Правда, с тех пор как писатель Фиддл сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле напротив почтовых окон). Уже заходил на почту два раза! Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры в отеле считали его романистом, кто-то даже видел его книгу в магазине. Помню, как по вечерам он притворялся, что играет на пианино. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу. У него дар, а у меня ад.
Я прочитала его роман. Одолжила в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла пакет из страховой конторы, пришлось выгрести все прошлогодние залежи. Там она и лежала, эта «Паола», и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт. Я увидела имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.
Что ж, роман оказался фонтаном без воды. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.
Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора — за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.
Говорят, в те времена была куча мастеров, делающих только головы.
Маркус. Воскресенье
В реальности пылают пожары, обугливаются кости молодых женщин, льется кровь стариков, и людей заживо бросают в соль, чтобы она их задушила. В финалах, которые пишу я, ломаются балки и бьется стекло — и только-то! Маркус поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток, чуть не захлебнувшись теплой пеной, сунул бутылку в пакет и быстрым шагом отправился догонять процессию.
Итак, весной две тысячи восьмого Пеникелла потерял в «Бриатико» и брата, и сына. Неудивительно, что он желает холму зарасти молочаем, а господским хоромам — рассыпаться и вечно оставаться в руинах. И что же, никто не догадывался о том, что нелюдимый клошар, а вовсе не лукавые греки разорил деревенскую жизнь? Похоже, местный нотариус не одну драхму сунул за щеку, пообещав хранить молчание. И хранил его честно восемь лет. До тех пор, пока Пеникелле не понадобился мотор.
Возле поворота процессия замедлила ход, силачи поставили носилки на землю и обратили лица к одному из священников, читавшему что-то на латыни, остальные медленно собирались вокруг него, заслоняя его полосатыми головами, будто пчелы свою королеву. Теперь заплаканная Мадонна смотрела в сторону Вьетри, откуда должен был появиться ее сын, которого вьетрийцы несли на встречу с ней по извилистой горной дороге.
Ветер подул с моря, подняв песчаную пыль, солнце скрылось в пепельной дымке. Маркус почувствовал, что замерзает, и свернул в сторону порта, надеясь забежать в мотель за курткой и еще раз взглянуть на двери почтовой конторы.
Какая-то одичавшая мойра пряла для Виви, подумал он, заходя во двор, завешанный мокрым бельем. Хрусть — и у нее не стало ни семьи, ни дома, а сама она заделалась флейтистом и понеслась по кочкам. Хлоп — и у нее появился родственник, будто голова пульчинеллы из тряпичного колпака. А теперь у нее есть холм и на нем — сияющая под солнцем яичная скорлупка.
Выходя из мотеля с курткой в руке, Маркус бросил взгляд на двери почтовой конторы: заперто. Красный скутер стоял на месте, прислонившись к стене, знакомый шлем висел на ремешке, перекинутом через руль. Куда она отправилась пешком? Подойдя поближе, он прочитал надпись на тетрадном листке, приклеенном скотчем к дверному косяку. Почтовое отделение закрыто на три дня: Sabato Santo, Domenica di Pasqua и Lunedì dell’Angelo.
Далеко внизу, у подножия лестницы, синела полоска воды и виднелись беленые стены рыбного рынка, пустующего уже три дня. Цвета главы: известковый и синий, подумал Маркус, вспомнив комментарии к любимой книге, которые он читал чуть ли не с большей радостью, чем саму книгу. Нет, еще грязно-белый, если Пеникелла воспользовался вчерашним солнечным днем и хорошенько отскреб свою лодку. Тогда дело за мной, и завтра придется добавить в эту главу оттенок красной сангрии.
Поездка за краской оказалась быстрее и проще, чем он предполагал.
Молодой плотник привез его к арабскому магазину и отправился выпить пива на бензоколонку, а продавец, сидевший на фанерном ящике с сигаретой в зубах, встрепенулся, вскочил и повел его прямиком на склад, где не было ни души, потому что рабочие сидели по домам до самого вторника. Облазив все закоулки, они обнаружили банку сангрии, отставленную в сторону, потому что крышка сдвинулась и часть краски вытекла на этикетку. Продавец покачал головой, поцокал языком и выдал огромный непромокаемый пакет с арабской вязью, по его словам, надпись означала: день радости краток.
Маркус вернулся в мотель, прижимая добычу к груди, расплатился с плотником и пошел к себе наверх, провожаемый холодным взглядом Колумеллы. Бутылки с вином у дверей не было, но это его не удивило. Терпение женщины не бесконечно. Подходящая надпись для арабского пакета.
Утром он встанет на два часа раньше, ему нужно отправиться в гавань, увидеть клошара и приступить к работе. «Картахена», наверное, стоит на стапелях, поблескивая новеньким винтом, а хозяин холма сидит на корме и покуривает свои замусоленные сигарки без фильтра.
Оставив краску в номере, он сунул в карман ножик со штопором, сложил арабский пакет вчетверо и направился к автобусной станции. Мокасинам пришел конец, пришлось идти в пляжных шлепанцах, отыскавшихся на дне сумки. Выпивку в пасхальное воскресенье можно найти только втридорога на автобусной станции, так уж устроена здешняя жизнь: вроде никак нельзя, но если очень хочешь, то можно.
Финал придется переписывать, а вместе с ним и половину романа, думал он, спустившись на площадь по ступенчатой вико Уголини. Но до этого нужно поговорить с Виви. С ливийским флейтистом. С библиотекаршей. С почтовой девушкой, многоликой, как египетское божество с человеческими ногами, бородой, клешнями жука и крыльями ястреба.
Под навесом на станции толпились деревенские старухи с корзинками, в корзинках виднелись коломбы, аккуратно завернутые в бумагу. Единственная скамейка была занята четверкой марокканских парней, хлебавших вино из пластиковой бутыли, пуская ее по кругу. Бочонок, из которого марокканцы наполнили свою бутыль, лежал в тележке за газетным киоском, а неподалеку отирался его хозяин.
Почему же «Бриатико» не снесли, почему холм до сих пор не стал виноградником? Что в голове у человека по имени Меркуцио? Он мог бы избавиться от гостиницы, но не сделал этого. Вероятно, по той же причине, по которой так долго собирался в Картахену, но все никак не решался отчалить.
Старику нужна была семья, он устал жить один, но призрачная Стефания, гуляющая по коридорам гостиницы, и воображаемая колумбийская родня нравились ему больше, чем то, что действительность могла ему предложить.
Итак, «Бриатико» стал точкой умолчания. Из этих точек можно собрать кривую линию, да что угодно можно собрать, если посмотреть с правильной стороны. Вот, скажем, первая точка умолчания — это вечер в прачечной, когда я не сказал Петре правду о пожаре. Пожалел ее. Я мог сказать ей все как есть, подождать, когда ужас ее отпустит, а потом попросить ключ.
Маркус достал из кармана две мятые пятерки и протянул хозяину вина, тот кивнул и отвернул краник, подставив под него бутыль с этикеткой «Оливковое масло Бранзони». Вино полилось с веселым бормотанием, а хозяин быстро отошел и отвернулся, как будто сделка его не касалась.
Я заставил Петру думать, что использовал ее рассказ, чтобы забраться в тайник под перголой, я позволил ей думать, что я убийца и вор. К этому добавилось мое внезапное охлаждение, которое она расценила по-девичьи просто. Она могла бы спросить: что ты делал в саду моей матери? почему ты приехал в «Бриатико» в девяносто девятом? что связывает тебя с капитаном? Ее подозрения разбухали, будто ослиная шкура в молоке, но она молчала.
Маркус пропустил момент, когда бутыль наполнилась зеленоватым вином, и несколько струек выплеснулись на песок, спохватившись, он крепко завернул кран и воткнул в горлышко пробковую затычку.
Что ж, я ведь тоже молчал, хотя мог бы рассказать историю, способную разом ее успокоить. Но какова сила совпадения? Из дюжины кудрявых инженю в голубых халатах я выбрал ту, прикасаться к которой было άγος, табу. Почище запрета смотреть на войска, касаться трупа или гулять по винограднику для высшего жреца Юпитера.
Петра же повела себя по-человечески, то есть как герой, в античном понимании этого слова. Мы ведь знаем, что боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем герои воскресали, даже если были разорваны на части, изжарены и съедены.
Отойдя на несколько шагов, Маркус попробовал вино и поморщился: молодое, неосмысленное, но выбирать не приходится. Увидев неапольский автобус, он пошел к нему, намереваясь спросить у водителя, когда приходит римский Marozzi, потому что справочной на станции не было. Он не был уверен, что завтра получит свою машину. Нынешний капо еще суровей прежнего!
Точки умолчания в божественной геометрии считаются опасными дырками: стоит завести такую точку, и от нее по поверхности жизни ползут трещины, будто по крыше зимнего сада. Водитель автобуса заскочил в кабину и нажал на клаксон. Старухи потянулись к дверям, и под навесом осталась только одна фигурка, показавшаяся ему знакомой. Это была Вирга, она покупала в автомате билет, ее сумка на колесиках стояла на земле.
Девушка в бегах, подумал Маркус, персонаж, удирающий от автора на сельском автобусе. Значит, она уже поняла, что я слишком близко? Черт, не могу называть