И вот наконец-то вернулся мой муж, мой верный друг и первый враг, и по его повадке, по этому взгляду, будто из засады, по грязи на губах я вижу ясно, что осушил он копыто, полное злой клеветы, осушил до дна. Жаль моя!… Только жаль - и ничего… А ведь было время, когда, останься он наг, я сплела бы ему одежду из волос моих. Еще и до сих пор в связанном мною свитере проблескивает мой золотой волос - золото моей верности. Кто из нас помнит, кто забыл?
Да, но кто распалил его ярость? Чьи змееобразные речи, чьи хитроструйные пронырства? Или мои заклятые друзья опоили его клеветой, хитромыслые? Или Наденька такой лисой скинулась, «случайно» встретясь? Или просто ревность-блудница бросилась на шею?
Он тянет из шкафа ружье. Давно не зовет он меня
Белой Лебедью, но ему сейчас и гусыня дичь. Знакомы мне эти холодные залпы.
Я стою, раздета догола, и он рисует на моем белом теле круги-мишени. На горле л на губах, на глазах и руках, внизу живота и самую большую, будто кровавый цветок, - на сердце.
Память уже колет его исподтишка раскаленными железами, и он будет теперь всю ночь стрелять в меня. Сколько попаданий на сколько промахов?. Заросли, заросли старые следы в моем сердце, и мне дико, что когда-то кто-то жил в нем, бродил… Убивают меня ни за что.
Да бог ты мой, да стреляй, стреляй! Я и сама могу. Вот твой добрый охотничий нож. Бью себя в шею, грудь, руки. Где спряталась душа? В сердце? Ну что ж, и разорву сердце, ну что ж! На волю, на волю! Гуляй, душа!…
По раздольицу чисту полюшку и по дорогам ухабистым скачет неутомимый конь - ноги легкие, копыта тяжелые. Скачет он с утра и до вечера, от полудня и до полуночи. Рано ль, поздно - у каждого крыльца издаст призывное ржание, всех нас унесет в туманы предрассветные, которые никогда не рассеиваются…, Сколь ни жить, а смерти не избыть! Вот только что был человек, жизнью наполненный, и по-прежнему при нем его руки, очи, резвые ноженьки, но ушла из тела душа - из очей белый свет повыкатился, пропала сила чудесная, та, что рукам силушку, ногам стремительность придавала. Вместе со вздохом последним разлучилась с телом душа, погасла жизнь! Заплелись следы зеленой травушкой. Зови не зови - ни перелетным ясным соколом, ни белым голубком, ни сизой кукушечкой не вернется ушедший, не оглянется. Ленивого ты дошлешься, сонливого добудишься, а вот мертвого не докличешься. Бесконные вехи отметят его путь-дороженьку…
Тоска тяжелая давит Охотника. Была у него доля таланная, была у него жена-молодушка… Прожитое, что пролитое - не вернешь! Да и жизнь самого Охотника по краю идет, сыскала и к нему смерть дороженьку, настал черед исполнять обет.
Внутри после смерти жены Охотниковой начались печальные хлопоты. Посреди поля чистого выкопали могилу глубокую, высокую да широкую, шириной до двадцати сажен. Положили в могилу домовище, а в домовище том спит вечным сном жена Охотника. Головой на запад лежит, к восходу лицом - где-то там, на востоке, ирий-сад! А муж ее велит тяжелым голосом:
- Слуги, вы слуги мои верные! Вы постройте мне колоду белодубовую, чтоб положить хлеба-соли туда, воды, разных яств да оружия, да поставить еще коня моего доброго, положить копье верное, колчан с меткими стрелами, крутой лук охотницкий - чтоб вся справа моя смертная вместе со мной пошла - может, в ирий-сад, может, к Нияну * кровожорному.
Надевал Охотник платье красное, входил в жилище смертное со смертной, северной стороны. О последней просил он милости:
- Вы оставьте мне, люди добрые, хоть одно малое оконушко, чтоб я мог смотреть на белый свет, на ноченьку смотреть мог темную.
Заворочали могилу потолками дубовыми, песками засыпали желтыми, оставили одно окошечко. На кургане посадили березку плакучую, бдын ** деревянный поставили. И спешили закончить страву погребальную до заката солнечного, чтобы солнышку отходящему довести до обители умерших…
Все ушли наконец, ночь настала глубокая. Смотрит Охотник из могилы на краюшку неба звездного, ждет своей поры-времени, а то, огня добыв, зажигает свечу воску ярого, на уснувшую глядит - не налюбуется. Наконец-то вся его она, до последней своей волосиночки! Ничей взор чужой не тронет ее, никому не улыбнутся уста ее сомкнутые. Спи, жена Охотникова! Спи, краса ненаглядная!… Эх, вернуть бы время назад - все простил бы Охотник ей, все чудачества!
Но тут сморила усталость молодца, приснился ему сон удивительный. Из глубокой, могильной тьмы явились разные чудища. Была средь них Ямба Акко, Желя-печальница, Корша уродливый, Баба Ягая… *** Протянули руки они к домовищу покойницы - и снег в колоду посыпался. А оттуда, будто Снегурочка, восстала жена Охотника. Живая, живая Лебедушка! Потянулся он к своей красавице, но разошлись потолки дубовые, заглянуло в могилу светило ясное, золотым лучом коснулось Лебеди - и не стало жены Охотника, словно истаял снег от жару солнечного.
Встрепенулся, встряхнулся Охотник - пробудился от сна тяжелого. Перед ним лежит жена мертвая, веет в лицо подземным холодом. А вверху, в малом оконушке, наплывают звезды на полночь.
Вдруг чует Охотник - на земле сильный вихрь поднимается, какого не видано и не слыхано, людьми старыми не запомнено. «Что такое приключилось? - думает. - Уж не зверь ли это Арысь-поле порыскивает? Зверь не зверь, а чудо чудное, диво дивное… Не Полкан * ли с Лешим поигрывает? Иль бранятся царь Огонь с царицей Молоньицей? Или чудище скачет неведомое: ископыть глыбы выворачивает, ключи воздымает подземные, а в озерах волна колеблется, с желтым песком мешается, в лесах деревья шатаются, к сырой земле приклоняются?»
Разошлись тут бревна дубовые - видит молодец, птица с неба спускается, на дерево садится надмогильное. Машет она крыльями широкими, а с них словно жар сыплется! Кинулся Охотник испуганный к коню Своему богатырскому, за могучий круп его спрятался. И оттуда разглядел он… белого лебедя. На крыльях просторных сияла звездочка, словно одну из небесных блистаниц сорвал вольноскиталец сильным розмахом.
И признал тут Охотник в лебеде Звездолова крылатого! И взыграло сердце молодецкое, распалилось кипучей яростью, кровь застлала очи ясные. Мнится ему, мерещится, что не белая птица перед ним, а чудище - змеище огненный.
«Ах ты ж погань богомерзкая! Алманашник, зодейщик ** заоблачный! Бездны вселенской выходец! Кровушки мертвой жаждешь ты?!»
В те поры срывался лебедь с дерева, опускался в яму могильную. Лишь коснулся он сырой земли, увидел Охотник молодца светлоликого да светлоокого, а у ног его - перья лебединые, на ладони - звездочка ясная.
Взглянул Охотник озойливей - и узнал, узнал небесный огонек! В звезду эту он трижды целился, да ни разу не попал в нее, не вернул душу Белой Лебеди…
Замерцала звезда над ее лицом, и видит Охотник затаившийся, что на свет души зачарованной выползают чудища кромешные. Имя одному - Ревность лютая, а другому - Подлость тихая, третьему - Зависть злобная, а четвертому - Хитрость низкая, ну а пятому - Лжа ржавелая, а шестое звалось Двуличием, а седьмое называлось Беспамятством… Гады все эти уродливые поселились в теле жены его, да чистый свет их повыманил, гнойные глаза повыжег им, пасти жадные опалил - смерти их предал мучительной.
Прикоснулся светлый балий *** устами к звезде - и приложил к устам покойницы. Словно душу ее с поцелуем вложил! И видит Охотник из укрытия, НТО вздохнула-встрепенулась Лебедь Белая, вот-вот откроет очи ясные, вот-вот из мертвых пробудится. Вскакивал он тогда на резвые ноженьки, из-за пояса меч выхватывал, возносил над головой Звездолова безбранного,
Что за морок?! В глазах его помутившихся оболокся Звездолов белыми перьями, крылья одели бока - и уж нет в помине ни змея огненного, нет ни птицы чудесной заоблачной, нет волхва светлолицего - в сырой земле острый меч торчит! Но поглазилось, что в поднебесье промелькнул чей-то образ неведомый: то ли птица крылом ночь прорезала, то ли всадник проскакал, словно просветил молнией. И зародился в небесах млад-светел месяц.
Как принялся кричать тут Охотник громким голосом! Как засвищет соловейским он посвистом! Как заржал его добрый и верный конь! На реке воды взволновалися, на дубах орлы раскричалися, на вратах городских стражи просыпалися. Бежали люди полусонные в поле чистое, выводили из могилы Охотника, выносили они Лебедь Белую. Умывали чародейку ключевой водой, утирали травой лебедкою ****, просыпалась она от сна смертного - еще краше, чем была.
- Ох, - говорила Лебедь Белая, - долго же мне спалось!
- Кабы не я, - Охотник чванился, - спала б ты непробудным сном по сю пору и до веку!
Поднялась на ноги Лебедь Белая, ясным оком повела вокруг, осветила всех улыбкою - окроме удачи - Охотника.
- Долго мне спалось… - промолвила. - Да во сне многое виделось!
И ужалила тут мысль Охотника: победили догадки женские все его клюки ***** коварные.
А народ на чудо дивуется! А народ богам требы кладет, жертвы несет Диве-праматери! Но не пристал Охотник к веселию: брал жену за руки белые, вел ее в дом свой, возводил в светлицу теремную. Запирал он двери засовами, собак цепных сажал на ступенечки.
- Нет уж веры в тебя, свет-Лебедушка. На любовь твою мне надежи нет! И сидеть тебе долго в этом тереме… Вот поставлю я два чана огромнейших: один с водой ключевой, другой пуст еще. Как из первого воду выпьешь всю, а второй слезами до краев нальешь - позабудешь свои лисьи хитрости, лишь тогда на волю выйдешь вольную. А про звезды и лебедей… лучше и не вспоминать тебе: крепки решетки оконные!
Ни словом жена не провещилась, но не знал Охотник злопамятный, что первый же взгляд Звездолова вещего лег ей на сердце как печать,