- Скажи спасибо, что я не в веселеньком ситчике или вовсе голышом, с нарисованным на попе цветком. Низвели меня не то до пастушки, не то до шлюшки, а потом дивятся красному бархату!
- Подруженька Любовь!
И все, и больше ничего не сказать. Прикрываю глаза, потому что Кручина ни с того ни с сего разливается в таких слезах, что и мои готовы пролиться вслед. Уже встречала я сегодня неразлучниц, Судьбу и Несудьбу. Теперь эти пришли пытать.
А Любовь смотрит в окно, где подслушивает тьма.
- Или ты разошлась с рассветом и закатом, Настасья? Вечный день или вечная ночь - одинаково плохо.
Молчу. Что сказать?
- Бывает зов ниоткуда. На него хочется пойти - неважно куда и зачем, лишь бы отозваться. Но этой дорожкой ты уже отгуляла.
- Иногда мне кажется, что я отгуляла уже всеми дорожками в мире, - угрюмо отвечаю. Не ради поддержания разговора, нет! Лицо горит, губы сохнут от испуганного ожидания. Она ведь просто так не приходит. Куда еще задумала бросить меня?
Посмеивается:
- Тешить плоть - или душу утешать? Дурочка! Душа твоя спит мертвым сном. А когда ты мечешься - это она мечется во сне. Но ничего. Я ее разбужу.
- Опомнись! Я столько раз ломала ногти на твоих неумолимых плечах. И при этом ты уверяешь, что моя душа еще спит. Не значит ли это, что ее уж не разбудить?
- Любимый тобою поэт говорит, что дно вымерших водоемов иногда вдруг вспарывают плавники рыб, которые долго искали и нашли наконец свое море. Если даже тени мечутся в поисках призраков, то неужели ты не веришь в неизбежность встречи людей, которые созданы друг для друга? Бог расточителен, конечно, но иногда и он отмеряет точно, капля в каплю.
- Любовь! - горько смеюсь я. - А ты не ошибешься? Я ведь доверчивая. Чуть подтает лед - верю, что весна, а это только оттепель. И - достаюсь в добычу твоей сестрице.
А Кручина между тем чувствует себя как дома. Ей-богу, не вижу, почему бы ей не чувствовать себя так именно в моем доме!
Мы следуем за ней - и вот уже сидим на кухне, доходит до экстаза кофейник, а в руки Кручине спорхнула с антресолей моя старая блажь далеких лет, пыльная гитара с порванной первой струной, которую кто-то из сердобольных гостей заменил леской. И, чуть кося расплывшимся от вечных слез оком, Кручина заводит с убогой лихостью:
Но и в самом легком дне,
Самом тихом, незаметном,
Смерть, как зернышки на дне,
Светит блеском разноцветным.
В рощу, в поле, в свежий сад
Злей хвоща и молочая.
Проникает острый яд,
Сердце тайно обжигая.
Словно кто-то за кустом,
За сараем, за буфетом
Держит перстень над вином
С монограммой и секретом.
Как черна его спина!
Как блестит на перстне солнце!
Но без этого зерна
Вкус не тот, вино не пьется.
И, переведя дух, Кручина вопрошает сестру:
- Что нахмурой сидишь? Стихи не по нраву?
- Не по нраву.
(Мне тоже).
- Ну так пой свои!
- Смешно петь мои в таком обличье. Разве вытянешь, когда горло сдавлено кружевом, а на плечи кафельные стены легли? «Зна-ать, сули-ил, сулил мне рок с моги-илой…» - Да, не тянется, рвется голос Любви.
- Сыграем в буриме! - вдруг развеселилась Кручина. - Подбери-ка рифму к имени моей сестрицы! Морковь, свекровь, бровь, изготовь, новь, покров, улов, церковь… Нету рифмы. Одна только есть к слову «любовь» - кровь.
Я говорю недобро, потому что отравила-таки она меня своим бутафорским ядом:
- Уж ладно - сестра твоя, но ты-то чего рядишься? Ты-то что на чужом языке плачешь?
- А кто из вас сейчас страдает в рубище и веригах, умерщвляя тело для души, привычку - для любви? - вскидывается она. - Плачете, а слезинки мизинчиком с ресниц собираете, чтоб кожа не прокисла? Горе с краской не водится!
Любовь долго молчит, наконец поднимается:
- Ну, надо бежать.
- Погоди, я ей на прощанье еще спою. - Блестят черные нейлоновые коленки Кручины, на которых лежит гитара. И аккомпанемент-то блям-блям, и леска всхлипывает, а сама, зараза, смотрит так, будто признается: я о тебе все знаю, от меня ты не уйдешь.
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком -
Одно уплывает; одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.
Что вечного нету, что чистого нету.
Пошел я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.
Господи, кто это сегодняшний день сглазил, что он такой горький! А эта… довешивает уже на ходу:
Когда я не плачу, когда не рыдаю,
Мне кажется - я наяву умираю…
Любовь бросает мне прощальный взгляд - многообещающий взгляд! А Кручина хватает за подбородок - вроде ласково, но ее острый ноготь больно вонзается в кожу:
- Я тебя еще навещу, голубушка! Еще споем!
След ее ногтя не затянется много-много дней.
Письмо пятое. Настасья - автору.
Не пора ли уже успокоиться? Чего ты хочешь? Да, ты рисуешь меня «хомо страдающим». Но я страдаю (по твоей милости) от всего, все беру близко к сердцу, вот оно и расположено рваться. А ты вокруг посмотри! Все эти сотни, тысячи, миллионы… Гудение станков, рев автобусов; шарканье шагов, сонный предрассвет, плечи кругом, скрип соседей за стенкой, сын токсикоман, газеты пророчат повышение цен… До любви? До бросаний под поезд? С простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику?… Опомнись, матушка! Некогда жертвы приносить. Опоздаешь на работу, уйдет трамвай, кончится масло… Страсть постепенно становится привилегией тех, кто имеет свободное время для страданий, тебе не кажется? Над нашими с тобой безумствиями смеяться будут. Ну, вольно тебе раздеваться принародно! А я - за что? Какие миражи наградят меня за неспокойный сон, скрученные нервы, кошмары и призраки, за вечную тоску и голод- души?
Ответь скорее, прошу тебя.
Письмо шестое. Автор - Настасье.
Помнишь начало нашей переписки, когда я учила тебя терпению? Вот наконец настала пора забыть мои уроки. Постараюсь объяснить.
Вина ли человека, который, как известно, живет в обществе, продуктом его является и не может быть от него свободен, что обществу желателен человек, лишенный истинного умения любить? Обществу выгодна упрощенность, сглаженность чувств. Тогда человек больше времени сможет отдавать работе. И на производстве спокоен, и колбасу по талонам принимает с благодарностью, и удало смеется, когда под Новый год милиция окружает веревками и железом очередь за шампанским, и раздаются крики в мегафон: «Выстроиться по одному! За барьер не выходить!»
Не смей, не смей быть спокойной! Покой - не признак совершенства. Возможно, в баснословные времена так оно и было. Но теперь - покой, к которому принуждает нас жизнь, - худшее из уродств.
Любовь - не только потребность, инстинкт, зов плоти, пойми! - формирует человеческое достоинство. Любящий, как бы ни был он раздавлен страстью, не позволит топтать себя сплетнице, дураку, доносителю, злодею. Любовь - пружина, которая раскручивается целую жизнь, не давая поникнуть душе. Взрывная сила, которая на всю жизнь возносит душу в горние выси. Из-за нее и убить себя не страшно. Именно себя, не того, кого любишь, иначе это - жуткий, маразматический эгоизм. А убивший себя из-за любви будет возрожден.
Ответ ли это? Смотри сама, принять его или нет. Но ты уже попала в орбиту любви. Не сходи с нее! Про эту орбиту написано много, но еще больше, к несчастью, написано про тех, кто в нее не попадал - и счастлив этим.
А если кому-то нужна практическая польза от моих слез, то пусть этот кто-то усвоит: высшая нравственность зиждется на любви. «К Родине, друзьям, детям, к природе», - как учат нас Кодексы. Но поскольку в основе жизни человечества лежат все-таки Любовь и Страсть, то эти слова надо научиться писать с большой буквы - и кровью.
Мне еще хочется крикнуть: «Говорите! Говорите свое непонятное, чтобы забыть, что все на свете реальность, и не изменить!» - но сестер-неразлучниц уже и след простыл. А меня дрожь охватывает, когда за окном вдруг мелькает тень. Это белое облако, конечно же, облако, но почему я затрепетала, едва оно отправилось в полет? Оно исторгает белые молнии, а те вышивают в небе чудесные картины. Рассмотреть бы, да не поспевает взгляд.
Дверь распахнулась, словно от взмаха крыльев. Какой-то лебединый бред. Лебединое имя… Я его не слышу, но томление вздымается по телу к самому сердцу.
Очнулась от боли - оказывается, вонзила ноготь в подбородок. Так это я, а не Кручина? Померещилось? И лебедь-облако?
Кого ты ждешь? За окнами темно.
Любить случайно женщине дано…
Пусть горит свет! Мое окно маяк, пусть прилетит наконец эта белая птица!
И вдруг вижу, что какие-то существа, каких нет ни летом, ни зимой, ни во сне, ни наяву, ни при луне, ни при ясном солнышке, во множестве устремляются к моему окну, затеплившейся душе. Столь многие охочи до нее? Роятся, бьются в стекло.
Нет, страшно. Скорее погасить свет. Сижу в темноте, и одиночество цепляется за меня холодными от испуга пальцами. За окном клубятся писк, визг, стоны и мольбы, и вспыхивают чьи-то недобрые очи, ползут по стеклу зеленовато-желтые потоки. Яд? Теперь я знаю: каждый, кто зажжет свет, должен быть готов к тучам ядовитой мошкары, которая окутает, непременно окутает его, норовя ужалить, и, может быть, даже ужалит до смерти.
Кто и зачем повергает меня в это состояние, когда вырывается из тела душа?
О дикая лошадь Ночь! Я вижу тебя. Ты бьешь копытом в землю. В твоих следах сладострастие, тоска, мудрость, темная злоба, скотоподобие, беспамятство, страх… Разве знаешь, из какого копыта напьешься - чем обернешься!