Вот как все будет.
Садовник
С тех пор, как я взял себе Зампу – или он взял меня себе? – в тайном убежище стало веселее, хотя и пахнет после дождя мокрой овчиной. Вежливый пес явился однажды к завтраку, когда я сидел на поляне с куском пекорино на тарелке, подал мне лапу, получил кусок сыра, свернулся у моих ног и стал Зампой.
Местный сторож живет с тремя собаками, один пес – смоляной, на трех длинноватых ногах – пришел сюда сам и сидел у ворот, пока его не взяли, двое других, странные, будто камелопарды, прибились на морском берегу. Ко мне тоже приходят окрестные псы с тех пор, как я завел себе убежище, по утрам они тычутся в мою дверь и постанывают, учуяв кофе с бисквитами, но Зампа уже занял хозяйскую кошму и не обращает на них внимания. Бисквиты приносит Петра, маленькая деловитая Петра, доводящая меня до бешенства своей привычкой смотреть прямо в глаза.
Уже лет семь-восемь, как я стал замечать эту новую девчоночью породу: тоненькие, страшно самоуверенные, чуть выше полутора метров и быстрые, как ртуть. Они совершенно бездарны, зато умеют улыбаться не разжимая рта, не пудрятся, ничего не боятся и считают себя солью земли, чем бы ни занимались – подавали вино в кабаке или читали доклады на слете финансистов. Они созревают молниеносно, как бамбуковые ростки. Быстрота за счет полого нутра. Если я не путаю, это Плиний писал о том, что деревья растут с различной скоростью: «Некоторые деревья по природе растут медленно и отличаются долговечностью. Те же, которые быстро гибнут, быстро и растут, как, например, гранатовые деревья, груша или мирт».
Паола была высокой, полногрудой, красила глаза под актрису немого кино, смеялась как лошадь и ничего не боялась, кроме запертых помещений. Это ей не помогло, она погибла в двадцать девять лет, взорвалась, как синяя цветоносная стрелка гиацинта, изведя весь свой жизненный запас, накопленный в луковице.
Теперь, когда я знаю, что случилось с моей девушкой, весна девяносто девятого, скрутившаяся в тугой болезненный узел, стала понемногу ослабевать. Паола перестала быть беспощадной сукой, о которой я писал книгу, захлебываясь от злости и вожделения. Ненависть – это способ утешиться, оттого что в ней есть горячая привычность и уютный резон. У ненависти много красок, в отличие от любви. Теперь я вижу Паолу иначе, и книга, которую я написал о ней, никуда не годится.
Я помню тот день весь, снизу доверху, я разглядывал его многократно, как индейское лоскутное одеяло, где каждый кусок засаленного хлопка означает что-то понятное лишь хозяйке дома. Мы проснулись в душной палатке, застегнутой на все молнии, заварили цыганский кофе на примусе и долго пили его, постелив циновку на мокром песке. Утром кобальтовые тучи потемнели, набухли и пролились коротким дождем, вода в лагуне поднялась шапкой грязной пены, и я решил, что день будет пропащим. Паола покачала головой, понюхала воздух, сказала, что солнце выйдет через полчаса, и оно вышло ровно в десять.
Потом мы поднялись на холм, забрались на территорию отеля, я оставил ее возле часовни, куда она вошла, чтобы разглядеть фреску с двумя апостолами, стоящими на коленях. Оставил и отправился в деревню за вином. Еще в лавке, расплачиваясь за бутылку соаве, я услышал на улице завывание и медный звон, а выйдя, должен был посторониться, прижавшись к стене: вверх по улице с трудом пробиралась пожарная машина, судя по надписи на цистерне, ее прислали из соседней деревни. Добровольцы Вьетри — было выведено там большими буквами, черным по желтому.
Стоило мне пройти немного вперед, как неуклюжая машина застряла на повороте, слегка прижав меня колесом – водяная цистерна возвышалась прямо над моей головой. Я застыл на месте, зачем-то втянув живот, глядя на черные буквы О и V, оказавшиеся перед глазами, ребристое колесо крутанулось еще несколько раз и остановилось, послышались лязг дверцы и громкие молодые голоса – слова, которые произносили рассерженные пожарные, были мне незнакомы, я смог разобрать только che colpa ne ho io? Стой спокойно, сказал один из пожарных, появляясь со стороны насоса и протягивая мне руку в брезентовой рукавице, теперь не дыши и протискивайся потихоньку.
Выбравшись со скрежетом, они потащились дальше, по направлению к холму, а я пошел за ними следом. Потом я посмотрел на вершину холма и понял, что не вижу белоснежной скорлупки «Бриатико», ее заволокло клубами дыма, хотя горело не там, а в нижней части парка, гораздо ближе к лагуне. Дым стелился над кипарисами, у него была странная оранжевая подкладка, как у тех дымовых шашек, что мы взрывали на заднем дворе школы, добавляя в селитру украденную кем-то у матери хну. Машина уже мелькала желтыми боками на самом верху, я пошел за ней, убыстряя шаг, поглядывая на подкрашенный дым, выходящий из парковых зарослей, а потом вдруг понял, где горит, и побежал.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Утром обнаружил в аквариуме двух дохлых гуппий и велел сержанту закопать их в горшке с фикусом. Там уже несколько штук закопано. Рыбки в участке не приживаются, а я упорно покупаю их в магазине на улице Лукко. Странно писать об этом здесь, но ведь мы договорились, что я стану писать о том, что меня тревожит. Смерть гуппий тревожит меня довольно сильно. Моего сержанта тревожит только повышение, он сторожит почтальоншу каждое утро, чтобы я не заметил письма, где ему предлагают перевод на север. А письмо все не приходит. Потому что рекомендацию попросили у меня, и я честно написал, что парню еще лет пять нужно походить в сержантах. Что касается почтальонши, то я сам поглядываю в окно, надеясь заметить ее первым. В ней все сверкает: хрустящий красный дождевик, алые волосы, небрежно подколотые на затылке, эту девушку даже в дождливый день видно издалека.
Ты просил меня записывать мысли о религии, но они посещают меня довольно редко.
В книге, которую ты дал мне два года назад, я все еще читаю двадцать девятую страницу, там рассказывают историю о человеке, отказавшемся прийти в Пепельную среду в церковь и несколько дней спустя погибшем при охоте на вепря. Если подумать, сколько я пропустил Пепельных сред, Вербных воскресений, Великих четвергов и дней Эпифании, то на охоту мне лучше не соваться. Но ты ведь знаешь, падре, почему я не показываюсь в церкви.
Все утро сегодня думал о второй версии убийства траянского парня, поскольку первая не выдерживает критики. Вторая версия такова: трофей, ради которого Диакопи пристрелил хозяина отеля, достался траянцу случайно, по стечению странных обстоятельств. Парнишка возвращался с танцев и решил срезать дорогу, перебравшись через стену «Бриатико» – место, где все деревенские это делают, находится в двадцати метрах от поляны с беседкой. Я проверил. Он вывалился из чащи прямо на место преступления. Спугнул убийцу в тот самый момент, когда тот собирался обыскать тело. Попятившись в кусты, убийца решил переждать и своими глазами увидел, как парень наклоняется над мертвецом, обшаривает карманы, достает бумажник и пропадает в темноте.
Ты скажешь, что я рассуждаю в духе синьорины Понте, рисуя пальцем в воздухе. На это я возражу тебе: моя собственная интуиция подкреплена двадцатью годами в полиции, знанием деревни и университетским дипломом. Так что, можешь поверить мне на слово, так оно и было.
Сначала я думал, что Диакопи назначил ему встречу для покупки трофея и убил. Так же хладнокровно, как за три недели до того пристрелил хозяина отеля. Понимаешь, все это время он считал, что он в своем праве. Ведь эти люди пытались завладеть его законным наследством. Капризы старой синьоры он в расчет не брал, она могла обижаться сколько угодно, от этого он не перестал быть ее сыном и правнуком человека, построившего «Бриатико».
Но теперь я думаю, что есть одно обстоятельство, способное уменьшить ему срок. Случайное убийство без обдуманного намерения. Почему я так думаю? Потому что Диакопи не маньяк, ему не нужна лишняя кровь и лишний грех на душу. Зачем убивать парня, который принес тебе вещь, за которую вы оба с одинаковым успехом можете сесть в тюрьму? Чтобы он тебя не выдал? Твое слово против слова деревенского шалопая. Да и какое у него может быть слово?
Дорогая полиция, я обокрал мертвеца и хотел продать свою добычу. Убил его не я, а уважаемый всеми постоялец гостиницы, но украденное продавал я, причем продавал ему же, постояльцу этому, хотите верьте, хотите нет.
Допустим, Диакопи собирался его ограбить, а потом сбежать, ведь денег на честную покупку у него не было, это мне доподлинно известно. Он думал, что слегка оглушил парня, когда тот наклонился к своим деньгам, которые покупатель уронил на землю. Там, наверное, было несколько мелких купюр, упакованных в солидную с виду пачку, потянешь за резинку – и деньги разлетятся под ноги. Это старый трюк, называется «неаполитанская затрещина». Потом Диакопи обыскал его, нашел то, что искал, и хотел было отправляться на шоссе, чтобы остановить ночной автобус до Салерно. Однако, наклонившись пониже, чтобы прикинуть, сколько пролежит оглушенный парнишка, он увидел кровь, бегущую из проломленного виска. Траянец упал на камень, в этой роще полно камней, там и голову и ноги переломать можно, если шариться в темноте.
Диакопи этого не знал, вот и убил парня ненароком. Потом испугался, запаниковал, схватил кусок проволоки, сделал петлю, потащил мертвеца на рынок и оставил там в корыте с солью. Зачем ему понадобилось сделать из убитого траянца двухметрового тунца, я не знаю. Это за рамками моего воображения. Но я непременно спрошу у него, когда дойдет до серьезного разговора.
FLAUTISTA-LIBICO
Когда становишься жертвой, убивать легко.
Тело – это всего лишь поверхностное натяжение воды, под водой в нем живет моя смерть. А в твоем теле – живет твоя, не сомневайся. Когда я тебя убиваю, наши смерти говорят друг с другом, понимаешь? Вопрос только в том, кто из нас крепче ощущает безнадежность происходящего. Кто вернее знает, какое все вокруг слабое и на какой перетертой нитке оно держится.