Я поступил так с Паолой, заставив давнюю обиду поблекнуть, поступлю так и с Петрой, заключив ее в камышовую, мягкую клетку текста, из которой удрать еще никому не удавалось.
Он продвигался не спеша, раздвигая руками разросшиеся кусты, поглядывая на стену гостиницы, мелькавшую вдали за стволами деревьев. Белые жалюзи на окнах были опущены, белые двери заперты, единственным темным пятном было парадное крыльцо, облицованное португальскими азулежу. Казалось, фасад крепко зажмурился и зевнул, показывая синюю прохладную глотку.
Пробравшись в западную часть парка, он вышел к обрыву и сразу замерз. Он уже забыл, что здесь всегда ветрено, как в открытом море, хотя стоит отойти на десять шагов в сторону парка — и крепкий ветер становится бризом.
Маркус встал на самом краю и посмотрел вниз: пляж был окружен булыжниками, похожими на спящих зверей, скала заросла чертополохом до самого верха, и железные стержни лестницы скрылись в колючих зарослях.
Человек, который устроил на обрыве западню, доверился случаю. Стоило перевязать петли на креплениях лестницы, поменять их на скользящие, и тот, кто привык по ней спускаться, не удержится, полетит на камни вместе с веревками. Если, конечно, узлы развяжутся. И если он не успеет зацепиться по дороге за какой-нибудь мелкий кустарник. Ли Сопра не успел.
Или все было не так? Маркус посмотрел на небо и поморщился. Природа вдруг словно выцвела — жухлые краски зелени и свинцовый отблеск на воде напоминали о тех минутах перед грозой, когда в воздухе собирается и гудит вязкое опасное электричество. Ему показалось, что на севере за холмами снова прогремел гром, стало трудно дышать, он присел на плоский кусок гранита и огляделся.
Раньше канатная лестница была привязана к двум стержням, глубоко вбитым в землю, узлы там были основательные, фламандская петля. И где же она? Справа от кипарисов или слева? Маркус вытащил кухонный нож из кармана куртки, обмотал руку шарфом и принялся срезать ветки, представляя себя индейцем с мачете, прорубающим путь во вторичных джунглях.
Ему казалось, что стержни торчали из земли на самом краю обрыва, но они обнаружились в полутора метрах от края: ржавые, но все еще державшие обрывки лестницы. К тому же их было не два, а три. Маркус добрался до крайнего штыря, подкопав вокруг плотно слежавшуюся глину и окончательно испортив хозяйкин нож. На стержне, сохранившем следы зеленой краски, канат был намотан в три ряда, он служил чем-то вроде страховочного фала, и Маркус понемногу вытянул его весь, обнаружив на конце разлохмаченный ошметок, полный мелких красных жучков.
Два других стержня держали лестницу, от которой почти ничего не осталось. Тот, кто пришел сюда, чтобы ее испортить, даже не пытался этого скрыть: разница между пеньковым тросом и нейлоновым сразу бросалась в глаза. Похоже, времени у человека было немного. Однако западня сработала, веревочная лестница упала в воду вместе с капитаном, и ее унесло течением. Концы в воду, questioni in sospeso.
Каждый день капитан плескался на мелководье, и тот, кто задумал его убить, должен был об этом знать. С клошарова катера, например, отлично видно дикий пляж. В тот день, когда они пили на лодке вино, Маркус заметил бинокль, подвешенный за шнурок на релинге: военный, с имперским орлом и свастикой. Наверняка такой же вид открывается с каменного мола, выходящего в лагуну.
Понятно, что Ли Сопра мог выбрать другой путь или вообще не прийти на пляж, так что убийца положился на судьбу. Маркус швырнул обрывок каната обратно в заросли. Такой способ похож на старинное итальянское отравление: врагу дарили бутылку с вином, в которое был подмешан мышьяк, зная, что он поставит ее в погреб, рядом с остальными, и, может быть, так и не откроет никогда. Отравителю достаточно было мысли, что такая возможность существует!
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Вот ты, падре, ругаешь меня за то, что в церковь не хожу, язычником зовешь, про нравственный абсолют рассуждаешь, грозишь адским пламенем. А что ты знаешь о моем абсолюте? Я за деревню переживаю, это моя семья, а в ней, как положено, есть и паршивые овцы, и простодушные.
Сначала я на фельдшера думал, потому как он не тот, за кого себя выдает, но потом неапольские мне черкнули, что это их человек в отеле, мол, не вмешивайся, он там по делу. Тогда я стал о капитане думать, но никак не мог взять в толк, при чем там носок этот дырявый, со следами пороха, но без следов крови. К тому же обслуга гостиничная в голос кричит, что с репетиции никто не отлучался, поди пробей такое алиби!
Так бы и думал до сих пор, не попадись мне в бумагах сержанта программка этого «Пигмалиона», где капитан значился под инициалами, что и понятно — они ведь постояльцев участвовать не приглашали, для него исключение сделали. Я, конечно, знал, что он там бабу играет, и студентка об этом твердила, но на всякий случай в Сети поискал, что за баба такая.
Сначала мне оперу выбросило с оркестром из Ла Скалы, но там только тенор и сопрано, а потом — постановку в театре Петруцелли, с фотографиями. Там я эту миссис Хилл и увидел, грудастая тетка в годах, соломенные кудри и шляпка набекрень. Сначала я засмеялся, представив как на капитане перед выходом застегивают корсет, цепляют крючочек за крючочек, а он терпит. Потом, падре, посмотрел я еще разок на эти груди и понял, что за глушитель у Луки под рукой оказался. И почему на голубом носке крови не было.
Вот сукин сын, я бы и сам лучше не придумал.
Хотел я позвать сержанта, чтобы вместе посмеяться, а потом передумал. Какой мне толк Диакопи арестовывать? Мне часовню в порядок привести надо. Виданное ли дело, шахматная беседка там у них, глумление и осквернение святыни, святой Андрей морщится, а у нас то засуха, то безрыбье, то убийства сплошной чередой.
Ты скажешь, на капитане четыре трупа, ему наказание следует, а я вот что скажу: в тюрьме и так народу много, на государственные деньги кормится. У меня план был простой: пригрозить ему арестом, марку забрать и в тот же вечер неапольским позвонить. Они меня давно спрашивали, не пробегал ли заяц через рощу, он таким людям должен, что от заячьей шкуры только клочья полетят.
Раньше я молчал, потому как человек на родной земле прячется, в доме своей матери, я ему не кредитор и не судья, а теперь молчать незачем. Сам посуди, падре, какой мне резон везти его в столицу провинции на суд и расправу, когда ему перо под ребро и так вставят, а мне деревенскую жизнь наладить надо!
Он небось подумал, что марка у меня, даром, что ли, я труп Аверичи в беседке осматривал, что, говорит, ты мне продать хотел, показывай! А я ему спокойно так: твою свободу, амиго. Тут он руку сразу в карман, хлопушку свою вытащил, пиф-паф, я даже испугаться не успел.
Знаю, падре, что тебе не понравится, да только скажу: осечки эти — две подряд! — не просто так случились, может, я и паршивый прихожанин, однако небеса за меня заступаются. Все про меня знают там, наверху!
Садовник
«Бриатико» больше нет. А я думал, что нашел место, где буду жить с двадцать девятого апреля две тысячи седьмого года до самой смерти. Я попался на полуденную блесну, стоило мне зайти в комнату, которую выделили пианисту, и увидеть лагуну за верхушками кипарисов. Лагуна лежала далеко внизу, в золотых берегах, словно оправа от викторианской брошки, из которой вынули камень, чтобы снести в заклад.
Зампа заскребся под столом, я снял с его морды ремешок и дал ему кусок шоколада. Потом я достал флешку с романом из кармана куртки, воткнул ее в компьютер и открыл файл под названием paola.doc. В первых трех главах правдой было все: ярость, вожделение, тоскливое недоумение и хандра. В последней, написанной восемь лет спустя, появился пепел. Жирный пепел, ослепшая статуя апостола, обгорелые кости, копоть и пожарная сирена. Этот финал подходил книге не больше, чем явление бога из машины подходит «Пигмалиону». Что же мне отправлять издателю?
Последняя глава, написанная в «Бриатико», занимала сорок девять страниц. Я выделил их синим цветом и нажал кнопку delete. Потом я спустился в бар, купил бутылку паршивого коньяка, откупорил ее и написал новую главу, очень короткую.
В ней говорилось о том, как парень и девушка, договорившиеся встретиться в Траяно через восемь лет, чуть было не разминулись, потому что девушка опоздала на целый год. У нее были для этого причины. Так что она приехала, как и обещала, вечером двадцатого мая, только в две тысячи восьмом, почти не надеясь, что он сделает то же самое. Не найдя палатки на диком пляже, она поднялась на холм, чтобы оглядеть окрестности. И наткнулась на своего парня, который пришел туда за несколько минут до отъезда в аэропорт: длинный год в «Бриатико» закончился, и на паркинге его ждал заезжий адвокат, обещавший подбросить до Салерно. Она подошла к нему сзади и закрыла ему глаза руками. Он произнес ее имя.
Тут я засомневался и вычеркнул последнее предложение. Подумав еще немного, я решил оставить их на обрыве в молчании, а вокруг них расположил действительность, аккуратно собрав ее — будто лоскутное одеяло — из загонов с сонными овцами, мелкого песка, летящего в глаза, заброшенных маслобоен, похмельных рыбаков, скрипа чердачных балок, запаха рыбьих потрохов, грохота заклепочных молотков с верфи и обломков кораблей на дне.
Потом я проверил в новом тексте запятые, написал слово конец на странице двести восемь, открыл почту, нашел имя издателя, прикрепил файл к письму, допил коньяк, посмотрел в окно и отправил.
flautista_libico
Странная штука, все это время (пока флейтист учился, работал в массажном салоне у китайцев, продавал дурь в салернском клубе, менял квартиры, искал способ пробраться в собственный дом, а потом продумывал план действий) то, что мне предстояло сделать, казалось довольно невинным. Наподобие той шутки, которую одна тетка учинила с моряками дредноута, переодевшись абиссинским принцем.