Бри, мой мальчик. Никто никогда не говорил ему такого. Куда бы пойти выпить? Утром в Паскетту открыта только закусочная в порту. Вино там с привкусом марганцовки, но ему нужно просто посидеть в тишине.
Два долгих гудка и один короткий: патрульный катер показался у скалы, в том месте, где море виднелось между стволами кипарисов. Он обгонял рыбацкое суденышко, медленно плетущееся к выходу из лагуны. Маркус прищурился, чтобы разобрать название, но катер уже скрылся из виду. Его загораживал северный склон холма с оливковой рощей, принадлежавший теперь черт знает кому, — да полно, стоило ли оно того, Пеникелла? Стоило ли разнимать целое на части ради того, чтобы умереть на чужбине?
Городской парк с бюстом Фердинанда Первого не зря называли piazza per una moglie gelosa, площадь для ревнивой жены: гавань просматривалась отсюда целиком, от рынка на западе до знакомой траттории на востоке.
Видно было портовых пьяниц, сидящих на бочках в тени рыбного сарая, видно собаку, спящую на куче тряпья за складом железного лома, видно пустые стапеля, где еще вчера стояла лодка Пеникеллы. И саму лодку, спущенную на воду, но плотно притертую к каменной стене мола с двумя кнехтами. Волна была высокой, и лодка покачивалась, натягивая полосатые канаты. Голый по пояс клошар возился с мотором, Маркус разглядел новенький доджер и заметно посветлевшие борта, ветрогенератор белел, будто чайка, присевшая на мачту.
Похоже, что клошара обманули его знакомые генуэзцы: на холостом ходу двигатель трещал жалобно, то и дело захлебываясь. Далеко на таком не уедешь. Впрочем, кто знает, далеко ли отсюда его Картахена. Может, она как раз там, где залив Азахарес переходит в адриатические воды, или там, где высунут в океан курносый мыс Гаргано. А может, ее и нет вообще. А вот северный склон точно был. Хороший склон, пологий, серебристый, как морская рябь. Сто сорок оливковых стволов. И миндальное дерево.
Маркус решил, что не станет начинать утро с дешевого вина, потерпит, пожалуй, до двух часов, когда у него назначена встреча с клошаром. После полудня он заберет свою машину с полицейского паркинга, погрузит в нее сумку, набитую грязным бельем и рукописями, и отправится по римской дороге на север. Но сначала нужно сделать две вещи: забрать ключ из могилы дрозда и заплатить клошару его выигрыш. И поговорить.
Добравшись до улицы Лукко знакомой дорогой, Маркус толкнул калитку и прошел вдоль растрепанных розовых кустов. Те, что росли у самой дорожки, были аккуратно подвязаны веревками и еще держались, зато дальше простиралось кладбище роз, поеденных тлей или сломанных дождем.
Он знал, что нужно идти прямо в сад и вести себя так, будто он имеет на это право, иначе ему снова дадут от ворот поворот. Странно, что, принимая его за Бри, женщина ведет себя так, будто он ей безразличен. Три дня назад она назвала его именем сына, а потом просто повернулась спиной и ушла.
Когда он обогнул дом слева и забрался внутрь неширокой тенистой перголы, то понял, что поиски могут продлиться до самой ночи. Выдернув из середины розового куста железный стержень, он присел на корточки и начал простукивать нижние ряды камней, полагая, что детский тайник вряд ли будет устроен намного выше. Он уже прошел первый ряд, когда дверь у него за спиной хлопнула и раздались легкие шаги по гравию:
— Ты опаздываешь к обеду, Бри.
Маркус положил стержень на землю, поднялся и кивнул. Женщина остановилась в нескольких шагах от перголы, на ней было красное полотняное платье, довольно открытое. Голые руки казались гладкими, как у девушки.
— Ты забыл, что обещал подвязать кусты, — сказала она весело. — Я одна не справляюсь, а твой приятель с катера давно не заходил.
Маркус молча смотрел на нее, удивляясь своим желаниям. Ему хотелось обнять ее, поцеловать в плечо и растрепать высоко заколотые соломенные волосы, похожие на его собственные.
— Будешь обедать? Я приготовила семифредо с карамелью.
Маркус помотал головой.
— Не хочешь есть, так займись розарием. — Она сделала плавный жест рукой, обводя ряды пожухших кустов. — А потом уходи. Теперь ты свободен.
— Ты не хочешь меня видеть?
— Я советовалась с женой кузнеца, она сказала, что, пока ты приходишь сюда, в доме не будет покоя. Того, кто тебя обидел, уже давно нет, он умер в соленой воде. Я нашла записи дочери, прочла и сделала все, что положено.
Некоторое время они стояли молча. Садовые ножницы висели в безвольно опущенной руке женщины: средний и указательный пальцы она продела в кольца, а лезвия смотрели в землю. Вторая рука блуждала по лицу, как будто стряхивая невидимую паутину.
— Они думают, я глупая. Я знала, что тебя нет, с самого первого дня весны. А потом ты пришел с большой собакой, хотя знаешь, что я боюсь собак. Агостина велела угостить тебя сладким, когда явишься, и проводить до калитки.
Женщина подошла ближе, по ее лицу бежали тени виноградных листьев. Светлые волосы потемнели от дождя, несколько мокрых прядей прилипли ко лбу, изо рта у нее пахло жженым сахаром. И вправду карамель, подумал Маркус, стараясь унять дрожь в горле, а вслух сказал:
— Я больше не приду, мама. Вот только одну вещь заберу и уйду насовсем. Ты не помнишь, где мы с сестрой похоронили дрозда?
Стоило закончиться дождю, как в саду застрекотали сверчки и над розарием сгустилось облако влажной духоты. Дождавшись, когда синьора вернется в дом, Маркус обнаружил камень, легко вынимавшийся из кладки, прикрытый виноградной плетью. Ключ лежал в жестянке из-под леденцов, завернутый в ветошь, будто боевое оружие.
Он не ожидал, что ключ от часовни окажется таким маленьким, даже изящным. В его воображении это был грубый ключ, ржавый, достойный донжона в каком-нибудь понтийском городище. Пошарив рукой в глубине, Маркус укололся обо что-то острое и выдернул руку. У самой стены лежала горстка сухих птичьих косточек.
Потом он медленно пошел по садовой дорожке, стараясь не сорваться и не побежать со всех ног. Признание синьоры Понте еще звенело у него в ушах. Розы качались под утренним дождем, один из чайных кустов, шипастый, покрытый тяжелыми алыми цветами, совсем развалился. Несколько веток с бутонами лежали поперек тропы, и Маркус остановился, чтобы поднять их и заткнуть за веревочную ограду. Он снова уколол себе палец и, слизывая выступившую кровь, почувствовал непонятное облегчение.
По дороге в мотель он встретил хозяина скобяной лавки, спешащего на обед, и тот кивнул ему, как старому знакомому. Маркус тоже кивнул и подумал, что за неделю понял про эту деревню больше, чем за год, проведенный на вершине холма. Если бы его спросили, хочет ли он здесь остаться, он сказал бы нет, но лишь потому, что никогда не стал бы своим ни в Траяно, ни в Аннунциате. А чужим он быть не хотел, в этом не было решительно ничего нового. Впрочем, и своим он быть не хотел. Он хотел быть искушенным наблюдателем, зрителем, которого пустили по знакомству за полосатые веревки арены. Он хотел попробовать песок босой ногой и принюхаться к острому лошадиному поту, чтобы позднее описать это в точности, но не более того. Но на этот раз вышло по-другому.
Оттуда, из поместья, деревня представлялась маленьким затхлым мирком, пропахшим жареными мидиями и тиной, еще одним портовым местечком с хлопающими на ветру сырыми простынями и вербеной на подоконниках. Но если смотреть снизу, то поместье было мирком еще меньшим, совсем незначительным, забитым скукой, будто больничный матрас пожелтевшей ватой. Ни одного стоящего человека он там не встретил. Он собирался объяснить это клошару, когда придет к нему с краской, он так много собирался ему сказать, что не был уверен, хватит ли времени. Выехать нужно было не позже пяти, чтобы к вечеру добраться до Каваллераты.
Короткий ливень, заставший его в саду синьоры Понте, очистил небо от утренней мглы, солнце стояло в зените, брусчатка сверкала на солнце мокрой слюдой, а на площади парень из «Колонны» уже гремел железными стульями, выставляя их на террасу. Забирая машину на полицейской стоянке, Маркус не встретил никого из начальства, даже мрачного сержанта не было видно. Машина была чисто вымыта полуденным дождем и сияла на солнце лимоном и хромом. Патрульный отдал ему связку ключей и потрепал по плечу:
— Ты не хочешь положить еще денег в нашу копилку?
— Прости, не хочу. Я полагаю, что часовню восстанавливать незачем.
— Вот как ты заговорил. — Патрульный обиженно поцокал языком. — А в Траяно думают иначе. С тех пор как часовня сгорела, у нас одни беды, видишь ли. То экологи порт на все лето опечатали, то засуха, то гостиница на холме закрылась, и полсотни человек остались без работы.
— Часовня тут ни при чем. Так и передай вашему комиссару. — Маркус сел в машину, завел мотор и открыл все окна. — И еще скажи, что ее рассуждения хороши, если верить, что камень падает потому, что так хочет камень. А камень падает потому, что ему больше некуда деться.
Воскресные письма к падре Эулалио, май, 2014
Утро понедельника и без того наводит тоску, а тут еще девчонка ворвалась ко мне в дом и трещала без умолку минут двадцать, пока я не взбесился. Ей нужно было посоветоваться, видите ли. Вломилась прямо в гостиную, где я сидел со своей Corriere della Sera и бутылкой вишневого пива.
Она ошиблась в две тысячи восьмом, когда принесла мне донос на писателя, заявила девчонка, вынув газету у меня из рук. Вчера ночью она прочитала его книгу, оставленную в участке, и поняла, что сетевой дневник, который она считала главным доказательством, принадлежал не писателю, а неизвестно кому. И теперь нужно искать этого неизвестно кого.
Я выслушал ее и спросил, успела ли она арестовать писателя. Вернее, произвести задержание. Он приходил в участок, но я его отпустила, сказала комиссар Понте, захлебываясь сладкой водой, которую я ей налил. Когда я считала его автором блога, я знала, кто мой враг, и знала, что доказательств у меня не хватает. Но теперь мы знаем, что блогер, убивший Диакопи, по-прежнему остается неизвестным, и мы откроем новое дело, чтобы найти его. Вы должны признать, что дело моего брата было закрыто по ошибке. Написать в Салерно. Вам нечего терять — два раза в отставку не отправляют!