После купания на крошечном местном пляже из черной гальки начиналась прогулка. Либо в горы вдоль виноградников и абрикосовых садов по склонам, либо по Дороге влюбленных – Via dell’Amore. «Дорога» сильно сказано – это тропа по вырубленному в скалах карнизу над морем, и мало на свете троп прекраснее. По Дороге влюбленных можно дойти до соседней Манаролы, посидеть там с чашкой все того же кофе за столиком у воды и двинуться дальше, мимо разместившейся на вершине горы Корнильи – в Вернаццу. Тут по сравнению с Риомаджоре – почти столичный шик: есть музей чего-то, городской парк, крепость на холме, выходящая к бухте квадратная площадь с ресторанами по периметру. Можно перекусить тут: мы обнаружили очень недурное место с многообещающим и оправдывающим себя названием Gambero rosso – «Красная креветка». Помимо водных тварей, там сказочно делают прославленный лигурийский соус к пасте – песто: не из фабричной банки, а на своей кухне истолченную деревянным пестиком в мраморной ступке смесь листьев базилика, орешков пиний, чеснока, пармезана, оливкового масла. Все ингредиенты есть во всей стране, но песто не из Лигурии – не песто.
В «Креветке» вкусно, однако еще лучше сесть в поезд, через двадцать минут оказаться в своем Риомаджоре и, поскольку на дворе сентябрь, купить белых грибов, нажарить их дома с чесноком и петрушкой и запить чудесным белым вином – легким и чуть терпким, которое так и называется – Cinque Теrrе.
В Пятиградье хорошее вино – это признают даже тосканцы, все, что не из Тосканы, презирающие. Мирового и даже общенационального значения ему не добиться: слишком мало виноградных лоз умещается на тесных горных уступах. Совсем ничтожное количество производится десертного вина Sciacchetra (произносится «Шакетра» с ударением на последнем слоге), чрезвычайно ценимого знатоками за тонкость и редкость. Давно, со времен своей рижской юности, завязав со всяческой десертностью и прочей бормотухой, я был посрамлен.
Cinque Terre считается классическим к рыбе и морской живности, но и грибы очень уместны. Вот еще одно из потрясений Италии и шире – потрясений российского человека вообще. Рушатся основы: водка лучше скандинавская, икра не хуже иранская, а изобилие белых грибов в осенней Италии добивает окончательно. Что ж остается? Ну, осетрина, этого пока не отняли. А так и самые привычные, с детства родные кулинарные радости уже за границей: миноги, шашлык, борщ.
Повалявшись после обеда, можно сесть на пароходик и отправиться в цивилизацию: на запад в Портофино или на восток в Портовенере. Но неплохо отказаться от суеты, предаться тому, чему название придумано в Италии, – dolce far niente (сладкое ничегонеделанье), а место для ужина выбрано заранее. Ресторанчик у воды, с террасы смотришь, как темнеют море и небо. Долгий обстоятельный разговор с официантом – одна из радостей отдыха. Лексикон в две сотни слов плюс незнание грамматики – откуда берется полное взаимопонимание? Ведь обсуждаем не только заказанные блюда, но и внешнюю политику России, к чему подключается соседний столик, и итоги футбольного тура, на что из кухни прибегают с мнениями и прогнозами поварята. Загадка того же рода, что и превосходство итальянского кофе. Все общие слова лишь на что-то указывают, толком не объясняя: национальный характер, темперамент, язык. Вот разве что язык – вовлекающий и раскрепощающий чужака своей несравненной гармонической красотой, как бывает, когда неодолимо хочется подпевать незнакомой песне.
Как-то вечером мы вернулись к себе на виа Коломбо, распахнули ставни. Несмотря на темноту, на склоне горы светились пестрые стены домов, вверху рядом с четким силуэтом церкви неуместно висел мусульманский месяц. Идиллия нарушалась шумной веселой болтовней в соседнем кафе. «И чего разгалделись», – заворчал я. Жена назидательно сказала: «Они галдят по-итальянски». Я устыдился и заснул сразу.
Великий городишко
В Урбино 15 тысяч населения и, если бы не университет, было б еще раза в три меньше. Само название – Urbino, уменьшительное от латинского urbis («город») – указывало масштаб: Городок, Городишко. Но ведь что происходило, что крутилось тут! Какие люди! Всего-то – полтысячи лет назад.
Как же волнует ощущение причастности к истории, которую и сейчас можно потрогать. В Герцогском дворце (Palazzo Ducale) есть зал – скорее зальчик, – из которого пошло европейское воспитание приличного человека.
Надо вникнуть и осознать.
Вот в этой комнате, где сейчас выставлены картины Джованни Санти, откуда можно выглянуть в окно и подивиться красотам долин, окружающих гору, на которой теснится Урбино, – в этой именно комнате собирались при дворе герцогов Монтефельтро самые остроумные, тонкие и образованные мужчины и женщины конца XV – начала XVI столетия. А один из них, Бальдассаре Кастильоне, был настолько дальновиден, что записывал ту болтовню, соорудив из нее эпохальную книгу «Придворный». Из этого трактата-мемуара и вышли правила джентльменства, подхваченные и развитые французами и англичанами, действующие по сей день. Правила, которым следуем все мы – даже если слыхом не слыхали ни о Кастильоне, ни о Монтефельтро, ни об Урбино. Насчет быть деликатным и дерзким, легким и вдумчивым, галантным и нескучным – это там, это оттуда. Редчайшее чувство прикосновения – повторю назойливо – к месту, из которого, в конечном счете, вышли все, кого ты ценишь и уважаешь. Зал метров пятнадцать на восемь.
Урбино – город на горе (точнее – город-гора), где улицы крутизной хорошо если градусов под тридцать, а то ведь бывает и круче: вечером в поисках подходящего ресторана замучаешься. Но вознаградишься: море далековато, так что рыбу и всякую морскую живность здесь готовят не очень, зато баранина с окрестных вершин – роскошная. И особая гордость – сыр: Casciotta di Urbino, из смеси овечьего и коровьего молока (любимый сыр Микеланджело, не стыдно присоединиться). Под местное вино провинции Марке (не Пьемонт и не Тоскана, но ведь Италия все же) – идет отлично. Вино в урбинских окрестностях культивировали давно. Это ж было делом чести – в одном ряду: вино, архитектура, еда, живопись, манеры, литература.
Урбино отметился повсеместно. Бальдассаре Кастильоне подслушивал тут герцогиню Изабеллу Гонзага и ее мужа Гвидобальдо де Монтефельтро и их гостей – книга описывает четыре мартовских вечера 1507 года. Рядом – люди, на которых стоит не просто итальянская, а – коль скоро все и пошло отсюда – европейская, западная цивилизация.
Тут обдумывал планы «идеального города» Леон Баттиста Альберти – примечательна его, да и других гуманистов Ренессанса, уверенность в том, что в правильно построенном городе будут царить правильные нравы.
В Урбино провел годы самый загадочный и, возможно, значительный художник раннего Возрождения – Пьеро делла Франческа. В здешнем музее остались всего две его работы. Об одной – «Бичевание» – написано столько книг, что даже странно: картинка-то всего 59 на 81 сантиметр. И до сих пор не понять: кто кого зачем и перед кем бичует.
Но лучшее в Урбино – ходьба по улицам, спиральные подъемы до какой-нибудь панорамной точки, которая непременно обнаружится. А оттуда вдруг видишь то, что давно знакомо. Окрестные пейзажи известны тебе с детства, с журнальных репродукций. Эти виды изображал за спинами своих евангельских персонажей родившийся и выросший в Урбино сын здешнего живописца, поэта и бизнесмена Джованни Санти – Рафаэль.
Двести лет без Казановы
Каждый год карнавал в Венеции подчинен определенной теме и соответственно имеет свое название. В 1994 г. карнавал проходил под знаком великого Федерико Феллини. Режиссер ушел из жизни в октябре 1993 г. Под музыку Нино Рота из «Амаркорда» толпа в костюмах и масках двинулась к берегу лагуны.
Карнавал 1998 г. был посвящен 200-летию со дня смерти Казановы. По приглашению Михаила Шемякина мы приехали в Венецию на открытие его памятника великому любовнику. Мне кажется, образ и подвиги Казановы как-то присутствуют в бессознательном мужчин и периодически не дают им покоя. Мой сын Сергей Цейтлин написал книгу «Закат над лагуной» (Изд-во «Алетейя», СПб., 2016), где вывел стареющего, но все еще влюбляющего в себя женщин Казанову, а Петр Вайль написал на эту тему эссе. (Э. В.)
Венеция получила новый памятник – впервые за полвека. Город-монумент переборчив, и даже Вивальди не увековечен земляками, но Казанова работы Михаила Шемякина появился стремительно. Помогла дата (200 лет со дня смерти), и городские власти восхитились проектом памятника – внятного, грациозного, вписанного в неразрушаемый ансамбль Венеции.
Осенью Шемякин показал эскиз, а 14 февраля под гром оркестра и вопли толпы арлекины на ходулях сдернули покрывало, под которым обнаружилась бронзовая группа на гранитном пьедестале: Казанова галантно склонился к механической кукле, по бокам стоят шестигрудые сфинксы.
Подсчитаем составляющие. Сам великий авантюрист и великий любовник Казанова, автор «Истории моей жизни» – одной из увлекательнейших книг XVIII века. Феллини с его фильмом, откуда пришла в шемякинский памятник идея заводной куклы как парадоксального идеала женщины. Оттуда же – черты лица Дональда Сазерленда, сыгравшего Казанову. Сфинксы – гибрид венецианского льва св. Марка с мифологическими зверями из Петербурга. Таков скульптурный букет. Легко предсказать: Казанова станет одним из самых фотографируемых монументов в мире.
Теперь – об авторе. Михаил Шемякин – полурусский-полукабардинец, сын фронтового офицера, пациент советских сумасшедших домов, такелажник, монастырский послушник, гражданин США, почетный доктор пяти университетов. Американский парижанин с петербургской мечтой и ленинградским прошлым. Тоже букет – более сложный. Так и должно быть. Автор богаче своего произведения. Не лучше, не совершеннее, не значительнее. Но – многослойнее, драматичнее, шире.
За Казановой – он сам, его дивная жизнь, которая и есть шедевр галантного века. За Шемякиным – его страна и народ, его век, у которого множество эпитетов, и от каждого бросает в дрожь. Но в шемякинской бронзе – элегантное достоинство чужой эпохи. Гармония чужого места. Все это – на набережной венецианской лагуны у Дворца дожей. Лучше места в мире не придумано.