о, что я вижу теперь совершенно ясно.
О Садовнике я стараюсь не думать, его лицо и голос растопились в моей ненависти, будто масло на раскаленном противне. Но эта ненависть не имеет направления и движущей силы: я не хочу его смерти, как хотела смерти его отца и сообщника Ли Сопры. Я хочу, чтобы он заплакал передо мной. Я хочу, чтобы он сидел в тюрьме. Я хочу, чтобы он любил меня. Я не знаю, чего я хочу.
Завтра у меня поезд на север, там начнется новая жизнь, зубрежка, летняя работа в кафе, как будто не было весны в «Бриатико», не было любви фантески к скарамуччо, не было ярости, которая угасает, но не проходит, а поселяется где-то между нёбом и подъязычьем, будто оскомина.
Вчера утром я отправилась в Салерно за маминым лекарством, а на обратном пути решила повидаться со стариком с катера, приятелем Бри: хотела попросить его присмотреть за мамой, на кастеляншу надежда плохая, у мамы от нее мурашки по спине. Старик и раньше помогал маме с розами и приносил рыбу, которой его угощают рыночные дружки, но теперь его нужно предупредить, чтобы не болтал лишнего. Бри ушел в море, и все тут.
Автобус, на котором я добиралась в порт, был самым ранним, он долго плыл в тумане между холмами, останавливаясь на каждом перекрестке и подбирая старушек с корзинами — в корзинах лежали шершавые огурцы, базилик и стрелы молодого лука. Старушки кивали друг другу, но в разговоры не вступали, важно смотрели в окна, поставив корзины на колени. Это сырое покорное молчание в автобусе заставило меня подумать о Хароне, плывущем по темной реке и собирающем своих пассажиров, водитель, правда, был молод и хорош собой, но кто сказал, что Харон непременно должен быть старым и лысым?
Добравшись до Траяно, я купила на станции бутылку вина и направилась в порт через рощу, где убили моего брата: одним своим краем она выходит на каменоломню, а другим — на рыбный рынок. Рынок уже гудел в полную силу, возле самых дверей я столкнулась с помощником нашего повара, стоявшим с пустой сумкой и растерянно озиравшимся. Сердце мое сжалось. В «Бриатико» больше не привозят продукты, вот в чем дело. Не оставляют забитые рыбой и льдом жестяные бочки на заднем дворе. Секондо прислал поваренка за небольшой порцией, чтобы накормить тех, кто остался, а осталось человек восемь стариков, совсем беспомощных. За ними вот-вот приедут, но пока этого не случится, повар не покинет свою кухню с огромными столами, похожими на затянутые настом озера, и холодной печью.
Наста я ни разу в жизни не видела, читала только у Джека Лондона, настоящего снега я тоже не видела, но знаю, что он похож на пенные глыбы в бурлящей ванне, которые так любят посетители хамама.
На катере не было ни души. Я немного постояла на причале, окликая Пеникеллу, а потом забралась на борт по длинной шаткой доске, перепрыгнув через ограждение из провисших канатов. Доска была здесь всегда, и, проходя по ней босиком, с растопыренными руками, я подумала, что на ней еще остались следы Бри, пусть и невидимые.
Странно было увидеть его изнутри, этот мифический катер, о котором Бри прожужжал мне все уши. Самого Пеникеллу я видела не раз, по праздникам он приходил к нам обедать, помню, что, когда он сплетал пальцы, выложив обе смугловатые кисти на белую скатерть, мне казалось, что его пальцы на сустав длиннее, чем это может быть у обычного человека. Брат считал его красивым, но я никакой красоты не находила: жилистый, бритый старик, с резко вырезанными ноздрями, немного похожий на профессора из тинто-брассовского «Ключа». Ну и что, в нашей провинции на него каждый третий похож.
Корпус катера был не таким уж старым, его днище было залито бетоном — наверное, хозяин надеялся избавиться от течи. Ходовая рубка когда-то была выкрашена в белый цвет, но теперь от краски остались только хлопья, похожие на эвкалиптовую кору. Ближе к корме Пеникелла сколотил что-то вроде кабины из дубовых досок, со скамейкой внутри. Она напомнила мне беседки для исповедей в церкви Святой Катерины: на одном было написано confessore, а второе — без таблички, для прихожан.
Однажды, много лет назад, мы с братом спрятались в беседку и сидели там в душной темноте в надежде, что кто-то придет и признается нам во всех своих грехах. Скамейка была узкой, и Бри посадил меня к себе на колени, каждый раз, когда нам казалось, что ручка двери поворачивается, мы оба переставали дышать, как будто под водой. Через полчаса падре вытащил нас оттуда, вздохнул и отпустил без наказания.
По левому борту катера тянулись шесть мелких иллюминаторов, наглухо заваренных, вдоль борта свисали автомобильные покрышки на веревках. Забравшись на палубу, я села на свернутый буксирный канат, достала принесенную в подарок бутылку, открыла, отхлебнула из горлышка, привалилась к борту и закрыла глаза.
Я очень устала. С тех пор как я поняла, кого держат над крестильной чашей на фотографии, присланной мне братом, я жила в облаке копоти, в самой его середине. Отвращение душило меня, хотя разум сопротивлялся, а тело негодовало. Выходит, старуха крестила его, растила какое-то время, а потом, наигравшись, отправила с глаз долой. А потом из него получился Фиддл.
Зачем капитану нужен был сообщник? Марка выпрыгнула у него из рук и принялась перемещаться по своим и чужим клеткам, как обезумевший ферзь на шахматном поле. Ли Сопре пришлось остаться в богадельне, чтобы довести дело до конца. Ему понадобился партнер. Я ходила по следам убийцы, собирала улики, записывала подозрения. И все это время я любовалась его сыном — и не только любовалась, черт бы его подрал.
Неделю назад, обнаружив блог Садовника, я хотела сразу бежать к комиссару, ведь, если убийца еще не выехал из страны, его можно было объявить в розыск и арестовать. Привезти в железной клетке и сжечь живьем на рыночной площади. Я читала его блог в своей комнате, сначала быстро, цепляя только самые острые моменты, потом еще раз, спокойнее, а потом — когда Пулия заснула — в третий раз, с фонариком.
Он писал так же неровно, нервно и завораживающе, как говорил. Нет, лучше, чем говорил: его английский на письме выглядел куда проще и убедительнее, чем его итальянский. Но какой смысл писать про убийства в сетевом дневнике? К чему этот риск, постоянная возможность разоблачения? Так он понимает свою правоту и свободу? Может быть, он хотел, чтобы его поймали. Хотел быть наказанным.
Остаток ночи я пролежала, глядя в потолок и пытаясь собрать свои мысли, в висках у меня билась тяжелая красная вода. Я старалась только думать и ничего не чувствовать, моя душа покрывалась смолой, будто покорное насекомое. Несмотря на факты, что-то не клеилось, не поддавалось разумению. Слишком много странных вещей поднялось на поверхность этой истории. Всплыло животом кверху, будто мертвые сизые рыбины.
В ночь убийства брата — первого марта — Садовника не было в «Бриатико». Он ездил в детский санаторий на гостиничной машине, вместе с библиотекаршей, значит, у нас есть свидетель и алиби. Дальше начинается странное: описав в подробностях свою неудачную попытку утопить капитана, он ничего не сказал про удачную. То есть ни словом не упомянул. Сцена в хамаме выглядит как разговор двух людей, едва знающих друг друга по имени. Что ж, небольшая неувязка не означает, что гипотезой можно пренебречь, сказал бы наш преподаватель криминалистики.
И еще одна странность: зачем он вообще столкнул капитана в воду? Ведь марка могла оказаться у жертвы с собой, как когда-то у хозяина гостиницы. И вместе с ним ушла бы на дно. Во имя чего рисковать добычей? Допустим, у него была другая причина для убийства, такая дикая, что мне и в голову не приходит. Может быть, у них было что-то в прошлом. Прошлое — самая мучительная причина для ссор, избыть ее невозможно, как невозможно избыть содеянное зло.
— Вот отсюда я его и увидел, — сказали у меня за спиной, я вздрогнула, обернулась, и полуденное солнце брызнуло мне в глаза.
Это значило, что я провела на борту не меньше двух часов, заснула прямо на рундуке, разомлев от жары и вина. Прикрыв глаза рукой, я различила хозяина лодки: он стоял на корме, разглядывая мою бутылку на свет. Похоже, цвет вина его удовлетворил, потому что он кивнул, отхлебнул из горлышка, сбросил сандалии и сел со мной рядом.
— Кого увидели? — Я подвинулась, принимая протянутую мне бутылку.
— Убийцу. Он шел от рощи к набережной, брел, волоча за собой что-то тяжелое. Мне даже в голову не пришло, что он тащит человека, а не мешок с рыбой, украденный с чьей-то палубы. В ту ночь я проснулся от холода, вылез на палубу за углем для печки, услышал шум и стал светить в темноту фонарем.
— Вы его узнали?
— Нет! Я был таким глупцом, что вернулся в каюту и лег спать. Я мог бы спросить себя: зачем вору мешок оставленной на ночь рыбы? Она ничего не стоит, наутро ее продадут вчетверо дешевле, а то и просто раздадут. Ты же знаешь, сколько народу кормится от рыбацких щедрот.
— Вам не следует себя винить, — сказала я, но он меня не слышал.
— Догадайся я выйти на берег и заглянуть в здание рынка, я мог бы обнаружить Бри в корыте с солью, еще живого. Думаю, убийца положил его туда, чтобы имитировать казнь. Ты ведь знаешь, что у сицилийцев на тело казненного бросают горсть соли. Это значит, что благородный человек не стерпел обиды!
Я молча смотрела на него, в горле у меня пересохло. Солнце уже садилось в лагуну, к восьми часам мне нужно было бежать на работу, где ждали вечерние пациенты, но я будто приросла к рундуку.
— Я виноват не только в этом, девочка. — Старик допил остатки вина и сунул бутылку в пустую нишу для компаса. — Мне следовало отговорить его от опасной затеи, когда он пришел ко мне на лодку в середине февраля. Но он не стал меня слушать. Ему казалось, что судьба посылает ему возможность, которой грех не воспользоваться.
— Он рассказал вам, что собирается сделать?
Пеникелла грустно посмотрел на меня, встал, сделал знак пересесть на канаты и принялся рыться в рундуке. Сначала он вытащил оттуда соломенную шляпу, потом пустую бутылку, еще одну, а потом, запустив руку поглубже, достал сверток в промасленной бумаге и протянул его мне: