Что ж, я ведь тоже молчал, хотя мог бы рассказать одну-единственную историю, способную разом ее успокоить. Но я не сделал этого, я предпочел сделать вид, что жалею девчонку, не хочу вешать ей камень на шею, поступаю так же, как поступил ее брат. Но какова сила совпадения? Из дюжины кудрявых инженю в голубых халатах я выбрал ту, прикасаться к которой было dyog, табу. Почище запрета смотреть на войска, касаться трупа или гулять по винограднику для высшего жреца Юпитера.
Не уверен, что я рассказал бы ей все как на духу, но точку умолчания – вторую! – мы бы точно сковырнули. А так что вышло? Маленькая кудрявая голова заполнилась подозрениями, но девочка молчала, пытаясь защитить своего брата, замешанного в грязной истории. И только поняв, что бумажник убитого хозяина давно валяется в полиции и каждая собака там знает, что ее брат ограбил мертвое тело, она решилась на меня донести. Она повела себя по-человечески, то есть как αντίκες ήρωας, герой, в античном понимании этого слова. Мы ведь знаем, что боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем герои воскресали, даже если были разорваны на части, изжарены и съедены.
Отойдя на несколько шагов, Маркус попробовал вино и поморщился: молодое, слабое, неосмысленное, но выбирать не приходится. Увидев неапольский автобус, он пошел к нему, намереваясь спросить у водителя, когда на станцию приходит римский «Marozzi» и сколько стоит билет. Он не был уверен, что завтра получит машину и права. А тянуть дальше было некуда, во вторник утром он должен быть в Риме: свеж, непохмелен, суров и многозначителен.
Точки умолчания в божественной геометрии считаются опасными дырками: стоит завести такую точку, и от нее по поверхности жизни ползут трещины, будто по стеклянной крыше зимнего сада. На моей совести только одна такая дырка, подумал Маркус, дожидаясь водителя, покупавшего в киоске сигареты. И еще одна в перспективе. Водитель автобуса вернулся с пачкой «Дианы», заскочил в кабину и нажал на клаксон. Старухи потянулись к дверям, толпа рассеялась, и под навесом осталась только одна фигурка, показавшаяся ему знакомой. Это была Вирга, она покупала в автомате билет, роясь в карманах в поисках мелочи, ее дорожная сумка на колесиках стояла на земле. На голову она накинула капюшон красной куртки, а темные очки закрывали лицо.
Девушка в бегах, подумал Маркус, персонаж, удирающий от автора на сельском автобусе. Значит, Виви уже поняла, что я слишком близко? Что еще чуть-чуть, и я открою ее крепкую раковину и вытащу скользкую маленькую устрицу? Черт, не могу называть флейтиста женским именем. Мне трудно смириться с мыслью, что автор блога – не безжалостный сочинитель моих лет, стреляющий, как Панчо Вилья.
А может, мне трудно смириться с тем, что автор этого блога – не я? Может, меня гложет писательская зависть?
Почтальонша показалась ему непривычно высокой, в какой-то момент он подумал, что обознался, но, подойдя поближе, понял, что она надела сабо на тяжелых трехдюймовых каблуках. Маркус поглядел на горлышко бутыли, видневшейся в пакете, а потом на свои синие шлепанцы, из которых торчали грязные пальцы, и поморщился.
Ладно, посланец судьбы имеет право выглядеть как бездомный алкоголик. Что я ей скажу? Давай мне свою сумку, и пойдем в гавань, скажу я, там мы должны застать твоего деда. Для него ты всегда жила в Картахене, скажу я, и, определенно, была мальчиком. А теперь ему не нужно плыть к антиподам, потому что ты здесь. А тебе не нужно лазить в собачью дыру в стене.
– Вирга! – Он сказал это тихо, но она услышала и скользнула по нему равнодушным взглядом. Хотя нет, взгляда он не различил, очки были слишком темными. – Вирга! – сказал он громче и двинулся в ее сторону.
Она оглянулась по сторонам и пошла прочь, к выходу с автобусной станции. Ее красная сумка осталась стоять возле автомата, и к ней уже бочком, будто краб, подходил один из марокканцев.
– Не беги, пожалуйста, – сказал Маркус, догоняя почтальоншу у газетного киоска. Краем глаза он заметил хозяина бочонка с верментино, стоявшего под деревом и одобрительно на них глядевшего.
– Ты за мной следишь? – Она продолжала идти, не глядя на него. Лицо у нее было белым, злым и блестящим, как вощеная бумага. – Ты взломал мой дневник, но этого тебе было мало. Ты вычислил мое имя, ты звонил в Ливорно, ты добился того, что в «Бриатико» заколотили все входы и выходы. Я видела твои карандашные пометки в телефонном справочнике, нарочно зашла в мотель посмотреть.
– Я за тобой не следил, Виви, я пришел за вином, вот оно в пакете. Да погоди же ты!
– А что ты сделаешь? Засвистишь в свисток? – Она мотнула головой, на ходу сбросив капюшон, и неубранные волосы вывалились оттуда, будто груда тлеющих углей.
Маркус следовал за ней неотступно, они свернули в маленький сквер, отделявший станцию от площади, и по тому, как мягко потемнела пыль между клумбами, Маркус понял, что начался дождь, очень мелкий, почти невидимый.
– Виви, я предлагаю тебе честную сделку. Я скажу тебе все, что ты хочешь узнать, а ты скажешь мне, что произошло шесть лет назад. Узлы на пляжной лестнице, этрусская беседка, отравленный коньяк, в твоем блоге смыслы разбегаются во все стороны, как муравьи. А мне нужно знать, что было на самом деле.
– Нет никакого самого дела. – Она прибавила было шаг, но внезапно остановилась и посмотрела ему в лицо: – Какие еще узлы?
– Я видел испорченную лестницу на диком пляже в «Бриатико» – и понял, что на капитана поставили западню. Раньше я подозревал шефа карабинеров, но понял, что ошибался: комиссар не стал бы возиться с морскими узлами и полагаться на судьбу. Теперь я думаю, что это сделала ты. Больше ведь некому, верно? Твое признание нужно мне не для того, чтобы бежать с ним в полицию, Виви.
– А для чего? – Она опустила глаза и принялась разглядывать свои сабо. Глядя на ее выпуклый лоб, Маркус подумал, что на ощупь он должен быть прохладным, словно бок молочного кувшина.
– Я пишу книгу, понимаешь? Криминальную историю. В ней все должно быть безупречно, ясная логика и полное разоблачение на последней странице. Об этом никто не узнает, имена будут изменены, место действия тоже. Признавайся, Виргиния.
Она сняла темные очки и подняла на него глаза. Серая радужка, зеленый зрачок, будто пятнышко окислившейся меди. Дождевая пыль в волосах, просвеченная солнцем.
– Признавайся, и тебе ничего не будет, да? – Она презрительно скривила рот. – В интернате капуцинов я слышала это каждый божий день. Сто раз прочитай перед завтраком «Ах, сожалею за мои злости», и тебе ничего не будет.
– Слушай, это честная сделка. Я не могу закончить книгу, пока не узнаю, каким был финал истории. Но я дам тебе гораздо больше, чем прошу у тебя. Не скажешь правду – не узнаешь самой важной новости в твоей жизни.
– Откуда тебе знать, какая новость для меня самая важная?
– Господи, да я же прочел весь твой блог, – сказал Маркус, но его заглушил клаксон, длинный и непривычно настойчивый. Некоторое время они стояли молча, глядя, как оранжевый римский автобус осторожно заворачивает на узкую стоянку. Дождь пошел сильнее, и почтальонша накинула капюшон. Кончик носа у нее порозовел, а губы горели, словно от простуды.
Маркус не удержался и провел по ним пальцем:
– Я не выдал тебе полицейским, Виви. Вчера я написал о том, что могло бы случиться, обозначил одну из линий судьбы: зимний сад рухнул, а ты полетела вниз с высоты колокольни, но утром понял, что финал построен на догадках и ни на что не годится. Мне нужна хоть капля реальности, как яичный желток в цементе, понимаешь?
– Это мой автобус. – Она перебила его в нетерпении. – Мне надо идти. Надеюсь, мы больше не увидимся.
– Но ты ведь хотела сесть на неапольский?
Дождь превратился в ливень, вода потекла ему за шиворот. Однажды обе деревни смоет в океан, подумал он, вместе с их церквями, домами и скарбом. Останутся только кладбищенские ангелы из ноздреватого известняка. И еще «Бриатико» на вершине холма – окруженный высокой стеной, недоступный поношению, недостижимый, как миф.
– Мне все равно какой автобус. – Вирга надвинула капюшон поглубже, повернулась и пошла на станцию.
Со стороны деревни донеслось гудение колокола, за ним послышалось мелкое жестяное звяканье вьетрийской церквушки, всегда опаздывающее на пару минут. Вирга взяла свою красную сумку, все еще стоявшую у автомата, поднялась на первую ступеньку и протянула водителю билет.
Десять часов, подумал Маркус, глядя на непроницаемые стекла автобуса. В гавани зажигаются огни, дождь полощет катера и рыбацкие тартаны. Старик, наверное, стоит на носу своей лодки и смотрит на дом, белеющий на вершине холма, будто флаг перемирия. Он ждет, когда золотистый огонек замелькает по комнатам. Когда мертвая Стефания явится в свою спальню и ляжет на кровать.
Автобус захлопнул двери и выехал со стоянки. Ладно, флейтист, прощай. Жаль, что мы не договорились.
Маркус спустился по виа Ненци на площадь, где несколько человек собралось у дверей церкви, несмотря на ненастье, миновал знакомую тратторию и пошел вдоль набережной к мотелю. В гавани не было ни души, похоже, начиналась настоящая буря: вода в лагуне внезапно стала черной, как полоса горячего асфальта, несколько рослых кипарисов на набережной разом согнулись и распростерлись по ветру. Дождь был не похож на тот, что шел здесь всю пасхальную неделю, он был зимний, темный, сплошной, захлебывающийся от северного ветра.
И разверзошася ecu источницы бездны, вот на что он был похож.
Вирджиния Хейтс
Левая педаль у рояля используется для ослабления звучания. Молоточки сдвигаются вправо и вместо трех струн хора ударяют только по двум (а то и вовсе по одной). В нотах эта штука обозначается пометкой una corda, звук становится мягче и глуше, даже теплее, в нем появляется войлочное дно (так говорила моя учительница пения, бессмертная женщина). Если бы кто-то спросил меня, почему я веду этот блог, ответ был бы таким: молоточки, которые стучат у меня в висках, на время сдвигаются вправо, вот в чем дело. А потом кто-то отпускает педаль, и все начинается сначала. В нотах это обозначается tutte le corde. Войлок исчезает, и я снова чувствую ненависть всем сердцем – в нормальной жизни это обознача