одиннадцать часов указывает только на одно обстоятельство: на то, что Ли Сопру хотели убить вместе с хозяином отеля. Он потенциальная жертва, вот так-то. И если даже замешан в этом дело, то каким-то другим образом, которого мы пока не знаем. Ясно одно: на сегодняшний день доказательств у меня нет.
Что ж, нужно было двигаться дальше. Оставался фельдшер.
Ключ от его комнаты я сняла с доски у портье, сообщив ему, что на кухне испекли пирог с ревенем и повар непременно отломит ему горбушку. В комнате Нёки был такой беспорядок, что я с трудом удержалась от того, чтобы не схватиться за тряпку для пыли. Ковер был заляпан какими-то темными пятнами, покрывало на кровати изжевано, в раковине волосы. Где конь катается, тут и шерсть останется.
Что я собираюсь в этой конюшне найти? И стоит ли так рисковать? Меня могут застать и выставить вон из отеля, расследование прекратится в одночасье, и останется только размышлять у печки, как два конан-дойлевских старичка, завернутые в пледы. Отгоняя эти мысли, я продолжала перетряхивать книги и журналы, стоящие на единственной полке вдоль стены.
Люди прячут бумагу в бумагу, это нам еще на первом курсе говорили на занятиях по криминалистике. У людей всегда что-нибудь куда-нибудь да заложено. Наконец из журнала «Охота и рыбалка» выскользнула страница, аккуратно сложенная вчетверо, – не гостиничная, голубая с золотом, а простая тетрадная. Руки у меня дрожали, когда я развернула ее, ожидая увидеть там разоблачающие практиканта слова, уж не знаю какие. Но слово там было только одно. Оно повторялось многократно и было написано на разный манер: криво, прямо, наискосок, размашисто, мелко, с завитушками и без: Бранка, Бранка, Бранка, Бранка.
И так раз двадцать, не меньше.
Ровно в девять вечера я переоделась в процедурной и побежала к каретному сараю – напрямик через клумбы, и потом по парку, надеясь, что никто не заметит меня из окон третьего этажа, выходящих на север. Постройки на границе с траянскими землями у нас называют старым корпусом, хотя жильем там и не пахнет. Издали они похожи на город, сожженный сарацинами: часть дома, где последние годы жила Стефания, снесли, остались только кухонная пристройка и сарай, зато кипарисы уцелели и теперь окружают поляну, заваленную черепицей.
Конюшни стоят чуть поодаль, скрытые кустами лещины, камышовая крыша у них провалилась, но стойла и ясли уцелели. Будь я хозяйкой «Бриатико», устроила бы здесь маслобойню для оливок, чтобы не возить их в деревню. Всего-то и нужны два столетних камня и пресс. И ослик, который ходит по кругу.
Говорят, что, поссорившись с арендатором, Стефания перестала появляться на территории отеля, она велела прорубить тропинку в роще и спускалась в деревню другим путем: через оливковые посадки и дальше вниз, по каменистому склону холма. Их ссора произошла из-за вывески, если верить слухам. Перестроив здание на новомодный манер, Аверичи задрал нос и решил назвать его «Отель Европа Трамонтана». На клумбе у парадного входа даже карту Европы выложили маргаритками. Увидев новую вывеску, Стефания пришла в ярость и в тот же день явилась к хозяину с требованием вернуть название. Аверичи показал ей контракт, где особым пунктом было выделено его право поступать с землей и зданиями так, как ему заблагорассудится. Старая хозяйка плюнула ему под ноги и ушла, расшвыряв по дороге маргаритки.
Будь я на месте Стефании, ни за что не отдала бы свой дом на разграбление. Ходили слухи, что после пожара в часовне она была какое-то время не в себе, так убивалась, как будто там не поддельные мощи сгорели, а чудотворные. Похоже, арендатор выбрал удачный момент: хозяйка приняла пожар за плохой знак, а может, просто устала управлять поместьем, занимавшим половину мыса, а может, и то, и другое.
Добравшись до парка, я перешла на шаг, чтобы передохнуть. Итак, капитана мы отодвинули на край доски, где он побудет до появления новых улик, если они вообще когда-нибудь появятся. Комиссар считает его невинной пчелкой, но я знаю, что он замешан, и буду рыть землю, пока не доберусь до его шмелиного гнезда. Теперь самое время заняться остальными. Часики убийства тикают быстро, как говорил наш преподаватель по криминалистике, чем больше проходит времени, тем труднее распутывать чужие ходы и уловки.
Загадочный листок, найденный у фельдшера Нёки, на который я возлагала большие надежды, у меня хватило ума не показывать комиссару. Я показала его кастелянше, спросила ее, не похоже ли это на попытки скопировать хозяйкину подпись, и тут же получила ответ.
– Вот засранец! – хрипло засмеялась Ферровекья. – Я чуяла, что здесь что-то неладно!
– Ты его подозревала? – обрадовалась я, но старуха только махнула рукой, ее душил смех.
Странное дело, при виде обнаруженных мною улик люди начинают смеяться во весь голос. Неужели поиски преступника представляются им таким нелепым занятием?
– Послушай, детка, – сказала она, успокоившись наконец. – Его жизнь в твоих руках. Ты можешь оставить этого толстого ленивого пса без работы.
– А в тюрьму посадить я его не могу?
– Разве что за подлог, – с сомнением сказала кастелянша. – Знаешь, что он делает? Он подделывает подпись Бранки, чтобы затаскивать в постель малолеток-уборщиц из первого корпуса. А я все думала, как у него получается их совращать, с такой-то рожей.
– Что он делает? – Мне показалось, что я ослышалась.
– Ты же знаешь, как все боятся голубых хозяйкиных записок, приятных вестей на этих листочках не бывает. Вот он и приходит к девчонке, которая ему приглянулась, показывает ей записку с приказом об увольнении и тут же предлагает за бедняжку заступиться, если она забежит к нему в комнату перед отбоем.
– И они в это верят?
– А ты что же, забыла, как сама получила эту работу? Я привела тебя за руку, из уважения к твоей матери. Иначе пришлось бы задирать подол перед нашим тосканцем. Откуда им знать, деревенщинам, что, захоти Бранка кого-нибудь уволить, этот парень будет последним, кого она послушает.
Просто Декамерон какой-то, думала я, возвращаясь в процедурную, гостиница набита шутами и негодяями, приличных людей по пальцам можно перечесть. По дороге я выбросила тетрадный листок в урну, на сей раз практиканту повезло. Заниматься его забавами мне недосуг.
Закончив смену, я забежала на кухню за куском овечьего сыра, прихватила еще сухого печенья и пошла в сторону конюшен, к Садовнику. От мысли о том, что я буду ужинать с этим человеком, пить его английский чай из щербатой чашки и слушать его голос, мне стало весело – первый раз за все время, что я провела в «Бриатико».
Какое-то время я шла вдоль стены, окружающей поместье, будто пьемонтский бастион, который никто никогда не пробовал взять штурмом. На стене нет ни битого стекла, ни колючей проволоки, она устроена коварно, как стена старинной тюрьмы: последний метр кладки не связан раствором, камни просто положены один на другой. Потом гравийная дорога кончилась, я свернула на одну из протоптанных в траве тропинок.
Сумерки еще не спустились, краснокирпичная кладка конюшни была ясно видна, но роща за ней уже казалась черной, а позади сияла в закатном солнце крыша отеля. Заостренная кверху, будто сахарная голова. Такие головы, длинные, заманчиво гладкие, продавались у нас в лавке, когда я была совсем маленькой. Лавочник разбивал их на куски и продавал колотый сахар на вес немного дешевле рафинада в коробках. Одно время моей мечтой было заиметь такую голову целиком, просто для красоты.
Все могло обернуться иначе, появись я в деревне не первого марта, а хотя бы двадцать девятого февраля. Я бы посадила брата на качелях в саду, под апельсиновым деревом, села бы напротив и заставила его признаться мне во всех его проделках, даже в самых отвратительных. Потом он сбегал бы к себе и принес марку, а я запечатала бы ее в конверт и наутро отвезла бы в полицейский участок, чтобы бросить в почтовый ящик у двери. А может, все было бы иначе: брат убедил бы меня в том, что марка досталась ему законным путем (мало ли как!), я постаралась бы ему поверить и взяла бы ее в Кассино, чтобы показать тамошним филателистам, а то и продать. И мы сделали бы с деньгами то, что он хотел: купили бы «альфа-ромео» и наняли маме сиделку.
Да, я будущий служитель закона, но ведь и я имею право ошибиться. Тем более что в последнее время я только и вижу, как ошибаются служители закона.
Вчера мы с Пулией весь день возились с синьором Ди Фабио, самым старым и самым богатым пациентом в отеле. Он живет в западном флигеле, в просторных апартаментах с камином, потому что любит тепло. Дрова ему носят каждый день, даже в июльскую жару, дрова, спортивные журналы и лимоны, он ест лимоны как яблоки и уверен, что они продлевают ему жизнь. Доктор велел присматривать за стариком: а то женится, старый дурак, а дети мне голову откусят.
В апреле шторма пошли один за другим – природа сдурела, и синьор Ди Фабио тоже: к нему вдруг стали приезжать женщины со всей страны. Оказалось, он дал объявление в брачной газете, написал, что живет в роскошном отеле на берегу моря и хотел бы завести подругу, чтобы оставить ей состояние. Самое смешное, что все это чистая правда, и женщины, увидев его облезлую голову в серых перышках, вовсе не пугались, охотно пили с ним чай в нашей столовой и водили его гулять до пруда и обратно.
– Старый мерин и одного заезда не выдержит, а мне отвечать, – хмуро сказал доктор однажды утром, и Пулия возмутилась:
– Неужто мы и в постель к нему полезем? Здесь же не больница, дотторе, вот хоть на вывеску посмотрите. Постоялец может делать все, что ему в голову придет, а наше дело простыни менять. Так всегда здесь было, и не вам эти порядки рушить!
– Мало ли что тут раньше было, – буркнул доктор, – тут много чего было при Константине Великом. А теперь будет по-новому. Не нравится – ступайте виноград давить, завтра на это место четверых возьмут за ваше немыслимое жалованье.