baratto, натуральный обмен: монеты были нужны на табак, кофе и дробь для охоты — еще врач и похороны! — и хранились в копилках, похожих, наверное, на тот жестяной скворечник, что стоит в участке. Он оставил монеты на стойке, хозяйка швырнула их обратно в шар, они ожили и проворно уплыли.
Маркус спустился вниз с банкой краски в руках, его сумка уже стояла на заднем сиденье «форда», понемногу раскалявшегося на ярком солнце. Рядом сидел на корточках хозяин мотеля, вытянув шею и цокая языком, он пытался выманить кошку, забравшуюся под машину, еще одна кошка развалилась на крыше, свесив роскошный пепельный хвост.
— Оставьте их, я пока никуда не еду. — Маркус поймал себя на том, что в первый раз обращается к этому человеку.
— Это что у тебя? — Толстяк показал на банку с красными потеками вокруг крышки. — Ты будешь красить свой «форд» в моем дворе?
— Я буду красить лодку в гавани. Обещал помочь одному приятелю.
Глядя на рубаху хозяина, Маркус вспомнил, что не взял никакой старой тряпки, чтобы переодеться. Может, у клошара найдется старая майка в рундуке.
— Хорошее дело. — Хозяин почесал под рубахой живот. — Сегодня будет адская жара. Паскетта всегда бывает жаркой. А в Великий четверг разверзаются хляби небесные.
Маркус вышел из двора, взглянув на двери почтовой конторы (заперто), и направился в сторону гавани. Утренний час, проведенный во дворе синьоры Понте, заполнил его спокойствием, как будто он провел этот час в прохладной воде, лежа на спине, раскинув руки и глядя в бесцветные от жары небеса.
Жестянку он оставил в сумке, а ключ вынул и положил в задний карман джинсов. Время от времени он доставал его и сжимал в кулаке, чувствуя острую, причудливо изрезанную поверхность бородки. Если бы его спросили, что он будет делать с ключом, он бы не сразу нашелся с ответом. Амулеты такая штука, скользкая. Все что угодно может стать амулетом.
Ему нужно было увидеть этот ключ, чтобы последний осколок смальты встал на свое место: вот рука мальчишки поворачивает ключ в замке, вот встревоженное лицо Паолы приникает к решетке, детские голоса, шорох гальки, которой посыпаны дорожки вокруг часовни, сдавленный смех, птичье щелканье, ровное гудение терпентинового огня.
Выходит, что сказать мне по-прежнему нечего.
Не могу же я признаться старику, что выставил его внучку из города. Сначала забрался в ее постель, потом протиснулся в ее прошлое, заставил устыдиться и убежать. Потому что я давно не вижу людей, их заслоняют персонажи, которыми я желаю двигать, будто полыми фигурами в шахматном павильоне. Потому что мне хочется переходить от одного дня к другому, не теряя безмятежности, пропуская людей сквозь себя без лишних затей и смыслов. Потому что поле f7 открыто, уязвимо и привлекает врагов.
Пересекая площадь, Маркус почувствовал жажду и купил у разносчика картонный стакан с верментино, вино было намного лучше вчерашнего, его налили из бочонка, в котором приятно потрескивали кусочки льда. Скамейка была занята детьми, так что он сел под одной из войлочных пальм на землю.
Вчера на автобусной станции я встретил синерукого джамбля, которого так хотел увидеть, он оказался женщиной, живой и красивой, и я скиксовал. Принялся суетиться, лукавить, даже торговаться: oggi a me, domani a te. Пожадничал, как всегда.
Разносчик сидел на своем бочонке и грыз ледышку, задрав голову и щурясь в ясное, промытое небо над холмом. Почему я счастлив, подумал Маркус, доставая такую же ледышку из своего стакана и катая ее за щекой. Я же кругом виноват, я чувствую себя алхимиком-неудачником, выходящим из каморки, забитой калильными колбами, с куском свинца в горсти.
В делах любви должна быть легкая примесь мошенничества, вот что все они знают, а я не знал. Дело не в том, что с кем происходит, и даже не в том — зачем, а в тех крошках ледяного жаркого времени, которые сыплются на пол, пока ты лущишь слово, вот что они знают, а я не знал, хотя мнил себя владельцем всех слов.
Ты не поймешь этих людей, говорила Паола, когда они лежали в овчарне на холодном полу, и я их не пойму, хотя мы одной крови. Жизнь в деревне связана с погодой крепко-накрепко, будто плети виноградника с деревянной опорой: лавина сползает с гор и отрезает дорогу, или жара иссушает ручьи, и надо носить воду на огороды, или собаку укусила змея, или молния испепелила дерево, да чего там — каждый день какая-нибудь дрянь да случится. Жизнь на них нападает, а они защищаются, понимаешь?
Вкус кажется крестьянам привкусом, а привкус кажется излишеством. В отличие от нас, они лгут естественно, спокойно берут все, что плохо лежит, и совершенно лишены жалости к ближнему. Помочь они помогут, придут с тяпками, если у тебя живую изгородь разметало градом, но сочувствовать тебе не станут. Бог тебя заметил, изничтожил твои кусты, вот и хорошо, радуйся, начинай все сначала.
Начинай все сначала. Черта с два. Он допил вино и выбросил картонку в урну; разносчик тут же помахал ему рукой, предлагая еще стаканчик. Площадь казалась до странности пустой после всех процессий, за которыми он ходил здесь несколько дней подряд: чисто выметенный песок, сизая брусчатка, отмытая с мылом.
Свет лежал толстыми слоями на мостовой, на смоляных камнях вокруг клумбы, на железных столиках кофейни, горячий свет плескался повсюду: в этих краях Паскетта всегда притворяется июльским днем. Банка с краской оттягивала левую руку, крышка, которая и так держалась на честном слове, окончательно отвинтилась, из-под нее сочились мелкие алые капли, и пакет с арабской вязью уже промок с одного угла. Через десять минут я приду в гавань, подумал он, и Пеникелла улыбнется мне всем своим крестьянским лицом: запекшимся ртом, глазами цвета незрелого крыжовника, даже носом, на кончике которого сидит не то коричневая мушка, не то царапина.
Внезапно ему стало холодно, и он ускорил шаг. Поднялся ветер, облака мягко расступились над вершиной холма, небо между ними оказалось по-зимнему прозрачным. Тонкие разлапистые ели на скале чернели, словно рыбьи косточки на стеклянной тарелке.
Я хотел бы чувствовать себя богом из машины, думал Маркус, любимцем Еврипида, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. Но в этой истории я напортачил. Придется просить прощения.
Кусты жасмина, посаженные вдоль ограды кладбища, за ночь так плотно покрылись цветами, что казались заснеженными, у входа толпились старушки с венками, сплетенными из пальмовых листьев, одна из них, показавшаяся знакомой, окликнула его и указала рукой на землю. Маркус посмотрел вниз и увидел цепочку ровных блестящих капель, похожих на рассыпанные ягоды брусники.
Арабский пакет размок и порвался, а жаль, ему хотелось посмешить старика поговоркой. День радости краток. Маркус остановился, переложил трубку в карман джинсов, свернул испачканный пакет и сунул его в железную урну у ворот кладбища. Все не как у людей, подумал он, стараясь держать тающую, будто мороженое, банку подальше от белой рубашки.
Выходя на дорогу, ведущую вниз, к портовым воротам, он вспомнил, где видел старушку раньше: она была кастеляншей в «Бриатико», вечно ходила с надутым видом. Торгует теперь лавровыми венками, дожидаясь, наверное, того дня, когда гостиница откроется снова. А в гостинице хозяйничает призрак со свечой, которого видно только с клошаровой лодки, если стоять на корме.
Маркус невольно задрал голову, чтобы взглянуть на холм, что-то легкое, пушистое мазнуло его по лицу, он отмахнулся, будто от мошки, но это повторилось снова, и вот уже целая стая мошкары мягко опустилась ему на рукав.
Да нет, какой там призрак, я сам посадил этот призрак на автобус в воскресенье после полудня. Теперь «Бриатико» пуст, скоро он зарастет терновником, будто замок спящей красавицы. Сейчас приду в гавань, засучу рукава, приклею трафареты вдоль борта и начну махать кисточкой. Как он там говорил? Нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. Мы напишем название, потом полюбуемся на него с причала, а потом сходим к самоанцу за бутылочкой и устроимся на корме. Вот тогда я и расскажу Меркуцио, как обстоят дела. Скажу, что оплошал, что прошу прощения. А там видно будет.
Дойдя до гранитной лестницы, ведущей в гавань, Маркус поставил банку на землю и остановился передохнуть.
Солнце скрылось в облаках, но воздух остался светлым, даже слишком светлым, и еще теплым, как собачье дыхание. Он посмотрел вниз и увидел красный лодочный сарай, припорошенный белым, похожий на трамвай в метельном январском городе. В гавани не было ни души, и ни одной лодки не было у причала. У каменной стены мола, где раньше был пришвартован катер Пеникеллы, виднелись два кнехта, обмотанные полосатым канатом.
Небеса над лагуной высоко поднялись и застыли, будто стакан молочного стекла, накрывший рыбный рынок, портовые краны и набережную: на дне стакана тихо шипела бледная таблетка солнца. Морская вода потеряла цвет и слилась с небесами, воздух, казалось, заполнился сырым хлопком, звуки понемногу сходили на нет, и наконец стало так пусто, что он услышал стук собственного сердца. Маркус поднял лицо к небу и понял, что идет снег.