— Ты уже рассказывал эту историю, — перебил его Маркус, — но там вроде была тележка.
— Я взял у них бумагу с точными датами жизни и смерти, чтобы заказать табличку у каменщика, — продолжал клошар, не потрудившись ответить. — Было начало мая, и миндальное дерево стояло в бело-розовой пене. Сидя под ним, я несколько раз прочел бумагу и наконец понял, что покойник родился в пятьдесят девятом, в октябре, ровно через полгода после того дня, как моя девушка мне отказала. Он не мог быть сыном заезжего грека по имени Диакопи, потому что был зачат в феврале.
— Можно я буду записывать? — Маркус снова взял ручку и подвинул блокнот поближе.
— Делай что хочешь. Когда Бри показал мне ту фотографию с дыркой, я даже представить не мог, что смотрю на крестины в моей семье. Лука был еще жив, и я считал его сыном поганого грека, уехавшим куда-то в пампасы. Он ведь был на всем побережье известен как горе луковое, как мученье бедняги Стефании. Но это был мой сын, которого я мог видеть и обнять, мы разминулись, он вырос безотцовщиной и кончил свои дни в соленой воде.
— Не мое это дело, — хмыкнул Маркус, — но то, что капитан не был сыном грека, еще не делает его вашим.
— Брось, ты не знаешь моей Стефании. — Старик вытер губы рукавом. — Она была девицей, когда мы встретились в южном флигеле на краю поместья, девицей в двадцать шесть лет, когда груди ее уже стали увядать. Там до сих пор сохранилась стена, где я нацарапал «6 раз за ночь», а она смеялась и смотрела на меня, как собака на цыгана. А замуж она вышла, чтобы прикрыть свой грех, уж не знаю, откуда ее родители выписали дурака-киприота.
Старик разгневался, он сипел и издавал запах свирепого зверя. Маркус сделал знак самоанцу, тот кивнул и отправился в погреб за новой бутылкой.
— Как она посмела скрыть от меня моего мальчишку! Я брал бы его на рыбалку, по воскресеньям мы ходили бы в портовый бар, где собираются любители поиграть в шашки, он бы слонялся по залу, клянчил мороженое, крутил бы ручку старинной кассы, как делают все пацаны, весной мы поднимались бы вместе в холмы, где перезрелые апельсины падают прямо под ноги. В девять лет я подарил бы ему фигурку святого Рокко, а на шестнадцатилетие подарил бы лупару для охоты на волков.
— Может, еще ветчины? — Маркус постучал пальцем по пустой тарелке, но старик его не услышал. Глаза у него стали желтыми, будто переспелый крыжовник, пегие брови заломились домиком.
— Потом до меня дошло, что у моего сына тоже мог быть сын. Все знают, что скандал в доме Диакопи случился из-за распухшего служанкиного пуза. Тогда почему о младенце никто ничего не слышал? После похорон Луки я долго не мог найти себе места, слонялся вокруг церкви и в конце концов решился и зашел к приходскому священнику. Я спросил его прямо, как мужчина мужчину: было ли такое дело, что он присутствовал на крестинах в «Бриатико»?
— И что он ответил?
— Что его там не было. Крестины были православные! Падре только что получил приход, почти никого в округе не знал и был удивлен, когда его позвали в поместье и попросили быть свидетелем. Разумеется, он отказался. Ясно, что они не хотели лишнего шума, но позвать падре на крестины внебрачного младенца — такое только Стефания могла придумать.
— Значит, у вас есть внук? — Маркус почувствовал знакомую щекотку в пальцах и принялся растирать правую руку левой. — И как его зовут?
— Церковных записей не осталось, ведь крестины состоялись в домашней часовне. Где искать теперь этого греческого попа? И где искать англичанку? Одни говорят, что она увезла младенца домой, другие — что Лука и англичанка сошлись и долго жили в Картахене. Я больше верю последнему, потому что Агостина видела карту в поместье, когда вправляла вывих кому-то из прислуги. А на карте видела отметину!
— Что же теперь? — Маркус отвинтил пробку у принесенной бутылки.
— А теперь я устал, — сказал Пеникелла неожиданно спокойно. — Когда ты купишь мне ведро краски, которое проспорил, я напишу на борту название лодки: красным по белому, ровными такими буквами. А потом я отправлюсь в Картахену и встречусь там со своим внуком. Я узнаю его по ямочке на подбородке, такая была у моего отца — будто карандашиком ткнули.
— А если это не Картахена? Они же могли сто раз переехать.
— Начнем с нее, а там посмотрим. Картахена, в отличие от всего остального, имеет смысл.
— Когда вы собираетесь отчалить? — В голове у Маркуса шумело.
— Осталось подождать совсем немного. Приходи, я покажу тебе новую раму для доджера и солнечную батарею. Сто тридцать ватт! Не хватает только мотора, его еще поставить надо. На него ушло сто сорок оливковых стволов, стройных и корявых, всяких разных, и одно миндальное дерево.
— Дерево? — переспросил Маркус, но ответить было уже некому: старик поставил стакан на столешницу, уронил голову на руки и заснул.
flautista_libico
Свет в беседке все еще был выключен, но мои глаза уже привыкли к темноте, потому что пришлось пробираться по аллее, где в десять вечера выключают все лампы. В свете луны, едва проникающем сквозь ветки кипарисов, мне удалось различить оба силуэта: мужчину, сидящего в беседке, и женщину — она стояла чуть поодаль, торопливо застегивая корсаж до странности длинного платья. Застегнув, она принялась щупать свою грудь, как будто та могла куда-то деться.
Значит, все-таки свидание? Но светлые волосы только у одной женщины в отеле. Аверичи пришел на свидание с собственной женой? И как теперь прикажете стрелять? Пока эти мысли гудели у меня в голове, раздался треск сухих веток, потом тихое ругательство, и кто-то вывалился на поляну, размахивая фонариком. Синий луч света выхватил людей в беседке, словно театральный софит, и сцена чудесно преобразилась: вспыхнул шелк лазурного платья, заблистала алая кровь на рубашке Аверичи.
Женщина оказалась на удивление хладнокровной: подобрав юбки, она выскользнула из беседки, прикрыв лицо рукой, и исчезла в зарослях боярышника. Эти заросли мне привелось видеть маленькими саженцами, на которых еще не было ягод, они росли на задах часовни и странным образом уцелели во время пожара. Некоторое время парень с фонариком стоял, не двигаясь, и, похоже, рука у него здорово дрожала, потому что луч метался по поляне, высвечивая то шахматные фигуры, то махровые соцветия боярышника, потом сказал Che cagata! и подошел к беседке поближе.
Кровь, стекающая по рубашке Аверичи, не пробудила во мне отвращения, она была какой-то театральной, особенно в синем свете фонарика, не было никаких сомнений в том, что вкусом она напоминает вишневый сироп. Будь у меня время, можно было бы постоять там подольше: тишина была свежа, луна полна, убитый казался молодым и красивым (смерть его любила, как некоторых любит кинокамера), а солдат обшаривал карманы мертвеца и шептал деревенские ругательства, напомнившие мне лучшие времена. Может, он вовсе и не был солдатом, просто, когда он зажег лампу в беседке, его наголо бритая голова засияла не хуже уличного фонаря, и это напомнило мне казарму, располагавшуюся напротив нашего интерната, и ее громогласных обитателей.
Пистолет у меня в руке стал теплым, а руки заледенели. По плану мне нужно было выстрелить, убежать из парка, пробраться в комнату капитана и засунуть оружие в такое место, где полиция найдет его быстро и без хлопот. Но на месте моего преступления собралось столько народу, что хоть в пятнашки играй. Как бы там ни было, увидеть Аверичи мертвым было делом желанным и усладительным. Что касается солдата, вылетевшего из темноты, будто обезумевший бражник, то найти его мне не удалось, хотя в деревне не так уж много наголо бритых парней.
Мою никчемную беретту, подброшенную в карман верблюжьего пальто, пахнущего шариками от моли, так и не нашли. Не думаю, что они вообще обыскивали номер капитана, на мой анонимный звонок в полицию (нет, на два звонка!) никто не обратил внимания. Мне пришлось говорить через платок, иначе сержант непременно узнал бы мой голос. Карабинеры заявили, что пора уже успокоиться, заняться учебой и не морочить полиции голову. Заняться учебой? Мне? Что, черт подери, они имели в виду?
Садовник
Количество красивых женщин должно быть постоянным, чтобы земля продолжала вертеться. Женщины стареют и умирают, но появляются новые и поддерживают скорость и ритм вращения. Я смотрю на Петру из окна библиотеки и понимаю ее красоту, горькую и свежую, как стручок зеленого перца, но эта красота не трогает меня совершенно, как если бы я смотрел через мутное слюдяное окно.
Между тем Петра подходит этому отелю примерно так же, как императорская лодка — мосту Нефритового Пояса. Арка моста была вырезана так, чтобы лодка-дракон спокойно под ней проходила. «Бриатико» заточен под Петру, хотя об этом никто не подозревает. Какая жалость, что я не могу любить ее. Я знаю об этом с тех пор, как девятнадцатого апреля в «Бриатико» наступил конец света.
Он наступил в восемь, с театральной точностью. Бриатико погрузился во тьму, постояльцы попрятались, а сестры носились по служебному этажу в поисках свечей и спичек. Удивительно, сколько в электричестве жизненной силы — стало не просто темно и холодно, оттого что вырубились всякие там плиты и радиаторы, стало скучно, тревожно и как-то бестолково.
Я знал, что Петра дежурит в прачечной, взял карманный фонарик и пошел туда, чтобы помочь. Она сидела там на груде простыней в молчании застывших машин. Я опустился рядом и положил фонарик на колени. Прозрачные глаза машин казались глубокими, кое-где за стеклами светлело белье — как внезапная мысль.
— Тебе не страшно? — спросила она, когда мой фонарик погас.
— Это всего лишь подвал. Скоро придет техник и подключит аварийный генератор. Конец света уже случался в конце зимы и продолжался около часа.
Петра молчала, в трубах гудела обиженная вода, не способная добраться до белья. Стирать простыни в таком месте могло прийти в голову только покойному хозяину. Тут разве что карбонариев прятать.