Мне уже приходилось убивать, еще в интернате, но тут было другое дело. Весь фокус в прикосновении: когда ты прикасаешься к человеку, слышишь его кашель, видишь блеск белков и мелкие движения лицевых мышц, понимаешь, как там, в розовых стенках, качается хриплый маятник, который ты хочешь остановить, становится здорово не по себе. Стоять в шести шагах от Аверичи и готовиться прекратить его жизнь было невесело, мне пришлось ощутить его бытие. Но тут его жизнь (тишайше и вдруг) прекратил кто-то другой.
Какую досаду испытываешь, когда кто-то убивает того, кого хочешь убить ты. И тем же способом. Пользуется твой злостью, твоим планом и твоей удачей. А мне вот жалко моей злости! Так жители Сан-Дженнаро, в котором стояла колокольня с часами, сняли циферблат с восточного фасада, чтобы в соседнем городе не могли увидеть, который час. Чтобы не смели пользоваться их временем, которое им самим пригодится.
Пришлось мне, либреттисту, практически автору всей затеи, отойти подальше в кусты и смотреть как ловкая Кармен покидает сцену, шелестя юбками, а вышедший из-за кулис наголо бритый солдатик (сержант драгунского полка) орудует ручищами, обшаривая карманы льняной рубашки. Аверичи сидел там, запрокинув голову на перила, и уже не мог отвечать на мои вопросы. А мне уже неделю мерещилось, как я их стану задавать. А напоследок процитирую кого-нибудь из англосаксов, они любили порассуждать о смерти. Если убить убийцу, количество убийц не изменится.
Я нашел марку, когда перестраивал здание, сказал вдруг Аверичи, приподняв окровавленную голову (вот уж кого он не ожидал увидеть в беседке, так это меня!), и с тех пор носил ее при себе. Она, конечно, принадлежит вам по праву, но тогда мне было на это наплевать. И теперь, кстати, тоже.
Мертвый рот оставался неподвижным, а голос доносился откуда-то еще, может, из его необьятного чрева. Сердце у меня страшно забилось, но я умею брать себя в руки, у капуцинов не такое видали. Аверичи замолчал и снова положил голову на перила. Несколько лет, продолжил он позднее, я баловался с ней по игорным домам, потом понял, что рано или поздно проиграю, нашел посредника и продал ее на немецком аукционе. Потом поехал в Грецию, к монахам. И купил себе «Бриатико».
Маркус. Суббота
Похоже, у каждого в этой истории своя Картахена. Кроме меня. Страницы в блокноте кончились, Маркус бросил его на дно сумки, где уже лежал один, исписанный от корки до корки, и достал новый, последний. Что я знаю о флейтисте и могу ли узнать больше, записал он на первой странице и подчеркнул вопрос двумя волнистыми линиями.
1. Ребенком он гостил у бабки в поместье, катался с конюхом по аллеям парка и стрелял в тире из настоящего пистолета, но мать и бабка поссорились, и потом Стефания долго их не приглашала. Много лет спустя они приехали в «Бриатико» снова, но примирение было запоздалым: Стефании оставалось жить чуть больше года.
2. Однажды мать сказала флейтисту, что его отец живет в Картахене (судя по всему, просто ткнула пальцем в карту), и с тех пор этот город стал для него местом, откуда однажды появится отец. Лука Диакопи, игрок, sfortunato, артист погорелого театра, выгнанный из дому в начале восьмидесятых. Может, он и вправду туда перебрался, в эту колумбийскую дыру. Ничего удивительного, родился же Заратустра в предгорьях Урала.
3. Попытка убийства в хамаме — совершенно дикая. При этом манера описания пленительно невинна. В сознании флейтиста люди не погибают, они исчезают, как в охоте на Снарка. Их гибель страшная — пустяк, они бы умерли и так. Уходя, он оставил в шкафу отравленный коньяк, не подумав о том, кто может его найти.
4. Кто это, черт побери, такой?
Все утро он искал ответ на последний вопрос: сначала лежа на своей кровати под зияющей ледяной дырой кондиционера, а после — гуляя по холмам, где солнце и дождь сменялись, будто картинки в диаскопе. Еще вчера у него была целая колода подозреваемых. В отеле сорок служащих, из которых четверо старики, а девятнадцать — женщины, остается семнадцать. Как он мог не заметить человека, который разбирается в музыке, читает Делеза и обладает веселой морозной лютостью?
Ну да, черт возьми, музыка! Маркус рывком поднялся и сел на постели. Учительница пения, пахнущая свободой и лимонной корочкой, вот кого мы спросим. Если она еще жива, конечно. Ведь с тех времен, что описываются в блоге, прошло немало лет.
Итак, что у нас есть? Он встал и закружил по комнате, чувствуя, как пальцы немеют от волнения. У нас есть итальянский город, интернат для сирот, капуцины-покровители и уроки пения. Еще у нас есть порт и грузовики. И самое главное — рождественский концерт для меценатов, на котором мальчонка с абсолютным слухом отказался выступать. Перед самым концертом отказался, пришлось заменять его кем-то, кто попался под руку.
Это учительница вспомнит. Я бы такого и сам не забыл. Осталось найти в этой фанерной халабуде телефон.
«…Анкона, главный город региона Марке, расположен на побережье Адриатики в районе естественного залива, имеющего форму локтя. Отсюда название города: Αγκων в переводе с греческого означает локоть».
Маркус отложил телефонный справочник и вынул из карты булавку с розовой бусиной. В Анконе нет ни интерната, ни приюта, ни детского дома, ни даже церковной гимназии. Первая зацепка оказалась пустышкой. Вчера в полдень, когда он перечитывал распечатанные страницы, фраза флейтиста об укушенном локте заставила его засмеяться от радости.
Городишко забит такими же, как я, капуцинскими выкормышами, на все согласными, найти в нем работу — все равно что локоть укусить. Поселиться удалось в затхлой квартирке на виа Капучини (и тут меня преследуют святые отцы!), но интернатские деньги быстро кончились. Пришлось перебраться в убогий Корсалоне, в двух часах езды от укушенного локтя.
Явившись к хозяйке за телефоном и телефонной книгой, он с трудом отбился от приглашения выпить стаканчик красного.
— Куда это вы звоните в субботу вечером? — любезно спросила хозяйка, доставая из-под конторки аппарат с черной спиралью провода. — В Италии это не принято. Все будет закрыто до утра Паскетты!
Выпросив еще и булавки, он поднялся на второй этаж, где давно уже приметил старинную карту Италии, украшавшую стену гостиной. Хорошо, что сегодня нет футбола, обойдется без клекота и стучания кулаком по столу. В четверг он вышел из номера на шум, полагая, что застанет целую толпу постояльцев, но в гостиной был только хозяин, он один издавал все футбольные звуки и взглянул на Маркуса слезящимися от счастья глазами.
Партенопейская республика заливала охрой всю нижнюю часть сапога, а лигурийский лоскут ютился под самым коленом. С границами тут некоторая путаница, подумал он, втыкая одну булавку в восточное побережье, а вторую — в западное. В здешних домах старинные карты попадаются чаще, чем изображения святых: похоже, жители побережья тоскуют по временам кардинала Руффо или Гизульфа Салернского.
Маркус приладил провод, дозвонился в справочную Анконы, обрадовался, услышав живой голос оператора, а потом долго стоял перед картой, страшно расстроенный. Осталась еще одна зацепка, с фелюгой, на нее он меньше надеялся. Наткнувшись на эту фразу в блоге, он пометил на полях: упоминается фелюга, liburna, может быть, Ливорно?
Фраза выглядела так:
Эта местность доводила меня до исступления своими грузовиками, с самого утра они громыхали из порта и назад, вдребезги разнося брусчатку, мою височную кость, молоточек и наковальню. Это не фелюга, а раздолбанный чертов паром! Окна в интернате вечно нараспашку, и угрожающий скрежет грузовиков мешал моим утренним размышлениям под одеялом.
Дозвонившись до справочной службы в Ливорно, Маркус получил номер единственного в городе интерната под названием «Сперанца», долго слушал гудки и наконец дождался ответа. Трубку взял какой-то тип, страшно недовольный тем, что его потревожили в праздничный вечер. Маркус терпеливо выслушал его ворчание и представился журналистом, пишущим о состоянии заведений такого рода в тосканском регионе.
Позовите дежурного воспитателя, сказал он, у меня важный вопрос. Вполне вероятно, что моя статья поможет вам отыскать спонсоров, добавил он, стыдясь самого себя. Я и есть дежурный воспитатель, сказал тип, меня зовут Каполивери.
— Мне нужен телефон или адрес учительницы пения, работавшей в интернате в две тысячи первом году или чуть раньше. Думаю, она уже вышла на пенсию, но ведь в архиве отдела кадров можно что-то отыскать. Вы найдете его для меня?
— Отдела чего? У нас такого отдела нет.
В конце концов он понял, чего от него хотят, ушел искать адрес в каком-то гроссбухе и пропал. Возвращайся с ответом, Каполивери, думал Маркус, прислонившись к стене гостиной и теребя тугую спираль телефонного провода. Он собирался позвонить учительнице и спросить, не помнит ли она ученика, которого однажды выбрала, чтобы спеть арию царицы ночи, и который не явился на концерт, сорвав выступление и доставив ей кучу хлопот. Если не помнит, значит, Ливорно тоже ни при чем. Такого ученика забыть трудно, ведь царицу ночи мог петь только мальчик с тенором-альтино, это редкий голос, вроде того, что у Хуана Диего Флореса.
Минут через двадцать тип вернулся и сказал, что ни телефона, ни адреса учительницы у них не нашлось, она уволилась лет десять тому назад. Но он работает в этой школе всю свою жизнь и попробует сам ответить на вопрос. В трубке гудело, как будто там бились пчелы, и Маркусу пришлось несколько раз прокричать про царицу ночи, рождественский вечер с меценатами и прочее.
Некоторое время Каполивери молчал, а потом сказал, что не помнит такого случая, хотя концерты бывали часто. Зато он может с уверенностью утверждать, что у мальчиков в интернате «Сперанца» не бывает уроков пения. Этим занимаются только девочки, сказал воспитатель, потому что уроки оплачивает фонд, созданный оперной певицей, учившейся в приюте еще при Джузеппе Сарагате. У приюта на такую роскошь вряд ли нашлись бы средства.