Письмо седьмое. Автор - читателю.
Друг мой и неприятель! Будь я уверена, что сердце твое безусловным состраданием отозвалось моим героям и мне, я не стала бы мучиться над этим обращением ко всем и никому. Немного похоже на выступление перед телекамерой, но в студии все-таки есть живые люди, а вокруг меня нетерпеливо толкутся мои фантазии, недовольные неожиданной остановкой.
Осталось самое трудное: встреча Настасьи и Светлого. Внимательный взор твой, наверное, уже заметил мою ревнивую неохоту открыть его лицо. Да и зачем! Ведь Настасья - замученная оболочка - живет и второй жизнью, Белой Лебеди, а там явление светлого Звездолова уже произошло. Так стоит ли двоить это описание. Земле ведь ни к чему вторая Луна, правда?
И еще… Как бы ни были горестны и возвышенны первый взгляд Настасьи и Светлого, их первое слово, и поцелуй, и ночь, ты все равно не встанешь на их сторону полностью. В тебе непременно заговорит какой- нибудь муж, который хочет, чтобы жена принадлежала ему, как земля; или несчастливица, для которой всякая счастливая в любви - воровка и ехидна; или завистник со щитом общепринятой морали; или вековечная смиренница; или отец, у кого увели дитя, принеся его любовь в жертву женской любви; или, напротив, удачники, еще в юности, божьей милостью, нашедшие друг друга, ныне одетые сединами и безгрешностью… Они все будут правы, когда спросят: «Ну чего ей не хватает в жизни?!» Ей ничего не хватает. Таким, как она, всегда не хватает отмеренного судьбой - и обществом. А может быть, ей нужно, чтобы хоть о чем-то в жизни нельзя было сказать: «Переживем и это». Хочет платить не по копейке, не за вранье.
А платить придется. Осудят, осудят! Предвижу. Стоять нам втроем под комьями грязи. А ты… друг мой!., ты опусти свою бросающую руку.
Мне хотелось бы на этом покончить с письмами. Я, конечно, переувлеклась оправданиями и объяснениями. Тоже - привычка…
Итак! Уже рванулась Настасья из мира своего в мир Белой Лебеди, и так перехлестнулись две ниточки, что даже я не властна расплести их. Тем более ты, друг мой. Да и не стоит. Все необычайное совершается втайне!
- Милая, моя милая! Высокие и темные леса выросли на моем пути. Словно сеть держат они меня. Хочу пролететь над лесом - он вырастает до небес. Хочу пронырнуть под ветвями - они опускаются до земли, ломают мои белые крылья. Хочу мимо пролететь - раскачивается лес, не пускает!
- Ветры буйные, храбрые ветры, полуденные, ночные и полуночные, денные и полуденные, дуйте и поддувайте, принесите ко мне любимого моего!
- С разлету бросаюсь я на дерево - и оно разбивается в пыль, а за ним и другое отступает в страхе! Больно крыльям моим!
- Голос твой прилетел ко мне и обнял меня. Где же руки твои?
- Высока ограда у твоего терема! Не одолеют ее ни птичка-белогорлица, ни дикий зверь лихошерстный.
- Смотри, у ограды есть щель. Тронь ее крылом - отворятся ворота.
- Милая, крепки решетки на твоем окне! Пролетел я по всем чужедальним сторонушкам, отыскал тебя, да неужель не достигну?
- Слеза моя капнула на решетки оконные - истаяли они, будто сосульки.
- Свет ты мой небесный, уж не чаял я и видеть тебя! Как лебедь по лебедке тоскует, так я по тебе тосковал.
- Ненаглядный мой, боги тебя мне послали. Не могу жить без тебя ни единой минуточки.
- Лицо твое белее снегу…
- Яснее месяца…
- Истомило меня ожидание, от усталости руки опускаются, ноги подламываются.
- То не усталость клонит меня и тебя - к любви клонит нас.
- Подожди! Прежде чем любить меня, погладь душу мою.
- Мы уже были с тобой! Кто-то рождался раньше деревом, змеей, птицей, а мы всегда были возлюбленными, которых встреча случайна, как… неизбежность. Я уже любил тебя на берегах Обимура! И говорил тебе эти древние слова:
Возжелай тела моего, ног!
Возжелай глаз, возжелай бедер!
Глаза твои и волосы, вожделеющие
Ко мне, да пожухнут от любви!
Льнущей к дланям моим тебя я
Делаю, к сердцу льнущей,
Чтоб ты попала под власть мою,
Чтоб склонилась к моему желанью!
- Уж не могу я слушать только лишь голос твой. Тело мое стонет по тебе. Раздели со мной любовь.
- Как сладко нам лежать с тобой вдвоем.
- Лицо твое на груди моей, словно ладанка.
- Ты моя кровь.
- Ты мое сердце.
- Тучи понесли в дальние страны раскаты нашей любви.
- По небесной реке уплыли мы…
Немало зорь утренних, немало зорь вечерних минуло - щемит ретивое у Охотника. Не спится, не лежится ему в постели пуховой. Грусть-тоска напала или хворь какая прикинулась? Или жалость к жене томит непрошеная?… «Нет! На что мужику Лебедь Белая? С гусыней дома спокойнее!»
Бродит он вокруг терема, смутную думу думает. Между тем небеса зарей зарумянились, и увидел Охотник: из окна, что своей рукой запер он на засовы железные, выпорхнул белый лебедин. Полетел он за темный лес и растаял в поднебесье!
Закутилось-замутилось в голове у Охотника, в глазах зелень выступила, словно смертной ествы отведал он. Вновь крылатый гулеван пожаловал?!
Кинулся он бережатых выспрашивать - те, зевая, ему поведали, что и утресь лебедя видели, да беды никакой в том не чаяли… Крепко Охотник слуг своих вылаял, призвал на них свербеж с коростью, сам тоске- кручине предался, ни запить - ни заесть ее.
«Коснулся проклятый оборотень моего солнца ясного, настало светилу затмение. Хоть топись от горького горюшка! Нет, шалишь. Не на то родился я, чтоб топиться в реке, а на то родился я, чтобы татя сбить порыскучего. Найду, как со свету сбыть лиходея крылатого. И твои слезы прольются, изменница».
Оседлала Охотника ревность лютая, погнала его в дорогу далекую, к нечестивцу гадателю.
Страшно, страшно в пещере обавника *! Варит он травы зельные во медяной росе, пред огнем произносит наговоры… И хоть имел при себе Охотник когти филина, что безопасность даруют от колдовства, все ж замерла в нем кровь от страха лютого. Насилу слово просильное вымолвил!
Ну а черному чародею что ж? Лишь бы счастье порушить завистнику. Хоть бабуны ему подсказывали, что Звездолов - светлый чародей, но от веку тьма солнца не жалует!
Стал учить он вседейству Охотника:
- Коли хочешь лихо наслать ты на ворога, из глины его подобие вылепи, назови идола именем супостата своего, в тайном месте схорони, прострели двадцатью семью стрелами! А коль загорелось тебе разлучить двух любящих, ветку-рогатку надобно срезать с дерева, разломить сучок на две часточки и одну сжечь, другую - закопать. Хорошо пользуют средства эти древние! Особливо со словом злокозненным.
И завел, глумясь, скороговоркою:
- Стану я до белой зари утренней, пойду из дому не дверьми, не воротами, а дымным окном да подвальным бревном, побегу я в темный лес, на большое озерище. В том озерище плывет челнище, в том челнище сидит черт с чертищей. Сиди ты, чертище, прочь лицом от своей чертищи; поди ты, чертище, к людям в пепелище, пошли свою чертищу в чужое избище, к Настасье, Белой Лебеди. Ты, чертище, вели своей чертище, чтоб она распустила волосища! Как жила она с тобою в темнище, так жил бы Звездолов с Настасьей, Белой Лебедью. Чтоб она его возненавидела! Чтоб он возненавидел ее! Не походя, не поступая, разлилась бы его ненависть по сердцу, а у нее по телу - неугожество, опротивела бы ему своей красотой, опротивела бы телом всем…
Почудилось Охотнику, будто клубок змей шипит вокруг! Закружилась голова, чернее черной ночи взор его сделался.
- Знаю теперь, как отвадить разлучника. Но дай мне еще снадобья оморочного для жены, блудницы бессовестной.
- Есть такое зелье в царстве Нияна! Хмель-травой ** оно называется. Как раз над могилой блудницы нечисть его высаживала. Тот, кому обречено это снадобье, в морок мгновенный провалится, надолго бездыханным останется!
Щедро Охотник ворожбита одаривал, поспешал домой, к жене своей. А она-то убирается для встречи с возлюбленным.
Отворил Охотник двери тяжелые, бросил в лицо жене колдовское снадобье… Обмерла молодушка, повалилась наземь бездыханная!
Брал тогда Охотник ее на руки, возлагал на подушки пуховые, будто спит-почивает Настасьюшка. Ну а сам, чтоб насытить злобу лютую, отдал потайной приказ слугам своим…
Настала ночь, подошло время срочное, осветились выси заоблачные. Не то звезда несется падучая, не то всадник скачет стремительный. Подобен конь его ясному соколу - летит, до земли не дотыкается. Скачет он с горы на гору, реки и озера перемахивает, широкие раздолья перескакивает… Нет, не звезда это, не всадник удалой - летит Светлый Звездолов к своей зазнобушке. Вложили боги в сердце желание, занялось ретивое любовью жаркою.
Подлетел он к окошку знакомому… и грудью о ножи вострые ударился! Хитер, хитер, ревнивый муж… Заговор, мол, заговором, а нож - он вернее бьет. Утолил месть свою кровожорную!
В глазах лебедя сменился свет. Издал он клик, печали исполненный, воззвал к своей возлюбленной.
Нет, спит она сном зачарованным!
Из последних сил бился Звездолов, последним зовом будил ее. Нет ответа ему, нет отклика. Сокрушила его беда нежданная, захлестнула обиды петля.
- Прощай, - молвит он, - Лебедь Белая. Знать, не люб уж я тебе. Знать, забыла ты слова свои жаркие. Не к суду пришлось… Остается мне улететь в свои страны дальние. Не сыщешь ты ко мне пути-дороженьки, прежде чем башмаки не истопчешь железные, платье железное не порвешь, не сотрешь железного посоха. Да еще пробудишь ли меня от сна-забвения…
Тут подхватило Звездолова облако, унесло его за темный лес. Лишь остались капли крови на окошке зарешеченном…
…Клик лебединый, похожий на плач горем убитого человека, разрезал-таки зачарованный сон! Настасья подняла от подушки тяжелую голову. Руки, чудилось, прибиты к постели. Словно бы смерть на короткое время убаюкала ее в своих объятиях.