а.
Только стал Охотник дичь выцеливать, как повеял ветер буйный, разметал по воде стаи птичьи, словно клочья тумана легкого. Разлетелась картечь попусту! Ох, сердился удача-Охотник! Бросал он ружье на сыру землю, пускал с плеча ясна сокола. Взвился крылатый помощник, погнался враз за сизым гусем да за серой утицей. Так и сгинул где-то за облаком! Испускал тут Охотник слово злобное, хмурым взором реку окидывал. Синевою заводи светятся, низко стелется трава остролистая - никакой добычи не видит он, пропадает удаль охотницкая!
Тут принес вихрь легкое облачко, рассыпалось оно белым снежком… Нет, не снег это, нет, не облако - парит над рекой лебедь белая. Опустилась на быстру волну - тихой гладью волна сделалась. Колышется лебедь на воде - на нее другая из глубины глядит. И ни ветра уж нет, ни шороха…
Вынимал тут Охотник тугой лук, доставал из колчана стрелку каленую, натягивал тетиву шелковую - заскрипел, застонал его лук - верный друг.
Видя погибель свою неминучую, изогнула лебедь шею белую, забила по воде крыльями. Глядит Охотник - дивуется: головушка у лебеди унизана скатным жемчугом, шея красным златом повита, да и сама она через перо золота. Не волна в берег ударилась - воз- говорила птица человечьим голосом:
- Не губи, стрелок, моей головушки, не своди меня со свету белого!
Слухменный был Охотник, а тут почудилось, что ослышался…
Взмыла лебедь ввысь, пала лебедь вниз, о сырую землю ударилась, покрыла пером белоснежным ее. Глядит Охотник - не верит глазам: на траву лебяжьи одежды сброшены, а перед ним стоит девица-красавица. Иль из пены речной она вынырнула? Иль туман ее на качелях принес?
Всем девица взяла: ростом, дородством, угожеством. Зеницы у нее долгие, брови черные, соболиные. Грудь у нее лебяжье-белая, коса сверкает на солнышке. Шаг шагнет - словно жемчуг пересыпается. Такой чудной красы око не видело, ухо не слышало.
Засмотрелся Охотник на ее красоту неописанную, на ее на тело на белое, отуманила его любовь горячая, запел, засвистал он сладким голосом, раскатился трелью соловьиною.
И лицом молодец красив, и умом смышлен, и ростом взял. Приглянулись девице кудри его черные, очи соколиные, ухватка богатырская поглянулась. Одна пагуба его - похвальба…
- Ты иди за меня, зазноба молодецкая! Ветру я не дам на тебя венути!
Говорит, а сам ближе придвигается… Заслушалась непривычных слов девица, изловчился Охотник - хвать с земли сорочку пернатую! Крепко держит добычу свою, выжлец верный зубы навострил.
- Иди добром, - Охотник настаивает. - Не пойдешь - насилкой возьму тебя.
Залилась слезами Лебедь, да что уж тут… Подобрала с травы малое перышко, пустила она его по ветру:
- Ты лети-полетай, мое перышко, погуляй до поры до времени. Коль спросит кто обо мне, скажи: по чисту полю она залеталася, соловьиных песен заслушалась!
Утерла слезы горькие девица, обратила взор на Охотника:
- Ну, твоя, свет, воля добрая. Видно, судьба мне твоею быть.
- Век тебя буду любить, - давал обет добрый молодец. - И до смерти, и после нее!
Молвил он слово торопливое - и словно хладом могильным в лицо повеяло! А Лебедь Белая говорит в ответ:
- После смерти? Беру я слово твое, кладу завет: кто из нас умрет, так другому за ним живым в землю идти!
Слово - не птица, не собьешь его картечиной, соколом не скогтишь его, когда оно с языка срывается, в дальние дали уносится. Не вернуть слова улетевшего!
Вскипела тут кровь молодецкая, молвил Охотник запальчиво:
- Мудрости ищешь над суженым? Но гляди, гляди, Лебедушка: пусть мне потом в могиле быть, но греха не спущу тебе ни малого. Моя стрела поперек полета твоего просвистит.
Брал он в седло добычу драгоценную - только и видели его заводь сизая, трава остролистая да вольный простор.
Привез Охотник домой Лебедушку, а там - честным пирком да за свадебку. Повенчали их да привели к присяге такой: кто первый умрет, так другому за ним живому в гроб идти. Под порог старушки всеведущие положили замок незапертый, и, когда жених с невестой порог перешагивали, замыкали замок крепко-накрепко, ключ топили в глубоком колодезе: жили б муж с женой в любви да согласии. Ну а ночью помстилось Охотнику, будто старая бабка-задворенка, что ему, мальцу, сказки сказывала, шепчет в ухо слова непонятные:
- Погоди-ка мять красу девичью, сыщи прежде Любовь ее! А она далеко запрятана: дуб стоит на той стороне моря-окияна, на дубу, на цепях, сундучок висит, в сундуке - перстенек, в перстеньке - ставешок *, в ставешке - хрусталек, в том хрустале ее Любовь!
Отмахнулся Охотник от морока. Сказки-байки давно позабытые! Эвон где тот камень-хрусталь, поди-ка сыщи его! Как оставить тело жаркое Белой Лебеди?
На том дело и кончилось.
…И как всегда, в звоне будильника что-то злорадное, и уж который раз одновременно с ним, ровно полседьмого, возникает лицо Наденьки, словно это ее рот изрыгает требовательный скрип: «Пор-ррр-ра!»
Еще с закрытыми глазами добрести до кухни. Первый отзвук из мира людей: «Сегодня днем ожидается… давление… ветер… возможен небольшой…» И ползти на вторую ступеньку пробуждения: глубоко вдохнуть струю газа, пока ее не пожрал мгновенно расцветший под чайником синий цветок. Размешать с сахаром молотое железо из банки с надписью «Кофе растворимый», и, когда раскаленные опилки вонзятся в желудок, заскрипит наконец маховик, шестеренки ежедневных дел, повинуясь приводному ремню-привычке, начнут вертеться. Воткнуть в розетку пальцы вместе с вилкой утюга. Электрический разряд - и ракета на старте. Смахнуть пыль, торопясь, смазать корпус. Выдернуть из постели смятую сном оболочку - сонную дочь, надуть ее воздухом поцелуев, шлепков, заданий, приказов, окриков, любви, раздражения, - а если однажды забыть сделать все это?! - и выгнать на мороз, где в сотне шагов раззявила пасть звенящая огненная печь, которая ежегодно выпекает десятки пирожков со средним образованием.
А самой спешить, уже стучит в затылок клювом птица Время!
И постоянно ощущаешь, как набирает обороты маховик, и кажется, если сейчас откроешь рот, издашь только тик-так, тик-так.
Ну, осталось натянуть чехол, чтобы не ободрался изношенный корпус о тысячи других ракет, что уже свистят по тротуарам.
Двери, конечно, наставили зубы, у них отработан четкий рефлекс: шаг за порог - успеть схватить - куда?! вернись! здесь твое место! здесь твоя будка! здесь твой хозяин!
Но годами выработан и навык бегства: сжавшись, сделать бросок - голодно лязгнут клыки - и с лестницы кубарем, быстрее бурлака-лифта, грудью проломить стену внизу, которая тут же сомкнется, - и вот улица. Вперед! Женщина в полете!
Письмо первое. Автор - Настасье.
Моя дорогая выдумка. Идет едва ли девятая страница нашей с тобой повести, а я уже вынуждена одергивать тебя. Строго говоря, мне хотелось сделать это еще в самом начале, когда ты призывала на помощь разбитую банку. Так и хочется повторить за твоим мужем: тебе вредно стоять в очередях. Однако что за ерунда? Как можно было прожить жизнь и не привыкнуть к ним? Не делай вид, что ты только что стекла с моего пера: у тебя мой опыт, и не только мой. Очередь - это, если хочешь, второе «я» - многоликое! - каждого нормального человека.
Далее. Ты думаешь, этой бедолаге, что лаяла из-за прилавка, жаль было для тебя лишних «полкeq \o (и;ґ) ла» творога? Могла, кстати, и не придираться к словечку. Еще не раз услышишь «покласть» и сложить», так что привыкай. Но очередь-то большая, а творога привезли только две фляги. Вот она и распределяла так, чтобы всем вам хватило, в том числе ее подругам, блатным и ей самой. Ясно? Надо же все-таки соображать, Настасья. Я не только о твороге, сама понимаешь. Тебе уже не двадцать и, увы, даже не…
Извини за столь долгую нотацию. Зато я разнообразила твой путь. Знаю, что и на работе у тебя не сахар, но все-таки… выбирай выражения. Иначе я окажусь в неловком положении. Пойми, и так уже многие решили, наверное, что ты - это я. Пусть их, только ведь в таком случае я могла бы честно назвать тебя своим именем. Однако ты - Настасья. И отлично знаешь, почему так названа! Уж постарайся соответствовать, моя радость. Будь здорова, удачи тебе. До связи! Впрочем, от души надеюсь, что больше мне не придется мешаться в твои дела. Целую!
Как ни спешила Настасья, ее опередил-таки всадник: сам белый, конь под ним белый, сбруя на коне белая. Он мчался, обгоняя людей и машины, вперед и вперед, за темные леса, за высокие горы. На дворе стало рассветать.
Поползуха-поземка принесла Настасью к самому входу в радиокомитет и заюлила дальше. Дверь настыла за ночь и имела такой вид, словно в жизни никогда не открывалась.
Настасья держалась за ручку и стояла, покусывая губы. Когда-то эта дверь служила в Комитете Охраны, по возрасту вышла в отставку и с почетом - и облегчением - была перевешена на другое место, потому что не служить народу не могла, да и без казенной смазки существовать было затруднительно. Она мечтала висеть в гостинице, место же в радиокомитете было потише и полегче, однако ретивости в двери не убавилось, скорее наоборот. Приходилось долго стоять с удостоверением на изготовку, пока дверь не благоволила заметить и пропустить.
Ну вот, наконец-то она отмерила щель - едва пройдешь! Просочившись в коридор, Настасья стряхнула на вредную дверь снег с шубки и, мстительно поджав губы, пошла к себе.
Коридор был пустоват. Еще в начале зимы заблудилась в Городе лиходейка Знобея * и, по сю пору не найдя выхода из лабиринта улиц, хватала то одного, то другого горожанина себе в добычу. Настасью пока бог миловал - может, потому, что бегала быстро, может, потому, что сама с радостью кинулась бы в объятия лихоманки, а та была девка с придурью, не шибко жаловала, что само в руки шло.
Да, так вот, коридор был пустоват. Продавленное старое кресло вчера не вышло на работу, и там, где оно лет этак двадцать с утра и до вечера покуривало в виду туалета, темнел сроду не мытый линолеум. Поубавилось и стульев.