Европу.
Даже между собой они непрестанно плетут интриги, ненавидя и презирая друг друга, и единственное, что их объединяет — это их порочные наклонности. Раздираемые собственными войнами, они забывают о них, только если им грозит что-то извне, но без этого заговорщиков и заговоров в монастырях обычно столько же, сколько и самих монахов. Они суетятся, сражаются и убивают независимо от того, идет ли речь об очередной атаке на внешний мир, посягательстве на кошельки верующих или изобретении каких-то новых способов суеверия, — для всего используется тот же воодушевляющий ум и воспламеняющее усердие. Подчиняясь приказам своих начальников, они покорно выстраиваются под их знаменами, поднимаются на кафедры, молятся, наставляют, убеждают, увлекают за собой слабоумный народ, который безропотно потворствует их капризам и принимает их как руководство к действию.
Добавлю к этой похвале стихи, продиктованные здравым смыслом и подтвержденные опытом.
Tolle autem lucrum,
Superos et iacra negabunt,
Ergo sibi nan Caelestis haec turba ministrat:
Utilitas facit esse Decs, qua nempe remota,
Templa ruent, nee erunt arae, nee Jupiter ullus[5].
Из всего того, что я узнал о святых отцах, пока жил в доме Амбруаза, особенно после подглядывания за игрищами Поликарпа и Туанетты, я сделал приятные выводы о жизни монахов. Я полагал, что одевая монашескую рясу, монах получает свободный доступ в храм наслаждений. В своих фантазиях я уже упивался соблазнительнейшими картинами. Отныне не надо будет разменивать свои таланты на какую-нибудь Туанетту. Отныне, куда бы ни занесла судьба отца Сатюрнена, ему покорятся самые прекрасные женщины, внимательнейшим образом предупреждающие его желания и вознаграждающие его доброту самыми пылкими и трепетными знаками благодарности. Поэтому вы понимаете, что при таком представлении я с радостью принял монашеское одеяние, которым отец приор, с самого начала отнесшийся ко мне с истинно отеческой привязанностью, удостоил меня на следующий день после моего прибытия.
С помощью кюре, который на самом деле совсем не знал меня, я уже довольно неплохо поднаторел в латыни, поэтому мог с честью исполнять роль послушника. Меня похвалили за некоторые довольно лестные умения. Получил ли я что-нибудь благодаря этому? Увы, нет! В чем они мне поспособствовали? В том, что меня назначили привратником, — прекрасное начало!
Если бы я был настоящим писателем, у меня наверное достало бы мастерства, чтобы подробнейшим образом описать все годы, пока я изучал богословие. Я предстал бы перед читателем сперва послушником, затем простым монахом и, наконец, его преподобием святым отцом. У меня нашлась бы тысяча историй, но красивые истории нравятся нам именно потому, что увлекают нас. А я не нахожу интересным рассказывать о повседневном монашеском житье, спорить с общепринятыми представлениями, взывать к здравому смыслу, тем более, что я рискую запутаться в аргументах и незначительных различиях. Увольте меня от этого!
Однако я считаю, что не могу совершенно обойти вниманием огромный промежуток времени, не остановившись поподробнее на некоторых своих любовных похождениях.
Несколько лет пребывания в монастыре разрушили те надежды, которые я питал при поступлении туда. К своему величайшему огорчению, я узнал, что, если монахам, облаченным саном доступно наслаждение, это отнюдь не означает, что оно дозволено любому юноше, только что принявшему постриг. Все это время я разрывался между сожалением, что добровольно лишил себя преимуществ, на которые рассчитывал в монастыре, и желанием принять сан, что виделось мне концом суровых будней и началом вечного праздника, наполненного каждодневными наслаждениями. Меня утешало только ласковое отношение ко мне приора, считавшего своим долгом всеми возможными способами выказать мне свое расположение и сгладить враждебность со стороны других учеников. Те ненавидели меня якобы за мое низкое происхождение сына садовника, а на самом деле за явное превосходство в учебе.
Тем не менее частое порицание моего происхождения привело к тому, что я стал частенько вспоминать дом ненавистного Амбруаза. Правда, Туанетта отныне была для меня недоступна. Не то чтобы я охладел к ней, просто она была окружена их преподобиями, и вряд ли проявила бы интерес к простому послушнику?
А дом Амбруаза я вспоминал совсем по другой, более важной причине: я потерял Сюзон. Моя дорогая сестра исчезла из дома мадам д’Инвилль через несколько дней после моего отъезда в монастырь целестинцев, и о ней не было никаких известий. Эта утрата глубоко потрясла меня. Я по-настоящему любил Сюзон. Мне влекло к ней чувство гораздо более сильное, чем обычное плотское желание, а моя изоляция от внешнего мира только обострила боль потери. Все воспоминания о наших непринужденных беседах, о первых любовных порывах в наших невинных сердцах лишь еще больше удручали меня. Если бы можно было переписать заново приятные воспоминания, как бы дорого я заплатил, чтобы вычеркнуть из памяти эту девушку, будившую во мне любовь! Ибо раз нет предмета любви — нет и боли.
Должно быть кого-то тронет мое горе и он спросит: «Чем же вы занимались, бедняга Сатюрнен?» Увы, я онанировал. Забавы с собственным хуем стали единственным, что позволяло мне забыть свои горести и печали.
Однажды, примостившись в укромном местечке, я, как обычно, занялся любимым делом, и, будучи уверен, что совершенно скрыт от посторонних глаз, целиком погрузился в сладостные мечты, которые мне позволяло уединение. Однако я не заметил одного плутоватого монаха, который все-таки за мной подглядывал. А надо сказать, что этот мошенник не был из числа моих друзей, напротив, он принадлежал к тем, кто подчеркнуто держался как можно дальше от меня. Он возник передо мной столь внезапно, что я так и замер, открытый его злорадным взорам. Я решил, что мне конец, ибо он не упустит случая ославить меня на весь монастырь, а повадка, с которой он атаковал меня, не оставляла ни малейшей надежды с ним договориться.
— Так-так, брат Сатюрнен! — произнес он, подняв глаза к небу и скрестив руки на груди. — Никак не ожидал от вас подобного! Вы, краса и гордость нашего монастыря, знамя теологии…
— Какого черта! — внезапно прервал я его иронический монолог. — Вы застукали меня за онанизмом? Ну так давайте, кричите об этом на весь монастырь! Не сомневаюсь, вы только того и ждете! — и продолжив свое занятие, я добавил: — веселитесь, делайте, что хотите, жду вас после десятого спуска.
— Ну что вы, брат Сатюрнен, — все так же хладнокровно заметил он, — то, что я вам сказал, сказано для вашего же блага. К чему вам заниматься онанизмом, словно какому-нибудь мошеннику? У нас довольно послушников — вот занятие для достойных людей.
— К каковым вы, несомненно, относите себя, — ответил я. — Послушайте-ка, отец Андре, меня утомили ваши разглагольствования, а ваши советы раздражают меня так же, как и ваши похвалы. Говорите, что хотели, и убирайтесь отсюда, иначе я…
Пылкость моих слов преобразила его серьезный вид. Он расхохотался и взял меня за руку:
— Надо же, брат мой, а я и не думал, что ты такой живчик, — сказал он. — Жаль, что тебе так долго приходилось забавляться в одиночку. То, что я вижу перед собой, достойно лучшей участи. Но пора бы тебе прекратить свой пост, я могу угостить тебя кое-чем повкуснее.
Эти слова меня обезоружили. Слова отца Андре звучали искренне, и я в волнении протянул ему руку.
— Хоть и не вижу смысла вам не доверять, — сказал я, — я согласен на ваше предложение.
— По рукам, — повторил он. — Сегодня в полночь я приду к вам в комнату. А пока застегните штаны и не стреляйте из вашей пушки по воробьям. Она вам пригодится сегодня ночью. Большего пока сказать не могу, поэтому оставляю вас. Только уходите не сразу после меня, не стоит, чтобы нас видели вместе. Наша встреча может породить ненужные слухи. До скорого.
Отец Андре ушел, а я погрузился в размышления. Неужели конец онанизму? Озадаченный странным обещанием, я думал о нем, ничего не понимая. Чем же он собирался угощать меня? Если он имел в виду кого-то из послушников, клянусь честью, он может оставить его себе, эта дичь не для меня.
Пусть я самый последний дурак, но ничего приятного в этом не вижу.
Скажи, дорогой читатель, неужели ты умнее, нежели был тогда я? Да, скажешь ты! И вовсе это не плохой кусок. Предубеждения — это дикость, и от них следует избавляться. Обычно происходит так: мальчика предлагают в качестве угощения тому, кто не считает его аппетитным, тот случайно пробует и находит блюдо изысканным.
Есть ли что-нибудь очаровательнее красивого мальчика с белоснежной кожей, округлыми плечами, водопадом волос, упругими, круглыми ягодицами, анусом совершенной овальной формы, узким, упругим, чистым и гладким? Это вам не дырищи в ползада, в которую чуть ли не проваливаешься, как в выгребную яму. Такого добра и задаром не надо!
О, я уже вижу желчных критиков, которые ехидно обвиняют меня в непостоянстве — мол вчера я воспевал пизду, а сегодня пою хвалу жопе. Так знай же, дурак, что я все испытал на собственном опыте, ибо наслаждение можно получить многими способами. Я же неприхотлив, и если есть рядом со мной женщина, я с удовольствием ее выебу. Но если передо мной прекрасный мальчик, неужели я пну его в прелестную попку? Нет, я лучше вставлю в нее свой хуй. Вспомните-ка школы знаменитых греческих мудрецов, да что там, загляните в современные школы, воспитавшие всех знаменитых умов нашего времени — там вас научат жизни. Но бьет полночь и скоро за мной придет мой монах. Вот я уже слышу стук в дверь. Ну что ж, продолжим.
— Я к вашим услугам, святой отец. Но, куда, черт побери, вы меня ведете?
— В церковь!
— Вы смеетесь надо мной?
— Что может быть лучше молитвы?
— Благодарю покорно! Ночью вы надо мной не властны, всему свое время, я отправляюсь спать.
— Нет уж, пойдемте-ка со мной! Вы разве не видите, что я поднимаюсь на хоры! Поднимайтесь, мы пришли.