льного существования! Я был даже удивлен, что ты сам всего этого не понимаешь и не видишь, но я подавил удивление, скажем так, и раскрыл тебе глаза. Только я вовсе не имел в виду, что когда ты осмотришься и освоишься, то надо будет тебе непременно приобретенным благодаря этому опытом воспользоваться. Этим вообще не надо пользоваться. Как это ты, скажи, можешь воспользоваться, например, пониманием, что "Троица" Рублева великое творение, само наличие которой делает некоторым образом осязаемой нашу национальную идею? Я вовсе не звал тебя проповедовать. Тут совершенно нечего проповедовать! - выкрикнул Буслов. - Нужно только знать... для собственного успокоения, для того, чтобы быть нравственно здоровым и не пытаться заскочить вместе с толпой дурней на подмостки истории... а пользоваться и проповедовать, этого совсем не нужно! Ведь тебя просто напугали дураки своими криками, и ты с тех пор крутишься, как юла. А попробуй ты им внушить свои нынешние понятия. Поймут они тебя? Им и нужды нет тебя понимать. Им дела нет до твоего Рублева! Когда они горюют от того, что у них будто бы отняли национальную идею, и вопят, чтобы ее им вернули, то волнуются и беснуются они в действительности лишь из желания уяснить, как же это им половчее устроиться, чтобы всегда иметь верный кусок хлеба и некое приятное зрелище.
- Все правильно, все правильно! - заторопился объяснить Лоскутников. И я не собираюсь ничего проповедовать. Но если я знаю и понимаю больше многих других, как же это держать под спудом? Получается, мне все мое внутреннее богатство суждено всего лишь унести в могилу? Что делать?
- Я знал давно все, что тебе лишь сейчас открылось, но я не вертелся из-за этого и не горячился. Это только атмосфера, только фон... А жизнь, она мне дана на то, чтобы я в конце концов твердо определился.
Мысли Лоскутникова скакали, как воробьи среди хлебных крошек. Наскочил он суетным размышлением на театр, на памятную бурю в зрительном зале. А теперь и Буслов заделался литератором, предстал таковым перед ним. Кругом одни писатели. Лоскутников своим восклицанием выписал какую-то долгую кривую линию:
- А вот тот писатель в театре, с которого у меня все началось, он разве не определился? Еще как определился! - восклицал он. - И приехал к нам как внятный человек, как человек со статусом. Но на него тут закричали, и он растерялся. Пойми мою мысль... Скажешь, он потому не ответил на крики, что взял и растерялся, а вообще-то он знал ответ? Или он, может быть, решил, что дуракам отвечать не стоит? Нет, я тебе скажу, что он не знал и не знает ответа. А при этом он, пожалуй, и умный, и образованный, и талантливый. Но он не знает! В другой обстановке он, наверное, если бы его спросили тихо и проникновенно, пустился бы в рассуждения, даже и выводы какие-то сделал бы, а все равно бы не дал четкого и прямого ответа. Нет у него такого ответа. А у меня теперь есть! Но он, тот писатель, определился, не правда ли? Никому же не придет в голову, когда он выйдет в очередной раз на сцену или будет знатно вышагивать по улице, объявить: вот человек не знающий! - нет, всегда непременно объявят и подумают: вот идет писатель! И у нас тут его отнюдь не разоблачили, он никоим образом не уехал от нас с мыслью, что он ничего не знает, следовательно, он даже и не писатель по-настоящему, и надо, мол, ему заново определяться, искать свое место в мире. Нет, он уехал с убеждением, что тут у нас он попросту наткнулся на безнадежных дураков и нахалов, а в другой раз ему повезет больше. И после этого ты говоришь, что на дураков надо наплевать, на незнающих специалистов внимания не обращать, а только что самому поскорее определиться?
- И после этого говорю, и после всего, что ты еще скажешь, буду говорить, - сухо возразил Буслов.
- А это уход от жизнь, бегство от действительности... Я ведь понимаю, что ты подразумеваешь под этим своим самоопределением. Ты не общее понимаешь, не разговор какой-то со всеми, хотя бы и с дураками, ты хочешь вычертить себе местечко, на котором будешь хранить мудрое молчание и усмехаться на всяких недоумков. А я опять начну с того писателя. Я не знаю, как ты дошел до понимания идеи, но я думаю, просто вот она тебе вдруг открылась, а ты и усилий никаких не прилагал. Я же, я бы всю жизнь прожил, не додумываясь и не ведая, если бы не этот случай в театре, который меня перевернул. Но посмотри! При этом ведь требовавшие ответа действительно вели себя как дикари, как дураки, но писатель, он же впрямь не знал ответа! У него статус, он определился, у него некие полномочия, а он не знает! Какая во всем этом дыра образовывается, какая открывается пустота! А я именно на этом спотыкаюсь, после этого начинаю крутиться и вертеться, как юла. Ты это верно подметил, я нынче и впрямь словно юла. Но что мне до того! У меня вопрос! Значит, можно и на тысячу подобных ситуаций напороться, можно повидать на этом свете и такое, что славного писателя иные разгоряченные слушатели даже бьют, как заупрямившегося осла, или что он в более подходящей компании как бы даже здраво и умно обо всем рассуждает, можно миллион раз все это увидеть и услышать, а результат будет всегда один и тот же?
Буслов вспылил, не выдержав порывов какого-то странного, болезненного торжества, вихрями налетавшего из недр лоскутниковского писклявого отчаяния:
- А что ты им скажешь? Про Рублева? Про Леонтьева? Они тебе ответят, что и сами про них слыхали, а ты, если хочешь их действительно удивить и заставить призадуматься, так скажи про этих самых Рублева и Леонтьева что-нибудь такое, чего они сами до сих пор не сумели придумать. Им мудрования подавай, а из тебя какой мудрователь, скажи на милость!
- Не то! - возразил Лоскутников строго. - Я бы о том, чтоб кому-то что-то втолковывать, даже и не подумал бы всерьез, если бы и дальше оставался один. Но мы теперь вместе, мы должны общаться, и мне нужно как-то освоить практику общения... мне нужно понять, что это за случаи такие, когда человек и роль определенную играет, и статус имеет, а не знает. И откуда этакая странность, что я, знающий, не имею ни роли, ни статуса, по крайней мере таких, чтобы мое знание имело некий смысл, а не прозябало всуе? Но это все же так, между прочим, это только выкрик, всплеск один, это еще не вопрос, я еще ни с чем к тебе не обратился... потому что по большому счету я и сейчас один, я все еще одинок. Я не знаю, куда нас заведет дорога, или что там у нас будет из-за этого фантазера Чулихина, может быть, общение... ты обещаешь, что будешь со мной общаться? Только я все равно не знаю, не предчувствую, что со мной будет после нашего хождения. И кто знает? Если беда какая, кто предупредит? Но пока не в том дело, пока я вынужден исключительно для себя, а не для нас с тобой, решать и догадываться, что мне делать с моими знаниями и открытиями. Что же такое происходит, что я и знаю уже много, и аппарат у меня открылся бесподобный, то есть в том смысле, что я как машина могу заглатывать знания и в перспективе узнаю и еще больше, и вообще все, а между тем я, если взглянуть на меня со стороны, как будто и не знаю ничего. Как будто я не отличим от других, не ведающих, или даже от себя прошлого! Вот и ты в таком же положении, хотя и открыл мне глаза, однако именно эту сторону воспринимаешь спокойно и невозмутимо, как бы уже и отошел от этого и ищешь себе место совсем в другой области. Неужели ты скажешь, что мне, раз я узнал то, чего не хотят знать и видеть другие, должно быть достаточно тепло и удобно в аккурат на моем нынешнем месте?
Умиротворяюще взрывался в груди Буслова смех. Его-то не постигнет агрессивно распространяющийся Лоскутников, не заглотит на ходу, он не станет для этого простодушно грызущего тесную среду удальца комочком познанного.
- Я действительно ушел в другую область, - сказал Буслов веско, - я обратился к высшим вопросам... я и всегда был к ним обращен... а тебе открылась малость, можно сказать, азы, ты только то и понял, что должен фактически с самого начала понимать всякий культурный человек. Может быть, ничего другого тебе и не надо, и я готов даже допустить, что подход к высшим вопросам для тебя вообще закрыт. Путь так с тобой и будет! Я не хочу и не должен что-либо менять. И все-таки сообрази разницу... Ты увидел храм, красивенькую церквушку и смекнул: ага, вот символ нашей национальной идеи! А в сам храм ты не входишь и выяснять отношения с Богом не собираешься. Тебе до этого нет дела, тебе бы только загрузиться символами, почувствовать, что ты среди них в безопасности и как бы обеспечен духовными сокровищами. Что же мне думать о таком твоем состоянии, если не одно то, что тут крепкое и неизбывное простодушие и даже полная беспомощность ума и духа?
Понял Лоскутников, на которого слова Буслова упали вдруг глыбами льда, что тот берет его с собой в хождение только неким внешним образом, а внутренней связи и тепла между ними нет, и трудно даже и загадать, будут ли. Тяжко он приплелся домой, снова истощенный. Нужно ли и ходить где-то с Бусловым, сносно ли это ему будет, если он для подобных вещей слишком, кажется, прост и невежествен, как бы даже недостаточно развит? Валяясь в темноте без сна на кровати, Лоскутников обнимал себя испытующим взглядом, и все говорило за то, что он вполне разумен и объемен, он чувствовал, что не ограничен и не замкнут в некой собственной малости, не отделен резко от области истинных высших знаний, а напротив, в нем прояснилось огромное, объемлющее весь мир существо. И все же извне таинственным образом приходило указание, что он еще не готов играть роль, которую какие-то важные обстоятельства призовут играть того, кто окажется спутником Буслова.
Вот чем обернулась его попытка выйти к людям! Преобразившись, он таил от других произошедшую с ним перемену, а тут рискнул, вышел и встал перед человеком, который более или менее точно знал, что с ним делается, и сразу получилось осечка. Сразу дал он какую-то слабину, смысла и сути которой сам не способен постичь до конца. Лоскутников внутренне возвращался к себе, каким он был нынешней ночью на берегу реки, когда высказывал и доказывал что-то свое, порожденное мучительными усилиями и, может быть, снами, и теперь он с сумасшедшей, чудовищной отчетливостью разг