— Это правильно, — сказал я, когда он вернулся. — Ехал бы ты домой, Лука. Ты слишком беден, чтобы сажать тебя под замок.
— А где, по-твоему, этот дом?
— Поезжай, я препятствовать не стану.
— Еще бы ты стал!
Потом мы еще минут десять поговорили, прямо как в старые времена. Я всю его подноготную изложил, и про парнишку, которого он в корыте засолил, и про старуху, и про конюха — доказательств у меня нет, но мотивы-то железные! — и про неапольских, что недавно про него спрашивали. У капитана глаза стали словно пенка на горячем молоке, у всех Диакопи глаза бледные, порода такая, а тут и вовсе цвет пропал.
Ты, говорю, за дурака меня держишь, думаешь, я «Пигмалиона» не читал? Да я всю рощу обегал, чтобы шаги твои просчитать, по секундомеру все проверил и диалоги в пьесе наизусть знаю. Что до алиби твоего, так рано или поздно прислуга заговорит, они ведь не тебя покрывают, а друг друга. К тому же репутацию богадельни соблюдают. Не уедешь — пеняй на себя. Материальную базу доказательств я тебе обеспечу.
Глядя на его подмазанное землистым гримом лицо, я почувствовал что-то вроде жалости, так, чуть-чуть, будто птица крылом мазнула. Может, марка была его последней надеждой отбиться от долгов. Сколько он тут проторчал в этом гриме, прикидываясь жалким, хромым стариком, — примерно с начала января? Перестал быть мужчиной, не заслуживает уважения. Даже пули не заслуживает.
Мы — то, чем мы притворяемся. Надо быть осторожнее.
flautista_libico
Может, это последняя запись в моем блоге. Не знаю, зачем вообще нужно было его заводить. Сеть — такая штука, в ней можешь криком кричать, что ты убийца, и никто даже бровью не поведет. А повесишь видео с говорящим котом, соберется народ со всех концов света, будут вздыхать и причмокивать. Зачем-то мне нужно было выплескивать сюда свою ярость, будто грязную воду из корыта. Может, мне хотелось, чтобы меня поймали?
Сегодня за завтраком малорослый мужичок в твидовом пиджаке (в такую-то жару) сообщил персоналу, что владелец земли не намерен продлевать арендный договор. И что всех погонят в шею не позднее первого сентября. Жаль, что его речь записывалась на плеер, а не на видео, лица у гостиничных были как у детей в цирке (красотку распилили пополам, и ясно, что обманули, но в чем секрет?).
Теперь, когда история подходит к концу, становится ясно, что мне придется уехать из «Бриатико» несолоно хлебавши. Понятия не имею, что делать дальше. Смыслы стираются, точно позолота с деревянного идола. Их и раньше было не так уж много. Зато было три цели, вставленные одна в другую, будто фигурки учеников в игрушечном мудреце Фукурокудзю. Наказать двух старых надутых козлов, лишивших меня бабки Стефании, поместья и обещанной еще в детстве сицилийской ошибки. Получить марку назад, в свое полное распоряжение. Продохнуть.
В отеле царит хаос, сказал на собрании администратор-тосканец, если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Эта новость оскорбительна, и я немедленно заявляю о своем уходе. Из этого следует, что вторая новость — о всеобщем увольнении — меня совершенно не волнует. Прошу прощения, синьоры.
Ай да тосканец. А я вот не прошу прощения. Однако попрощаться мне придется. Мое время в «Бриатико» закончилось. Мне не удалось задуманное мною в прошлом году (зима была полна несбыточных прожектов), но мне удалось погасить свою злость. Она подернулась сизой дымкой и еле слышно потрескивает. Ясное дело, чтобы залить эти угли, одного Аверичи не хватило бы, хотя крови в этом борове было немало. Однако второй мертвец (хотя его тень будет долго еще колготиться по сцене) оказался той самой лягушкой из Ригведы, про которую рассказывал в интернате учитель по прозвищу Сердце Мышонка.
За год он рассказал нам штук сто благородных сказок, а потом его уволили за курение гашиша. Все, кто хоть что-то умел, вылетали из интерната со скандалом, такая у него была карма. Так вот, про ту самую лягушку. Она так громко кричала, что вызвала дождь, заливший погребальное пламя.
Самое время завести себе новый блог. Придумать новый пароль. И вписать туда мое настоящее имя.
Садовник
Ничего не чувствую, кроме того, что время никуда не идет. Нужно писать слова. Думаю, Лютер именно это имел в виду, когда сказал, что борется с дьяволом с помощью чернильницы. Слова двигают время. Плохо, со скрипом, но двигают, как слабая вода замшелое мельничное колесо. Туповатые потомки решили, что Лютер швырялся чернильницей в нечистую силу, и до сих пор плещут чернила на стенку в его музейном кабинете.
Разумеется, я напишу эту книгу, грех ее не написать, я целый год провел в богадельне, чтобы написать ее. Я написал о смоле и пламени, о том, как косточки Паолы смешались с овечьими костями, и об ослепшей статуе святого Андрея. С тех пор как я узнал правду об этом пожаре, я только о нем и писал, заполнял ящик стола линованными листками, обрывками, скомканными салфетками — всем, что попадалось под руку.
В конце мая я собрал все файлы в один, перечел и содрогнулся: текст показался мне плотным лиловым соцветием, скрывающим ядовитую пыльцу. Черные блестящие крючочки смысла расстегнулись и повисли в воздухе, так бывает, когда в детстве, пробуя на вкус новое слово, повторяешь его многократно, и внезапно оно блекнет, и картинка за ним стирается. Мертвое прошлое. Это как почувствовать змею в животе.
Тогда я снова сел работать, отыскал в тексте свое знание о том, что было на самом деле, и удалил его, аккуратно расправляя тычинки, чтобы не осыпать пыльцу. Почему именно тычинки пришли мне в голову? Может, потому, что их множество зовется андроцеем? От греческого ἀνήρ — «мужчина» и οἰκία — «жилище». И вот я сижу здесь, мужчина без жилища и без царя в голове. И собираюсь послать свою книгу издателю. Хотя все в ней вранье от начала и до конца.
Вчера адвокат довез нас с Зампой до поворота на Салерно и высадил — ему нужно было ехать дальше, в аэропорт. Думаю, он уже дома, вручает монахам распечатанную мной стенограмму собрания, на котором «Бриатико» был объявлен несуществующим. Монахи одобрительно жужжат и строят виноградные планы.
А я сижу в хостеле христианской молодежи, куда я тайно провел Зампу, морда у него застегнута ремешком от ошейника, чтобы не лаял, и он терпит, хотя иногда с отвращением скребет его лапой. Мой отъезд был таким поспешным, что половина рубашек и кое-какие книги остались в моей комнате на чердаке. Зато я успел попрощаться с поваром и получил на дорогу шоколад и пару лимонов, которые пришлось рассовывать по карманам. Очень кстати пришлись теперь, когда, кроме паршивого коньяку, я ничего в местном баре не обнаружил.
«Бриатико» нет, Паолы нет, Англия захлопнула кованые ворота, а я сижу на бетонных перилах, будто Бодлеров альбатрос на палубе. За перилами разрослась черная бузина, ягоды уже проступили каплями черной смолы. Мне некуда ехать, даже пешком идти некуда. Похоже, я попал в место, где движение к смерти останавливается. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов.
Я видел такой сон в детстве: поезд соскальзывает безопасно и мягко, уходит в заросли, последние рельсы похрустывают, будто леденцы, ты стоишь у окна и видишь другие поезда, спешащие по основной дороге, потом тяжелые, сиреневые, полные влаги ветки начинают хлестать по стеклу, и ты просыпаешься, так и не узнав, где закончился этот путь.
Маркус. Пятница
Бумага, на которой он распечатал дневник флейтиста, слабо пахла грушами, почтальонша, наверное, прижала бумажную стопку к груди, когда утром возилась с принтером. Маркус сел за стол, положил бумаги перед собой и уставился в окно, где Колумелла развешивала во дворе белье. Похоже, помогать ей было некому. Хозяина он видел только два раза, с виду тот был образцовым приживалой: трехдневная щетина, толстый джинсовый зад, выгоревшие голубые глаза и выгоревшая голубая рубашка.
Над морем собирались тучи, но Колумелла как будто не видела неба, она развесила простыни, которые сразу вздулись от ветра, вынула изо рта еще пару прищепок и принялась за покрывало. Маркус сидел неподвижно, ощущая знакомое покалывание в кончиках пальцев, — он знал, что через несколько часов, когда он закончит чтение, все изменится и назад пути не будет.
Он уже пожалел, что по дороге в мотель не купил ничего крепкого, от белого вина, оставленного хозяйкой, становилось только холоднее. Вытянув из середины пачки листок, наугад, будто карту из колоды, он прочел:
Не завершив того, что планировал, чувствуешь себя покинутым (а завершив, напоролся бы на сабинское копье или, еще того хуже, на минойский двойной топорик). Пока ты размышлял о трудностях своего дела, рядом как будто бежал большой, жаркий, лохматый пес с языком набок, а теперь ты идешь один, стремительно удаляясь от прежней цели, и рядом скользит твоя собственная удрученная тень.
Странное дело, столько дней он неотступно думал об этом блоге, а теперь просто не мог его читать: в голове шумело, будто от начинающейся простуды. Тревога вздувалась в нем, как простыня от ветра. В ней было предчувствие поражения и еще — стыд, который он поначалу принял за разочарование. Два часа с почтальоншей измотали его на удивление крепко. Странно, что победа досталась ему еще до начала военного похода. Да какая там победа. Он просто сдался, когда она встала посреди комнаты, сняла свой балахон и торжествующе на него поглядела.
Стоило ей раздеться, как сходство с Паолой пропало: маленькие веснушчатые груди, красноватые колени, немного повернутые внутрь, — нет, ничего похожего. И вообще ничего итальянского. Прохладное твердое тело с тем слабым свечением кожи, которое бывает у англосаксов.
Что я здесь делаю? ветреная близость смерти обдувает мое лицо, а мой корабль несется по морю без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит бестревожные усладные сны об Итаке?