Еще стародавние всеведы сказывали: не просидеть, обнявшись, до смерти! Рано ль, поздно - истечет любовь, с волнами печалей смешается, вольется она в реку горестей.
Стали портить вседеи завистливые Охотника с молодой женой. Не спалось, не елось злоязычникам, все мечталось извести удачу добра молодца и красавицу Лебедь Белую. Раздорники те окрестные свой сор под порог им сыпали, ветротление с цветами подбрасывали. И сама Несудьба подсобила им, когда Лебедь гневом окуталась, в болото мужа пьяного отправила. Пал туман на сердце Охотника, полонила его обида лютая…
На другой же день встал он ранехонько, умывался поутру белехонько, коня борзого заседлывал, в стремя ногу клал - только его и видели. А жене своей он заповедовал не покидать высокого терема, не ходить ни к кому на беседушку, ни с дурным, ни с добрым не ватажиться, ничьих речей не слушаться - ожидать его в засаженье.
Долго ль ехал Охотник, коротко ль ехал он дорогой непутною, но приехал на гору высокую посреди бучила топкого. На горе стоит сосна виловатая.
Подъехал Охотник, спешился, навострил копье борзометкое да и стал дожидаться ноченьки. Не простая была эта горушка - токовище всяческой нечисти!
Только полночь на землю спустилась - на горе засвистело, заухало… Заскрипела сосна виловатая, собрались вседеи бесоугодные, кровожорные слетелись наветники, насмехаться над Охотником начали:
- Где тебе с шутовкою * справиться! Где тебе обойти лисьи хитрости! Женка твоя нравом гневливая! Зазорливая, да уж больно спесивая. Не желает признавать власти мужниной, вьет из тебя, из дурня, веревочку!
Слушал, слушал Охотник нечистиков, разгорелось в груди сердце ретивое, пустил он копье свое верное - сбил с дерева птицу-скопу. У скопы когти ядовитые, коли тронет кого, не избавиться уж от смерти ему.
- Говори, - велел Охотник, - птица злобная, как укоротить нрав Белой Лебеди? Иль мой меч не минует твоей головушки!
- Чтобы женка твоя не спесивилась, надо брать ее не силой, но хитростью. Полюбила она тебя молодцом - полюбит и в кафтане простом. Отпусти меня, Охотник - меткий стрелок, сослужу я тебе службу верную, дам коготь свой зачарованный.
Отпустил он скопу злоязычную, коготь взял ее зачарованный - обернулся коготь самобоем-кнутом. А скопа науськивает с дерева:
- Тем кнутом бабуны ** сотворишь над Белой Лебедью!
Тут пускал Охотник вскачь коня быстрого, ехал долго, а может, коротко, к полудню домой возвратился он.
Лишь ступил Охотник на широкий двор, спорхнула к нему Лебедь Белая:
- Отпусти меня на все четыре стороны! Полечу я на все ветры полуденные, устремлюсь на все вьюги зимние, кинусь я на все дожди осенние. Разные у нас с тобой пути-дороженьки: лебедю - летать в поднебесье… Благослови и прости, мой любезный друг.
Ох, взыграло ретивое у Охотника! Но ни слова не ответил он Лебеди… а она лицом потемнела вдруг, словно сердце о несчастье провещилось.
Выхватил Охотник кнут-самобой, хлестнул жену по белым плечам:
- Была ты Лебедью-птицею, стань теперь кобылицею!
Только вымолвил слово злокозненное, глядь - перед ним стоит лошадь - белая, без единой темной волосиночки. Покосилась она глазом огненным, прочь от него было бросилась, да скакать со двора ей некуда: крепко заперты ворота тесовые. Жалко ржет она, мечет ископыть, а Охотник молвит слово крепкое:
- Ты умей, жена, мужа слушаться!
Хлестнул ее второй раз - вообразилась она вновь женой Охотниковой. Брал он ее перышки белые, вырывал из лебединых крыл:
- Ты кудесы свои позабудь навек! Нам они тут вовсе не надобны. Бабья справа - кичка рогатая, да понева, да рубаха вышитая. Пусть летают птицы в поднебесье - ты навек к земле будь прикована.
Отнимал он у жены платье лебединое, сжигал его в жарком огне, в глубоком топил колодезе. Ну а кнут обернулся скопою-птицею, сел на плечо Охотнику.
Письмо второе. Автор - Настасье.
Настасья, ты извини, что я опять вмешиваюсь в твои дела, но ведь нельзя же так!!! Пойми наконец: ты и все эти соавторы, Наденька и проч. - вы существуете как бы в разных мирах. У каждого мира - свои безусловные ценности, свои понятия об Истине. Понять и принять тебе - их, им - тебя невозможно, немыслимо. Но надо же как-то существовать. И сосуществовать. Я понимаю, тяжело, иногда невыносимо - убедиться, что людей отделяет от тебя плотное поле их личных, а значит - бесспорных для каждого мнений, привычек, убеждений, но это так… Да знала бы ты, сколько раз я сама в кровь разбивалась об эти «колпаки»! Их не протаешь, как ночь, теплом своего тела. Их может расплавить только дружба. Нежность. Любовь! Но боже мой, почему же, едва сойдет первый приступ эйфории чувств, снова мы стараемся залечить, заштопать, завулканизировать трещины, вновь восстановить нашу независимость? Точнее, замкнутость. Одно время, знаешь, мне здорово помогал такой способ: когда на меня лаяла продавщица, позорила в автобусе тетка, которую я нечаянно толкнула, унижали на работе, упиваясь моей вынужденной сдержанностью, - я стискивала зубы, смотрела и думала: «Прости, прости их. Не сердись. Они бедные, их надо жалеть, им плохо - и потому они хотят, чтобы было плохо всем. Страдание ведь разменная монета».
Конечно, долго на такой терпимости не просуществуешь. Главное, чтобы душа светилась. Это помогает жалеть и прощать померкших. Этот свет дает Любовь. Поняла?
Ну, заболталась я. Давай-ка вставай, вставай!
Полежав безжизненно какое-то время, Настасья привстала, отряхнулась, приняла было привычный заносчивый вид, но не сдержала-таки болезненного стона:
- Ох!
- Чего изволите? - отозвался тот, словно только и ждал.
- Ох, да помоги же мне!
- Да что я? Судьба, знать, твоя такая.
- Ну, покличь мне Судьбу.
Благо редакция была пуста - Судьба тут же и явилась, но не одна, а с какой-то седой старухой с мутным взором. Обе держали в руках веретена-самопрялки, но если с веретена Судьбы ровно стекала прочная золотистая нить, то у другой пряхи нить получилась то слишком толстая, остистая, то хиленькая, неровная - вот-вот оборвется!
- Судьба-матушка! - взмолилась Настасья. - Помоги! Стою день-деньской на ветру Тоски, а он в лицо бьет, до крови сечет!
- А ты поплачь, голубонька, - сердобольно посоветовала Судьба, не прекращая прясть. - Плачучи и кровь смоешь, и печали утолишь.
- Не могу! - воскликнула Настасья, стуча себя перстами в грудь. - Не то заледенели глаза, не то смертная печаль сковала их. Чем растопить те льды, если и губы мои остыли на времени и ветру?
- Тонка нитка, тонка… - ни с того ни с сего пробурчала мутноглазая, и Судьба, кивнув на нее, пояснила:
- Сеструха моя, Несудьба. Ниточка твоя сейчас на ее веретенушке. Тонко, вишь, прядет, с того у тебя все не в лад да не в склад. Ежели не порвется нитка, пока не попадет на мое веретено, так и, дай бог, все хорошо станет. Ты уж скрепись, взбодрись, девонька, - увещевала добросердечная наречница, с тревогой косясь на худобу, сочащуюся с веретена ее сестры.
- Сколь утка ни бодрись, а лебедем не быть, - поджала губы Несудьба. - Еще терпеть твоей душе мытарства лжи, клеветы, лихвы, гнева и ярости, немилосердия и жестокосердия… - прорицала она, так натягивая при каждом слове нитку, что лишь полупрозрачное волоконце соединяло ее теперь с куделью.
Настасья враз ослабела, сползла по стенке, обморочно завела глаза…
- Ну-ка не балуй мне! - сурово прикрикнула Судьба, и Несудьба неохотно ослабила натяжение нитки. - Ништо, голубушка, ты верь мне, еще в твоей судьбе такое содеется, что и во сне не приснится!
- Эй, нахвальщина! - обронила злоязычная Несудьба. - Ты ей еще добра молодца, удалого богатыря посули!
- Да где ж нынче богатыри-то? - развела руками Судьба. - За наши грехи, видно, уж все перевелись. А ты все ж не горюй, не горюй, моя прекрасушка, ужо спроворю я тебе… - Она задумалась было, злорадно глянула на сестру и вновь ласково обернулась к Настасье: - Спроворю я тебе Бела Лебедя из твоей стаи!
- Из моей? - поразилась Настасья. - Кто это - Лебедь из моей стаи?
Судьба хотела еще что-то молвить, но тут в дверь ввалился сторож Ох с вытаращенными глазами:
- Идут!…
Рассеялся мгновенный морок, вмиг не стало старух-наречниц, Оха-помощника, а в комнату ворвался новый Настасьин начальник: сам с ноготь, борода с локоть, язык с версту - известный в Городе политический комментатор. Он слыл борзоходцем, а потому ничего вокруг себя толком не успевал рассмотреть, всецело полагаясь на интуицию, которую ежеутренне тренировал чтением центральной прессы. Это и впрямь помогало ему цепляться за пульс времени. Популярность его Наверху давала ему независимость от причуд Главного. Впрочем, душа его была незлая, а потому, узнав, что к нему в подчинение сослана Настасья, он решил помочь ей н даже дать престижное задание.
- Настасья, - выпалил он, нетерпеливо переминаясь, - немедленно пойдите на площадь и сделайте репортаж о завершении стройки года - сооружении Трафарета.
- Чего? - не поняла Настасья, которая в своей литературной борьбе несколько оторвалась от общественной жизни Города, а радио она вообще никогда не слушала. - Какого Трафарета?
Борзоходец уже не слышал ее недоумений - он несся на запись в студию.
Настасья пожала плечами. Она ничего толком не поняла, однако идти надо было. Надо, не надо, идтщ не идти - ох, лечь бы в угол, свернуться клубком, завыть в стенку… Ох!…
Ох высунулся из-за шкафа, испуганно озираясь, сунул что-то в руку Настасье и исчез, опасаясь быть застигнутым.
Настасья разглядела дар Оха - и невольно усмехнулась: это была трещотка, детская пластмассовая игрушка-вертушка. Настасья сперва тихонько крутанула ее. Сочувственный скрип непонятно почему подействовал на нее успокоительно. Крутанула сильнее - треск заполнил редакцию. Настасья улыбнулась и ожесточенно начала вращать игрушку. Словно бы грандиозная перестрелка затеялась! Настасья знала, что треск этот нарушил сладкую дремоту Наденьки, сквозь тонкие стены достиг кабинета Главного и спугнул переправку очередного приказа через черную дыру, прекратил да