рщенными, как спущенные шарики, или расплывшимися и обвисшими, как вымя, почему? Вас пьянит чужое отвращение, ведь так? И всякая боль для вас — благословение, долгожданная награда, вроде значка бойскаута-отличника. Гордые и заносчивые, как сама Красота, избалованные, словно царица Савская, да только вот диво, если вы такие женственные, почему вас начисто не тянет трахаться? Сочности в вас не больше, чем в выкипевшей овсянке, даже у самых дородных, вроде мадам Бетц, не пузо, а корзинка для мусора, в самую июльскую жару, когда у всякой твари кожа скользкая от пота, вы под потом остаетесь сухими, ваши щели сомкнуты и схоронены в таких же потно-сухих интимных зарослях, словно ракушки в иле! И у вас хватает наглости презирать меня за то, что я рад хлебнуть пива в кегельбане или поиграть кулаками! Из-за этого Элла единственный раз в жизни осмелилась даже замахнуться на мужа, ну и что ему оставалось делать, как не врезать ей разок хорошенько, но, Господи, ведь с нею действительно бесполезно говорить, в нее не вобьешь никакого вразумления, потому что она не желает слушать. Она слышит, как движутся мышцы в моих челюстях, она способна расслышать, как седеют мои волосы, микрон за микроном; она затыкает уши, когда у меня бурчит в животе; когда я краснею, она утирает пот со лба; часто я слышу от нее эту песню: она-де чует все это, голоса всех частей тела, потаенных и открытых для общего обозрения. Но не желает уделять внимание ни мне, ни любому другому официально признанному голосу. Господи, серьезно сказал мистер Гесс, у меня есть основания считать, что она совершила прелюбодеяние с канализационной трубой! Как она замахнулась на меня кулаком в тот единственный раз, и выпалила что-то высокопарное и заковыристое, как в довоенном театре! Весьма любопытно, ты только представь себе, как она собирала себя, так сказать, по частям, хватаясь за разные плоскости одежды: воротник, карман, рукав — все двигалось врозь, расползалось, словно муравьи, но потом сцеплялось, мягкое и одновременно жесткое — мама родная, так росло бы пугало огородное, если бы оно могло расти, а рот ее раскрывается так, что пончик или тост в уголке спрячется, и мышцы на шее напрягаются, и вены синеют, набухая, и крик накапливается на кончике языка, и наконец срывается — толчками, рывками, как если бы она поднималась с пола: «Яааа — хочууу (это упор, на котором звук загибается, как носки лыж) — быыыыыыыыыыыыыть (так в кино воют монстры, когда им суют под нос крест) сво-о-бооод-ноооооой!!!» Ха-ха-ха! «Я хочу быть свободной»! Не от меня, машинально ответил он, не-от-ме-ня, сказал он с серьезностью столь глубокой, что никакого лота не хватило бы измерить эту глубину; не от МЕНЯ, выкрикнул он и одарил ее новой оплеухой, покрепче первой. Какого еще черта тебе нужны карты, если ты и так все слышишь? Гороскопы, магические числа, счет слогов, обрывание лепестков или прыг-скоки к этой мастерице по кофейной гуще, мадам Бетц… Строишь из себя цыганку, а выходит цыганщина, и все это только затем, чтобы доказать конкурентке, что ты — более искусная ведьма? Разве она не обозвала тебя завистливой бабой, что я имел счастье слышать собственными ушами? И не мне ли пришлось ее осаживать? Вы отлично справляетесь, вы, мистические дамочки, претендуя на знание материй столь деликатных, что их самих и не видно, зато сквозь них все видно, как через нынешние трусики. Ну так вот что я тебе скажу: всего этого не существует! А что существует? Тоже скажу: например, существую я. Я СУЩЕСТВУЮ. А она, лежа на полу, улыбнулась, и улыбка ее была сладкой и тягучей, как сироп, и полна такой жалости к нему, что хотелось ее убить. И он таки пнул ее основательно ногою; ощущение было такое, словно нога угодила в груду белья. Мысль о том, что его супружница издевается над чем-то таким, что считает своим он, Гесс, прозванный партнерами по кеглям Дыроколом, бесила его… унижала… он не мог смириться с нею. Нет, Господи, если честно, наш брак не был удачным. Мы просто жили вместе, близко, но каждый сам по себе, как два растения на одной грядке, отбирая друг у друга почву, воду, воздух и прочее, до чего могли дотянуться, ну конечно, изредка встречаясь, как листья в куче, скажем, за завтраком или в постели — ха-ха-ха, — но не прикасаясь, если не считать моментов, когда я ее отделываю, но и это случается редко, она за этим следит, наверно, заранее отгадывает, в какие дни я распалюсь, да, милые мои, это верно, как дважды два, — у нее выскакивают синяки, желто-зеленые, как недозрелый банан, за день до того, как я ее вздую. Коврик свернулся. Это умысел или угроза? А может, обещание? Замыслы уходили за пределы его поля зрения. Не хватает инструмента, какого-нибудь телепатического иллюминатора. Ниче…го я не знаю. Посвист птицы вспорол тишину, оставляя пенистый след, как за кормой моторной лодки. Мистер Гесс вспомнил, какие лодки видел в выставочном зале — они крутились на подставке, поблескивая своими бортами, как девицы на сцене, на которых он глазел с тем же восхищением, слишком красиво раскрашенные для этого мира нефти и древесины, и обещали такое приволье — куда там самолету. Ладно. Хорошо. Кто отбирает у него шляпу? Мистер Гесс подумал, что сперва нужно будет извиниться за то, что проявил такое неверие — нет, просто ленился и редко ходил в Дом Божий — но это ведь не вина, я же не из-за себя, из-за жены, скажет он, из-за Эллы, она была в ужасной опасности, я чувствовал, скажет он, что она вступает в опасный сговор, ну да, с Дьяволом. Она чертова ведьма, вот кто она такая… ведьма. Господи, она порой говорила, что ее настоящее имя — Памфила, и я нашел в библиотеке, мне помогли найти: так звали ведьму, ну надо же? И называла это имя Элла с улыбочкой — честно, с улыбочкой. А однажды он подслушал, как она распевала в ванной — своим тоненьким-претоненьким, вовсе не певческим голоском: «Заклинаю и призываю вас», а дальше что-то о святых ангелах, хотя ей такие никогда не попадались, — вот притворщица, вот лгунья! — «…именем Кадос, Кадос, Кадос», вспомнилось ему, тогда это слышалось как «каданс», какое-то ученое слово или кусок слова, потом птичьи вскрики: «Эшерайя, Эшерайя, Хатим, Айя, сильные держатели мира» — что-то в этом духе, и он застыл, как пригвожденный, от пронзительности ее голоса, — «Кантин, Хаим, Яник, Ойе, Кальбот, Шаббад, Берисай, Альнаим», — к воплям присоединилось хлопанье в ладоши, «именем Адонаи, создавшего рыб, и тварей ползучих, обитателей вод, и птиц, над ликом земли парящих, и именем ангелов, служителей шестого сонма». Уж лучше бы она мастурбировала, господи! Когда я вломился в ванную, она выпевала, на меня — ноль внимания: «ангел святой и великий князь». Она сказала, что пробует заклинание, предназначенное для четверга, которое выудила у мадам Бетц, потому что оно забавное… Забавное! Милостивый боже! «Во имя всех упомянутых, заклинаю тебя, Захиэль, великий ангел, верховный повелитель Четвергов, дабы трудился ты для меня». Господи, ты только послушай! Четверг! И он обрушил на нее кулак — дескать, отбой. Ведьма. Вурдалачка. Нет, на метлу верхом она никогда не садилась, нет, сэр, нет-нет, да чтоб она по доброй воле палку между бедер сунула… Она летала мысленно, на ветрах раскатывала; и он расскажет Отцу небесному, как это было, и что Элла, дойдя в духовном развитии до такой уже утонченности, на самом деле, вот как в церкви излагают, никакой духовности не имела; наоборот, из всех известных ему баб она единственная носила галоши, такие, Господи, знаешь, на кнопках и до самого верха ботинок, и он, Гесс, страховой агент, знающий про инвестиции не понаслышке, пусть скромно, худо-бедно, но имеющий с ними дело, — деньги, Господи, это мое ремесло, — он знал, что жена вложила солидный капитал во все те жизни, которые собиралась вести за гробом, и копила… накапливала… Кто забрал его шляпу? А никто не забирал его шляпы. Вот она, шляпа, у него в руках. И фетр, и перышки. Можно пойти поразвлечься — теперь он имеет полное право. Кто исчезнет из дома: мадама или он? Вот ярлычок и подкладка — шелковая, между прочим. Над вешалкой был плакатик, напоминающий, чтобы он следил за своим пальто, и Гесс таки следил, кипя от злости. Иногда по праздничным дням, когда они ходили куда-нибудь, он мог заморить червячка и почувствовать, что наелся чем-то получше, чем пирожком из грязи. Ну нет, теперь он будет есть пышные пироги и королевский сыр. И сядет на пароход, и уплывет к далеким городам, увидит достопримечательности, исполненные ярчайшими красками, и осмелится ответить благодарной улыбкой на простодушную назойливость добрых и неграмотных туземцев. Ну так пошли подышим воздухом, а? Молодые листочки, свежий ветерок. Сгоняем пару раундов кэтча — кто кого. Не теряй бдительности. Элла могла бы внедриться в крючок, на который он вешает шляпу. Ее нос торчал бы над тульей. Подышим воздухом? Не свист и вой ветра, а легкое веяние, почти неощутимое касание восходящего воздушного потока. Ибо если Элла возьмет верх, а я пролечу, если уйду я, кто меня заменит? Настоящее уже ушло, хотя, казалось бы, он мог его взять в кулак и взвесить, оно регистрировалось, может, даже лучше, чем прежде, ведь теперь часам не нужно постоянно тикать и вертеть стрелками или напрягать циферблат, чтобы светиться в темноте. Иди. Хотя кэтч придется отложить на потом. Ладно. Значит, дело обстоит так. Он, муж, в последнее время беспокоился за жену, потому что с нею не все было в порядке, а сей секунд она лежит, застывшая не хуже трупа, с открытыми и незрячими глазами, и он вдруг заметил (то есть за пару минут до того, как начал произносить эту речь), что дыхание ее, и без того, ох, совсем слабое, то и дело прерывается, нарушая процесс чтения с потолка, — зловещий признак неполадок в приеме, из-за которых ее молчание укорачивается и становится другим молчанием, как радуга из кусочков, а паузы между кусочками — сплошная одышка и заикание, как у этой ее птички, когда та злится, а он надеется, что она вот-вот сбросит бренную оболочку и отправится Восвояси, или как там это называют. Жить. Уме…реть. Сердце его протестовало, он не мог собраться с духом и решиться. Универсальная Страховая Компания Северной Америки (УСКСА) предлагает вниманию мистера Эдгара Гесса настоящее Электронно Подготовленное Персональное Предложение с целью… В синей папочке — ни сертификата, ни диплома, ни золотой печати с ленточкой, свисающей, как собачий язык, только обещание защиты: должность агента по земельным участкам, отдел «Экономь и живи». Реальность вломилась к нему, как грабитель, и украла его мечту прежде, чем он успел нацарапать свою подпись. Впору было издать вопль «Лови! Хватай!» и заплакать. На его век работы хватит. Его рабочий стол завален электронно подготовленными предложениями. В ежедневнике черно от записей. Его галстук задубел, пальто высохло. Эй вы там, стойте, хватит! Довольно с меня и жены, и жизни. Ха-ха. Гесса теперь волновало только одно — кто забрал его шляпу. Коврик приподнялся и лег ему на колени. Может, ты мог бы сбрызнуть ее чем-нибудь, Господи, водой там или елеем, набить из нее чучело, выбить дьявольский дух и отправить на небеса на бумажном самолетике. Сложи ее конвертиком. Они были голубые, с красной полоской, из мягкой муаровой бумаги с названием фирмы, тайна переписки гарантирована. Последний бизнес был его бизнесом, УСКСА уделяет этому огромное внимание, всегда говорил он, и клиенты покорно кивали, и протягивали руку, и трясли ее, как кубики льда в шейкере. А теперь ей пора… вот прямо сейчас она могла бы