Щемило сердце! А сон, явившийся к ней, был мучителен. Видела Настасья, что Светлый взвился с ее ложа белым лебедем, омылся в вышине солнцем, луной и звездами - да и растаял. А она, Настасья, лежит на земле поверженная, вокруг сгущается привычный туман повседневности. И видит она вдруг, что занавес тумана слегка раздвинулся! Бросилась в эту щелку, но края серой печали начали вновь неудержимо смыкаться. И чей-то плач послышался: «Что за печаль, что за обида горькая? Муж велел наплакать чан слез, возлюбленный - платье железное износить заповедовал».
«Боже, что со мной? Почему так болят пальцы, будто не смогли удержать счастья? Где мой любимый? Неужели он не прилетел ко мне нынче ночью? За окном уже заря начала игру с облаками, пятнает их алым светом. Вот и оковы Обимура обагрены зарей, и окно мое забрызгано ею. Удивительно! Укрылось солнце за нечаянной тучкой, а цепочка кровавых следов не истаяла… струятся они с моего подоконника на обимурский лед. Чья скорбь изранила здесь свои босые ноги? И почему так ноет мое сердце, словно мне знакомы эти следы?»
Повинуясь неодолимому зову, Настасья распахнула окно и тронула губами алую капельку, пристывшую к серому железу. Кровинка впилась в губы - поведала о случившемся… И смыла Настасья слезами кровавый след:
- Ох, было счастье, было., где оно!
Глаза Оха светились решимостью, Настасья даже не сразу узнала вечного горюна.
- Не кручинься, свет-Настасьюшка, - ласково зашептал Ох, щекоча ей ухо. - Утро вечера мудренее, кобыла мерина удалее: возку возит и жеребят носит. Надо ухитряться избывать беду. Погляди в окошко!
Сперва у Настасьи в глазах все плыло, а потом увидела она под окном вместо привычного двора бескрайнюю равнину. Была она похожа на крыло, которое тоскует по полету, пустая, желтая от ветра и белая от снега. А вдали маячила смутная серая фигурка. Это была женщина - вся в пыли странствий. Вслед ей тянулся какой-то длинный, бесконечно длинный серый плат…
Шла странница неторопливо; но стремительно, и, что удивительнее всего, увеличивалась в росте неудержимо! Там, на равнине, она была с малую былиночку, а рядом с домом. Настасьи сделалась ростом в этот дом… Опустилась ее огромная нога прямо в комнату, но почему-то не треск разломанных балок и грохот камней услышала Настасья, а только громкую песню-попутчицу:
…А се!
Я разлеглася.
Кабы я встала,
Так небо достала.
Кабы рот да глаза,
Я бы все рассказала.
Кабы руки да ноги…
Когда утихла нечеловеческая песнь и улеглась немного муть испуга, то рядом с Настасьей, раскроив дом так, что и малая трещина не поползла по стене, проходила ровная дорога, и была она необозрима.
Не поняла Настасья замысла стихий… Вернее сказать, ее сердце напялило вдруг на себя скорлупку испуга, надеясь отсидеться, избавить себя от понимания, вынуждающего к решительному шагу. Но тут Ох, сила нечистая, выволок из неведомого старую знакомую - Кручину. Да нет… это Любовь. Да нет! Обе сестрицы явились нынче в одном обличье, словно отражение в зеркале сошлось с отражаемым.
- Почему ты не дашь мне крыльев - догнать его, вернуть? - исступленно крикнула Настасья, потому что горькая потеря вновь ожила, толкнулась под сердце, как беремя.
- Море - дорога китов, небо - дорога лебедей, земля - дорога людей, - ответила Любовь-Кручина с привычной загадочной вычурностью. - Тебе еще долог путь до полета.
- Мне идти по этой дороге? А нельзя ли…
- Слезе на ресницу не подняться! - Это прозвучало как приговор. - Несудьбу свою надобно издолять. - И кривая усмешка Кручины проглянула на миг: - А то… окружат твоего Светлого девицы зазорливые, повьют его речами сладкими, затуманят случайными поцелуями…
- Я всю Вселенную изойду, а его найду, - тихо сказала Настасья, и Ох с облегченным вздохом растаял в стене, словно старик, который ушел в долгожданную отставку.
Любовь между тем подала Настасье железное платье, железные башмаки и железный посох. Настасья стремительно оделась, выхватила из постели крепко спящую дочь и укутала ее одеялом, как кутала давно, давно, еще крошечной, чтобы усадить потом в санки и пуститься по морозу и темноте в крестный путь до яслей.
Примостив голову девочки между своей шеей и плечом, Настасья оглянулась - и глаза ее блеснули:
- Я бы подожгла этот дом одним взглядом!
Любовь-Кручина покачала головой:
- Оставь загадку…
Настасья усмехнулась. Она вообразила лицо мужа! А когда ей представились лица соседей, нервный смех скрутил горло.
Любовь-Кручина, лаская на шее тяжелые зеленые камни, смотрела на нее, стоя в уголке, и Настасья, доверяясь молчаливой подсказке своей извечной советчицы, ступила на дорогу. Сделав несколько шагов, она увидела на обочине развесистый куст шиповника, на котором не было колючек, а на ветках мирно дремали рядом и цветы и ягоды. Настасья быстро поцеловала дочкин теплый висок и уложила сонную тяжесть в светлую середку одного из цветков.
- Спи, спи. Дождись меня здесь! Я вернусь, я приду, когда ты проснешься, а проснешься ты, когда я приду. Или прилечу, даже без крыльев, приползу сюда. Сохраните ее, цветы и ягоды!
Она пробежала несколько шагов с умирающим сердцем, чувствуя себя сейчас даже не гусыней, а кукушкой, и вот-вот бросилась бы назад, когда б ее не подтолкнул страстный голос Любви:
- Не оглядывайся! Только не оглядывайся!…
И Настасья пустилась бежать, и лишь ветер вышел проводить ее. Безобразник ветрец увязался было тоже, но только и мог он, что трепал Настасьины железные одежды, они скрежетали и мешали, и тогда старший ветер, отвесив сорванцу такую оплеуху, что тот свалился в Город, коснулся Настасьиного рубища - и стало оно легче пуху лебединого.
Она летела, будто бы звезда по ясному небу, пока косой луч рассвета, шедший то впереди, то следом, не озарил внизу новые земли. Там уже березовица струилась из стволов, лед на реке изныл, исчах - давно вешница * буйствовала. И поняла изумленная Настасья, что Обимур течет и тут, словно не смог он покинуть верной подруги, поклонявшейся ему от рождения.
- Обимур! - задыхаясь от высоты, крикнула ему Настасья. - Что печален, что мутишь ты волну сребропенну?
Седой гребень вознесся к ее ногам.
А средь обимурских разливов зеленели стены лесов. И взмолилась Настасья:
- Звери лесные, птицы поднебесные! Вы, звери, всюду рыщете, вы, птицы, всюду летаете! Разыщите моего милого, скажите, что бегу я к нему быстрой стопой!
А позади реяло эхо:
- Не оглядывайся! Не оглядывайся! Не огля…
А тем временем пробудился Охотник от сна.
Начал одеваться - и не поверил своим глазам. Золотой волос жены, заботливо ею в свитер ввязанный, поседел, истончился вдруг.
«Что за пропасть? Что еще приключилось вдруг? Уж не этот ли… вновь пожаловал? Нет, изранены его крылья быстрые, далеко он, даже ворон его костей сюда не занесет». Однако поселился в сердце боляток, и ничем тот нарыв не уймешь.
Поднялся он с дивана угрюмого, пошел крадучись к жене в светелку. Распахнул дверь - и обмер. Нет Настасьи! Нет Белой Лебеди! На полу книжка валяется. В ней слова огнем наливаются: «…остался один со своей охотой век доживать, а стоил бы лучшей доли…»
Был со всем - стал с ничем удача - добрый молодец!
В кладовой, где припасы хранились охотничьи, забилось ружье, бедой хозяйской бедуя, патроны от горя залпом с собой покончили - лишь один остался, наполненный дробью жалящей.
Топтал Охотник половицы дубовые:
- Ты скажи, пол, куда подевалась хозяюшка?
Промолчали доски, хозяйке верные: ежеутренне их Настасья обласкивала, умывала водою теплою. Но отозвались обои ободранные:
- Горемычный хозяин ты наш! Сколько лет ты жизнь уж даруешь нам, не заклеиваешь нас новыми обоями! Удружим тебе наконец и мы. Сбежала твоя хозяйка, По дороге ушла неведомой.
- Где ж дорога та? - вскинул Охотник глаза. А Любовь, подружка Белой Лебеди, путь ее туманом позавесила, принакрыла его легким облачком, чтобы скрыть от мужа разъяренного.
Кинулся Охотник в ноги Любви, моляще заглянул в лицо нездешнее:
- Верни мне силу прежнюю! Резвость дай ногам, уму - догадливость! Крепость дай руке моей - и сердце укрепи. Помоги воротить Лебедь Белую!
- Где поймать буйный ветер во поле… Растаял лед на реке - улетела лебедь в небеса. Прощай, не коснется тебя рука моя более. Лебедь ты гусыней называл, от своего сердца крохи ей отламывал. А теперь хоть все его отдай - некому хвалить твое щедросердие. Я прошла, как заря проходит утренняя!
Впрямь прошла Любовь сквозь Охотника - и пропала из дома этого.
А Охотник бил кулаком по зеркалу, он рычал-вопрошал: где жена?! Зарябило от страха зеркало, но сестру-близнеца не выдало. Но тут со скрипом тяжелым, предательским отворились шкафы одежные, выползли из них платья узорчатые, из дорогих шелков сшитые:
- Разве мы не лелеяли Лебедь Белую? Мы ее тело не гладили? Мы стройный стан не обволакивали на зависть подруженькам? А она предала нас, всех бросила! Мы-то думали, властны над ней, полонили, мнили, душу женскую. А она от нас бежать бросилась - и не оглянулась на прощание! Укажем тебе путь за ней.
Из-под стаи платьев вязание выползло, завертелся у ног Охотника клубок шерстяной:
- Ты ступай за мной, держись за конец моей ниточки.
Бросился клубок в окно - за ним дорога обозначилась… Опятнал * Охотник жену свою, сделал шаг… да воротился вдруг, свистнул охоту свою верную, платья на растерзание бросил ей:
- Вот вам, вот вам, предатели шелковые! Ах, зачем рассказали правду, зачем указали дорогу вы мне…
Проломило тут ружье двери запертые, на шею хозяину бросилось. Патрон сам в гладкий ствол заскочил. Ну а руки привычно взвели курок.
Вновь Охотник подхватил нить путеводную. Погоня ярость его утолит!
Долго ли, коротко бежала Настасья своим путем в страхе и сомнении. Иногда, измучась неизвестностью, умывалась слезами - туда ли идет она? близка ли цель заветная? - приникала чутким ухом к теплому телу дороги, слушала дальний свист крыл - и, поднявшись, неутомимо спешила вперед. Вот и посох ее стерся, точно старый зуб, одежда превратилась в лапотину, от железных башмаков одни осметки остались… И дорога внезапно кончилась! Прилегла к усталым ногам бездорожица. Нельзя на сырую землю сесть отдохнуть. Грязи кругом вязучие - сядешь, так по конец века не выберешься