- Муки иные увижу я там, - внезапно прервал меня детский голос. - Увижу я великое древо, на котором висит множество улиц, а на улицах будут повешены грешники: кто за язык, кто за уши, кто за вежды, кто за сердце. Это будут клеветники, волхвы, злотворники и кривопретворники, творившие из права - криво, и из крива - право.
Взгляд Анны дрогнул, я оглянулся. И мельком заметил, что к голосу, меня изумившему, оборотился я один, остальные же гости собрались вокруг, глазели на меня и слушали так, будто внимали бог знает каким откровениям. А там, куда я поспешно обернулся, стояла в уголке девочка.
Ей было лет двенадцать, не больше. Серо-голубое платье топорщилось вокруг худенького тела. Темно-русые волосы затянуты в косу, кожа на висках натянулась, и глаза казались странно удлиненными. Глаза были темные, карие. Тонкий нос, круглые четкие брови, маленький подбородок, поджатые губы. Она стояла, опустив руки, сплетая пальцы. Что в ней особенного? Но эта девочка только что произнесла ужасные своей неожиданностью слова. Почему? Я смотрел, смотрел на нее. Глаза ее были не то что большими… эта темнота растекалась под веками, глаза как бы расплывались в погоне за разбредшимися мыслями.
- Моя дочь, - сказала Анна. - Она… не совсем здорова.
Да, вот что было, оказывается, в этом взгляде, под которым я чувствовал себя не то ветвистым деревом, не то заскорузлым столбом. На какой-то грани… границе… когда разом смотришь в небо и землю. Жутко! Я испытал такое лишь раз в жизни, когда случайность занесла меня в деревушку, связанную с именем одного из величайших писателей нашей русской земли. Открывали дом-музей. Народу собралось неожиданно много, в первую партию посетителей я не попал, а был позднеоктябрьский день, стылый, сырой. Рядом стояло приземистое строение - я зашел погреться. И попал на концерт художественной самодеятельности. Это было нечто вроде клуба - тесное, теснее плацкартного вагона помещение. Крошечная сцена, несколько рядов деревянных, сбитых между собою кресел. Стены были облицованы зеленым волнистым пластиком, на манер летнего павильончика. И совсем рядом со мной к стене был прикреплен показавшийся огромным синий ящик с белой ослепительной молнией и надписью: «Напряжение 380 В». На сцене три девочки неловко выплясывали что-то среднее между «Барыней» и гопаком.
Мне никогда не передать словами ощущения, охватившего меня в том клубе. Выбежал вон! Серое небо, вдали сквозной осинник, слякотный снег, пахнет свежим срубом. Будто я проломил лед на реке и вынырнул, будто вскрылась крышка гроба!
Не знаю, почему, посмотрев в эти странные темные глаза, я вспомнил тоску, поразившую меня в том «приюте культуры». Что-то о невозможности, невероятности, непереносимости некоторых сочетаний, которые подсовывает нам жизнь…
Я заметил, что все еще стою, схватившись за грудь, глядя то на девочку, то на Анну. А ее глаза вдруг снова затекли слезами.
- Моя дочь немного больна, да. Но при этом она… как бы сказать… видит и понимает куда больше нас, здоровых.
Безмолвие окружало нас. Девочка приложила ладонь к стене, и я услышал, как под слоями побелки, в сухом бревне, проснулся жук-древоточец. Белые узоры струились по стеклам.
- Она иногда отвечает на мои вопросы, если я… - Анна всхлипнула, не сводя с меня взгляда. Слезы увеличивали ее глаза, как линзы.
- Иди ко мне, - протянула она руку девочке. Та подошла и прислонилась к матери спиной, немного не доставая Анне до подбородка.
Анна обняла ее одной рукой, быстро коснулась губами темно-русых волос.
Нет, я уж слишком сентиментален. Смотрел на них двоих, и мне чудилось, будто что-то нисходит с небес. Я бы сказал - сияние, но как-то… не знаю… Чему бы там сиять?
- Мария, - медленно сказала Анна, - послушай.
Темный долгий взгляд девочки устремился на нее.
- Мария! - Голос Анны стал резче. - Где отец? Расскажи.
Девочка моргнула, будто прогнала не то соринку, не то время.
- Отец мой был очень добр. Отца моего звали Аким, мать - Анна. Они не имели детей и скорбели о своей бездетности. Долго молили они бога послать им ребенка, и наконец…
- Мария! - одернула мать. - Мы это знаем. Расскажи ему…
Она слегка сжала плечо дочери, и темный взгляд прильнул ко мне. О чем загадывала она, глядя на меня, как на падающую звезду? Впрочем, скорее я так на нее смотрел, я.
- Мой папа добрый, очень добрый, - не отводя от меня глаз, забормотала вдруг Мария не своим, медлительным и тихим, а чужим, девчоночьим голосом, как будто на нее внезапно напал какой-то детский сон. - Он часто берет меня с собой… Он любит ходить в рестораны и часто берет меня с собой.
Я заметил, что слово «рестораны» она выговорила с запинкой.
- Он ходит туда только с тобой? Или… с кем-то еще? - вкрадчиво понизила голос Анна. - С вами ходили женщины?
- Да, - еще больше расширяя глаза, ответила девочка.
- Ты знаешь, где он сейчас? - Анна прижала к себе дочь еще сильнее и говорила, почти уткнувшись губами в ее голову.
- Да.
- Он один?
- Нет.
- Что делает он? Они?…
«Господи, - подумал я, вдруг все поняв. - Что ж она делает, мать?»
Да, мне показалось, я понял. Мария, конечно, не в себе, не от мира сего, но… обладает каким-то чудесным зрением или слухом. И мать пользуется этим, чтобы выведать мужа. Не слишком-то это милосердно! Да еще на глазах у всех.
Лицо девочки застыло, но взгляд странно ожил. Глаза бегали по фигурам гостей. Казалось, обрывки наших - и не только наших! - потайных дел, дум и поступков она связывает воедино и сматывает эту нить в невидимый клубок.
- Что он делает?
Я заметил, что по тоненькой шее девочки к лицу ползет краска. Мария судорожно сглотнула. Слезы? Или слова? Или это Анна слишком сильно сдавила ей плечи? А глаза Анны так и выливались в слезах. Уж не они ли настыли на стеклах окон за много дней страданий?
Мария приоткрыла рот, силясь вздохнуть. Брови ее исказились.
- Говори, говори!…
- С ума сошли, Анна! Задушите! Прекратите это издевательство!
Этой мой голос. Это я крикнул.
Анна медленно отпустила дочь. Та пошатнулась. Анна подхватила ее, подняла, прижала к себе, тяжело пошла из комнаты.
Я перевел дыхание. Осмотрелся. Нет, любопытство компании, в которую меня занесло, превосходило всякое приличие. Как смотрели на меня эти люди! Их лица словно бы заострились, постарели, исказились от ожидания. Но - чего? Чего?… И во всех взглядах, обращенных ко мне, читалось еще и поощрение… как будто я оправдал какие-то их надежды.
Ну а мне было неловко. Стоило вспомнить, как закричал на хозяйку, и во рту сохло от стыда. Сашка небось кается сейчас: «Кого я привел!» Вон посматривает из-за плеч и голов. Свечи оплывали, догорая. Из стен заметно сквозило.
Я посмотрел на дверь, в которую вышла Анна, унося дочь. Надо извиниться, загладить невольную грубость, иначе я покоя знать не буду. Почему нельзя было подождать, пока Анна вернется? Нельзя было.
На пороге я обернулся. Сашка сделал странный мгновенный жест у губ, похожий на призыв к молчанию. Но стоявшая рядом с ним женщина с ликом страдалицы повела ресницами - и мой приятель оцепенел. Странности, странности…
Я вышел в коридорчик. Был он убог и тесен, бревно подпирало потолок, сквозь щели было видно, как ветер треплет клочья вьюги. Несло стужей. Я открыл какую-то дверь. И здесь толпились зеркала, и здесь множились отражения свечей. Мария, скорчившись, полулежала в кресле, прикрытая шалюшкой Анны. Мать, похожая на призрак, так светилось ее лицо и так неразличимо темнело платье, склонялась над ней.
- Бога ради, простите, Анна, - начал я шепотом, - бога ради!…
- Что вы сделали, несчастные, окаянные, как попали вы сюда, недостойные? - пробормотала Мария, всхлипнула, задышала ровно и тихо.
- Она спит, это она во сне, - обратила ко мне лицо Анна, слегка улыбаясь моему испугу. - Не обращайте внимания.
Она протянула руку и откуда-то из мрака подтянула стул.
- Посидите здесь. В этой комнате теплее.
- И тише.
- Да. Вы разволновались? Ничего, ничего… Сердце мое потянулось к вам, когда вы вступились за мою девочку. Она еще мала, но жизнь ее нелегка. Долго я не надеялась на счастье быть матерью, но потом… - Она говорила не быстро, подбирая слова: - Потом узнала, что бог милосерд и расположен ко мне. Но если бы тогда я владела теперешним знанием… нет, нет, не пожелала бы я ни самой дочери, ни судьбы для нее такой… пересудов, кривотолков и… Знали бы вы, как ей было одиноко последние девять лет, а что предстоит, сколько слез и ран! Мы были разлучены, когда ей исполнилось три года, и вот встретились снова, но ненадолго, грядет новая разлука. Вечная! На вечное одиночество и поругание я ее отдам. И как же нужны ей люди, которые и через века найдут для нее слова заступничества, оберега, милосердия!
Мне почему-то сделалось холодно.
Анна встала.
- Пойду к гостям. Нехорошо, ведь они издалека, и путь им дальний. Вы побудете здесь?
- Да, хорошо, - выдавил я. Мне было не по себе и с матерью, и с дочерью, но девочка хотя бы спала.
Анна помедлила на пороге и прикрыла за собой дверь.
Не сразу решился я перевести дух. Потом вдруг ощутил, что множество свечей кажется мне сейчас множеством недобрых, подсматривающих глаз, встал и задул их все, кроме двух. Хватало и этих!
Снова сел, подставив стул поближе к Марии.
Вот попал, да? Сейчас бы тихо, тихо - вон отсюда, бегом домой, по глухой ночи, подальше от места, где бесы или боги свели меня с Сашкой!… Да ладно, посижу, приду в себя. Все-таки дыхание спящего ребенка действует успокаивающе. Господи, а ведь сроду такого не бывало, чтоб ребенок и я, Странно, как странно! Что за откровение, пугающее, будто неожиданная седина? Чистый профиль на фоне темной спинки кресла, едва шевелятся пушинки белой шальки.
У меня нет, не было детей. Я никогда не думал о них всерьез, даже если с удовольствием тискал малышей моих приятелей. Я как бы не считал их живыми, настоящими. Они шумели и сияли, а тут… Что за тайна? Что за горе? Бедная, бедная девочка. Сама не в себе, мать, кажется, тоже, заброшенные этим своим Акимом. Меня словно бы что-то тянуло за сердце. Вот тоска, а? Немыслимая, невыносимая, не продохнуть!