флейтиста женским именем. Мне трудно смириться с мыслью, что автор блога — не безжалостный сочинитель моих лет, стреляющий, как Панчо Вилья. А может, мне трудно смириться с тем, что автор блога — не я?
Маркус поглядел на горлышко бутыли, видневшейся в пакете, а потом на свои шлепанцы, из которых торчали грязные пальцы, и поморщился. Ладно, посланец судьбы имеет право выглядеть как угодно. Что я ей скажу? Давай мне свою сумку, и пойдем в гавань, там мы должны застать твоего деда. Для него ты всегда жила в Картахене, скажу я, и определенно была мальчиком. А теперь ему не нужно плыть к антиподам, потому что ты здесь.
— Вирга! — сказал он громко и двинулся в ее сторону.
Она оглянулась по сторонам, накинула капюшон и пошла прочь, к выходу с автобусной станции. Ее красная сумка осталась стоять возле автомата, и к ней уже бочком, будто краб, подходил один из марокканцев.
— Не беги, пожалуйста, — сказал Маркус, забрав сумку и догоняя почтальоншу у газетного киоска. — Я должен тебе кое-что рассказать.
Краем глаза он заметил хозяина бочонка с верментино, стоявшего под деревом и одобрительно на них глядевшего.
— Ты за мной следишь? — Она пошла еще быстрее.
— Я не следил, я пришел за вином, вот оно в пакете. Да погоди же ты!
Маркус следовал за ней неотступно, они свернули в маленький сквер, отделявший станцию от площади, и по тому, как мягко потемнела пыль между клумбами, Маркус понял, что начался дождь, почти невидимый.
— Виви, я предлагаю тебе честную сделку. Я скажу тебе важную вещь, а ты скажешь мне, что произошло шесть лет назад. Узлы на пляжной лестнице, этрусская беседка, отравленный коньяк, в твоем блоге смыслы разбегаются во все стороны, как муравьи. А мне нужно знать, что было на самом деле.
— Нет никакого самого дела. — Она внезапно остановилась и посмотрела ему в лицо: — Какие еще узлы?
— Твое признание нужно мне не для того, чтобы бежать с ним в полицию, Виви. Я пишу книгу, понимаешь? Мне нужна хоть капля реальности, как яичный желток в цементе!
— Признавайся, и тебе ничего не будет, да? — Она мотнула головой, на ходу сбросив капюшон, и неубранные волосы вывалились оттуда, будто груда тлеющих углей. — В интернате я слышала это каждый божий день. Сто раз прочитай «Ах, сожалею за мои злости», и тебе ничего не будет.
— Слушай, это честная сделка. Ты узнаешь то, что изменит твою жизнь. А мне нужен финал истории, — сказал Маркус, но его заглушил клаксон, длинный и непривычно настойчивый.
— Это мой автобус. — Она сняла темные очки и подняла на него глаза. Серая радужка, зеленый зрачок, будто пятнышко окислившейся меди.
— Ты вроде хотела сесть на неапольский?
Дождь превратился в ливень, вода потекла ему за шиворот. Однажды обе деревни смоет в океан, подумал он, вместе с их церквями, домами и скарбом. Останутся только кладбищенские ангелы из ноздреватого известняка. И еще «Бриатико» на вершине — недоступный поношению, недостижимый, как миф.
— Ненавижу тебя. Оставь меня в покое. — Вирга надвинула капюшон поглубже, забрала у него сумку и пошла на станцию.
Со стороны деревни донеслось гудение колокола, за ним послышалось жестяное звяканье вьетрийской церквушки, всегда опаздывающее на пару минут. Вирга поднялась на первую ступеньку и протянула водителю билет.
Десять часов, подумал Маркус, глядя на непроницаемые стекла автобуса. В гавани зажигаются огни, дождь полощет катера и рыбацкие тартаны. Старик, наверное, стоит на носу своей лодки и смотрит на дом, белеющий на вершине холма, будто флаг перемирия. Он ждет, когда золотистый огонек замелькает по комнатам. Когда мертвая Стефания явится в спальню и ляжет на кровать.
Автобус захлопнул двери и выехал со стоянки. Маркус спустился по виа Ненци на площадь и пошел вдоль набережной к мотелю. В гавани не было ни души, похоже, начиналась настоящая буря: вода в лагуне внезапно стала черной, как полоса горячего асфальта, несколько кипарисов на набережной разом согнулись и распростерлись по ветру. Дождь был не похож на тот, что шел здесь всю пасхальную неделю, он был зимний, темный, сплошной, захлебывающийся от северного ветра. И разверзошася вси источницы бездны, вот на что он был похож.
flautistа_libico
Страх — такая штука, которая живет в крови, будто вирус. То есть она все время там есть, просто вылезает наружу, стоит тебе чуть-чуть ослабеть. Я уже давно ничего не боюсь, в моей крови растворен крепчайший антибиотик. Odio называется. Для хорошей, качественной odio нужно время, она созревает, как инжир, выворачиваясь нутряными зернышками. Хорошая odio всегда с тобой, от нее мерзнет переносица и закладывает уши, чистая холодная odio хранит мир от распада и хаоса. Не хуже фреона в холодильнике.
В интернате у нас был учитель (пегий худющий старикан), помешанный на Индии, который вместо чтения классиков занимался с нами всякой ерундой. Он рассказывал притчи, приносил картинки с золочеными богинями и снимки барельефов со слипшимися каменными фигурками. Картинки эти у него воровали и употребляли по вечерам вместо фотографий актрис и страниц из мужских журналов. Старик не возражал и приносил новые. Мы прозвали его Сердце Мышонка из-за одной притчи про непреодолимый страх, которая всему классу понравилась. Уже не помню, в чем там дело было.
Сегодня я последний раз смотрела на свой дом на холме. Я оставляю его, а вместе с ним оставляю страх, ненависть и сердце мышонка. Я сниму свою карту со стены почтовой конторы, сложу ее вчетверо и положу на дно дорожной сумки. Больше взять на память ничего не удастся. Со вчерашнего дня потайной вход в «Бриатико» заложен камнями, а калитка наглухо заколочена.
Я жила здесь шесть лет, с тех пор как устроилась на почту в Траяно. Мне нужны были эти прохладные безмолвные часы, что я проводила в пустых коридорах, пустых комнатах, даже в пустом баре, где все еще стоит рояль, запакованный в пластик. Я приносила сыр и вино, в сумерках мы с домом обедали на огромной кухне, сияющей ледяными пластинами духовок. Посуды на кухне почти не осталось (уезжая, администратор продал два ящика тарелок в деревенские траттории), но рубиновые стаканы уцелели.
Единственная вещь, которую я вынесла из этого дома, была бабкина карта, найденная в кабинете управляющего, она стояла за шкафом, свернутая в рулон. Я взяла ее себе и повесила в почтовой конторе, чтобы каждое утро смотреть на отпечаток маминого пальца. И думать о том, что пятнышко от малинового варенья (то есть подделка, надувательство, обольщение), в сущности, дало мне надежду, а правда, которую я узнала позднее, оставила меня равнодушной.
Время от времени я спала на кровати с балдахином, обнаруженной в апартаментах доктора. Доктор покинул «Бриатико» последним, он запер ворота и отдал ключи муниципальному клерку в бархатном пиджаке, который приехал из деревни на велосипеде.
Это было в две тысячи восьмом, в середине сентября, когда парк на южном склоне похож на крыло золотистой щурки с черной каймой. Я стояла за стеной конюшни, откуда видны были ворота, на которых повесили железную цепь с замком. Они долго тянули там, на паркинге, вертели друг перед другом руками. Наконец доктор пожал бархатному руку, сел в машину и поехал в сторону гавани.
Я помню, что запах клематиса был таким густым, что хотелось потрогать его руками. Стеклянная галерея была теперь прозрачной, потому что пальмы отдали в детский санаторий, а заваленный листвой и перегноем пол наконец помыли. Толстые стекла казались голубыми оттого, что солнце стояло в зените и просвечивало их насквозь.
Я решила, что буду подниматься туда каждый день. Буду смотреть на конюшни, представляя себе земляной круг, по которому конюх водит чалую лошадку. И каменного бобра, из пасти которого струится питьевая вода, и карпов в пруду, которые толкаются и безмолвно хохочут, когда приходишь с пакетиком корма. И часовню, светлеющую сухой камышовой крышей между кипарисовыми кронами, и бабушку, и маму.
Парадные двери дома были заперты, но это меня не пугало. Они наверняка забыли про задний двор, подумала я и оказалась права.
Маркус. Понедельник
Внезапный ветер промчался в верхушках пиний, небо треснуло, потемнело и покрылось кровоподтеками. Дождь начался сразу, бесшумный и непроницаемый, Маркус вспомнил, что оставил куртку в мотеле, и свернул на тропу, ведущую к деревне. Он шел, натянув капюшон толстовки до самых глаз и стараясь не потерять тропу, чернеющую в высокой траве. Слышно было, как листва потрескивает под дождем, будто целая стая сверчков.
Между Траяно и Аннунциатой раньше была еще одна деревня, сказала ему Паола, когда они брели по этому лесу пятнадцать лет назад. У деревни не было выхода к морю, только два километра скалистого берега, и жители сажали овощи и пасли овец повыше в холмах. После войны там осталось только несколько упрямых стариков, деревья выросли в брошенных спальнях, люди положили ключи под пороги и ушли в город.
— Ты помнишь название? — спросил он тогда, но она пожала плечами.
— Таких деревень на юге несколько сотен, и никто про них не помнит. Когда ты проигрываешь, ты теряешь имя.
Ее нехитрые девчоночьи афоризмы смешили Маркуса, некоторые он даже записывал тайком. Кто бы мог поверить, что однажды он вернется в Италию, встанет на четвереньки на поляне и станет нюхать землю, вобравшую в себя все, что от нее осталось.
Ему оставалось совсем немного до площади, когда дождь кончился, и сразу выкатилось распаренное алое солнце. Маркус снял свитер, стряхнул прилипшую хвою и сунул его в сумку. В этих краях я только и делаю, что таскаю волглое барахло или пытаюсь его просушить, подумал он. И при этом счастлив, как тот голландский осел, что танцевал на льду. Это была первая поговорка сердитого боцмана. А вторая звучала так: из коня не инжир валится!
С площади донеслись удары колокола: десять часов, подумал Маркус, синьора наверняка завтракает — доедает вчерашнюю коломбу. Он поймал себя на мысли, что хочет увидеть белокурую женщину, вечно подстригающую кусты. Хочет услышать, как она произносит: