Казанову долго путали с Дон Жуаном. Тяжелое заблуждение: севильянец бесстыдно самоутверждается, венецианец самоотверженно трудится. Казанова писал, что четыре пятых удовольствия для него – доставлять удовольствие. Он профессионал, который любит трудовой процесс, свое рабочее место, прозодежду, инструмент. Гениальное прозрение Феллини – некрасивый, почти отталкивающий Сазерленд в роли легендарного любовника. Победы Казановы – не эфемерный разовый успех, а результат упорного высококвалифицированного труда, торжество мастера, которому ведомы глубочайшие секреты ремесла.
«История моей жизни» по сути – производственный жанр, вроде книг Артура Хейли. Жанровая чистота соблюдена на протяжении всего текста: у Казановы – в прямом смысле телесное познание бытия. И сам замысел мемуаров стилистически чист: на старости лет став библиотекарем графа Вальдштейна в богемской глуши, Казанова от физического бессилия переполз с постели к письменному столу. Не изменив ремеслу, сменил рабочее место и инструмент, оставив книгу удивительно современную.
Через двести лет после своей кончины он помогает нам осознать самих себя в конце нашего века, прошедшего через все искушения и иллюзии, отвергнувшего все веры и мечты. Доверять можно только самой жизни. Так жил Казанова – плывя по течению, отдаваясь потоку. Потому, кстати, был против революции и даже написал урезонивающее письмо Робеспьеру. А Вольтеру сказал: «Любите человечество, но любите его таким, как оно есть». В другом месте мемуаров словно дал пояснение, говоря о врагах: «Я никогда бы им не простил, если б не забыл зла, которое они мне причинили». Слабость (забывчивость) исправляет слабость (злопамятность). К практичной мудрости привел Казанову здравый смысл, замешанный именно на доверии к жизни.
Он был честным работягой высокого разряда – существом, немыслимым в эпоху представления о неизбежности конфликта личности и бытия. Испытавший высылки и тюрьмы, Казанова противился репрессиям, но вот как он говорит об этом в описании очередного ареста: «Неожиданное притеснение действует на меня как сильный наркотик, но только теперь я узнал, что, достигая высшей степени, служит оно и мочегонным. Оставляю решение проблемы этой физикам». Здесь не ирония и не высокомерие, а серьезность и смирение: физики разберутся. У него специальность другая: он профессионал жизни. Выдающийся автор выдающегося произведения – самого себя.
Прежде занимавший умы эротической арифметикой (хотя вопрос «сколько?» – удел его антипода Дон Жуана), Казанова вписался в мироощущение нашего времени. Двести лет спустя он окончательно возвратился в Венецию, и не диво для такой авантюрной судьбы, что это произошло усилиями русского художника.
В изобразительном искусстве невнятно обстоят дела с иерархией почестей: у художников нет даже чего-то вроде Нобелевской премии. Но зато есть места, куда можно приехать, поглазеть, сфотографироваться, разослать открытки с видом во все концы света. Своим бронзовым Казановой Михаил Шемякин занял лучшее место в мире – между Дворцом дожей и Венецианской лагуной.
К сожалению, власти Венеции не разрешили оставить памятник Казанове на набережной Рива Скьявони. На этой набережной установлен только один монумент – конная статуя короля Виктора-Эммануила II, объединившего Италию, но на то он и король.
Памятник Бартоломео Коллеони работы известного скульптора Андреа Вероккио, учителя Леонардо да Винчи, поставлен на площади Санти-Джованни-э-Паоло. Коллеони – итальянский кондотьер, был полководцем на службе Венецианской республики в войнах против Милана в XV в. После смерти оставил свое имущество (100 тыс. дукатов золотом – огромное по тем временам состояние) Венеции, но при условии, что ему поставят памятник на площади Сан-Марко. Но так как там с давних времен было запрещено ставить памятники простым смертным, венецианским властям пришлось выкручиваться, чтобы получить завещанное, и они придумали – поставили памятник Коллеони перед Скуолой Сан-Марко и получили деньги умершего. То есть обманули, но не сильно. (Э. В.)
Карпаччо имени Карпаччо
Мне вообще-то в жизни везет, а с этим особенно. Любимая холодная мясная закуска – изобретенное в Венеции карпаччо. Любимый художник любимого города, Венеции, – Карпаччо. Хорошо устроился.
От того места, где было придумано карпаччо, – один из лучших видов на Большой канал и лагуну. Это у самой остановки пароходика-вапоретто «Сан-Марко», на углу Калле Валларессо. Заведение внешне – да и внутри – скромное, но изысканное и историческое: Harry’s Bar.
Джузеппе Чиприани открыл Harry’s Bar в 1931 году в здании заброшенного склада. До того он работал барменом в отеле «Европа», чуть дальше по Большому каналу в сторону Риальто. Однажды выручил оставшегося без гроша клиента – Гарри Пикеринга из Бостона. Через два года тот вернулся и дал Джузеппе денег на открытие собственного бара. Название, понятно, – «Гарри». Так же, только на итальянский лад, Чиприани назвал родившегося через год сына – Арриго. С ним я имел честь познакомиться в семьдесят седьмом: русские тогда были в диковину, да еще цитирующие Хемингуэя прямо на месте событий.
Настоящая слава бара «Гарри» началась в пятидесятом, когда вышел хемингуэевский роман «За рекой, в тени деревьев»:
«– Графини нет дома. Но там думают, что вы найдете ее у «Гарри».
– Чего только не найдешь у «Гарри»!
В баре бывали часы, когда он наполнялся знакомыми с неумолимой быстротой, с какой растет прилив у Мон-Сен-Мишеля. «Вся разница в том, – думал полковник, – что часы прилива меняются каждый день, а часы наплыва у “Гарри” неизменны, как Гринвичский меридиан…»
– Чиприани ужасно умный!
– Мало того – он еще и мастер своего дела.
– Когда-нибудь он приберет к рукам всю Венецию».
Всю не всю, но сейчас у семейства Чиприани – не только легендарный бар, в котором бывали Чаплин, Тосканини, Ротшильд, Онассис и все, кого только можно себе вообразить. Еще и прелестный ресторан Locanda Cipriani на острове Торчелло, и Harry’s Dolci на Джудекке с видом на морской вокзал, и роскошный, может быть лучший в Венеции, отель Cipriani. Он напротив Дворца дожей, но прячется за храмом Сан-Джорджо-Маджоре и колокольней – и там есть чему прятаться. Например, ресторану Fortuny или другому, на свежем воздухе, – Gabbiano. Здесь подают такое ризотто с тыквой и розмарином, что уже ради этого стоит жить и надеяться.
В скобках прибавим, что у Чиприани полдюжины ресторанов в Нью-Йорке. «Чиприани ужасно умный!»
Но я отвлекся от пятидесятого года. А зря, потому что в том году Джузеппе Чиприани изобрел блюдо для графини Амалии Нани де Мочениго, которой врач запретил есть приготовленное мясо – только сырое. Чиприани нарезал говядину тончайшими широкими ломтями, приправил – и процесс пошел.
Тартар – сырой говяжий фарш – был известен давно. О нем сообщал венецианец Марко Поло, поживший в XIII веке в Китае. Гамбургские моряки познакомились с сырым фаршем в России. Этот баснословный мир – Китай, Россия, что там еще – проходил под именем Татария. Отсюда и steak tartare, стейк по-татарски. Отсюда же – парадоксально – гамбургер. Название лепешки из поджаренного фарша без добавок (в отличие от рубленой котлеты) восходит к тем гамбургским мореходам. Тартар тартаром, но просто резать сырое мясо – пусть и очень тонко! – в голову до 1950 года не приходило.
У «Гарри» делают карпаччо из поясничной части говядины. Можно и из вырезки – с ней проще обращаться, но знатоки полагают, что вкус не совсем тот. Есть школа, рекомендующая заморозить мясо перед нарезкой. У «Гарри» это начисто отрицают: только охладить. Нарезанное мясо подается сразу – не позже, чем через час-полтора. Встречается совет: пласт говядины накрыть пластиковой пленкой и прокатать скалкой. Профанация: мясо станет тоньше, но фактура его будет безнадежно нарушена.
Ломти поливаются оливковым маслом, сбрызгиваются лимоном и посыпаются тончайшими пластинками пармезана. Можно – зеленью: мелконарезанной петрушкой, поострее – руколой. Допустимая приправа, помимо этого, – такая смесь: полчашки свежеприготовленного майонеза, чайная ложка вустерского соуса, чайная ложка лимонного сока, щепотка белого перца. Карпаччо допускает участие капель концентрированного бальзамического уксуса, нескольких каперсов. Но не лука!!! Мне приходилось встречать и такое – не скажу где: гуманность мешает.
Название блюду дал Витторе Карпаччо, лучший не только в Венеции, а в мировой живописи художник города. Он с равным мастерством преподносил грандиозную городскую панораму и ее крохотные детали, вроде тетки, выбивающей на балконе ковер, и кровельщика, приколачивающего черепицу. Ему одному, пожалуй, был бы под силу современный Нью-Йорк. Но Карпаччо родился за полтысячи лет до изобретения карпаччо.
Считается, что блюдо из сырой говядины так названо, потому что Карпаччо замечательно передает оттенки красного. Вообще-то из великих венецианцев виртуозом этого цвета считается Тициан, есть даже в искусствоведении понятие «тициановский красный». Надо отметить тонкий вкус того, кто придумал название. Тициан прославлен картинами на библейские сюжеты, так что прожевывание тициана отдавало бы кощунством, чего лишено поедание карпаччо, коль скоро главная сила Карпаччо – городские сцены, яркие и сочные. А может, все проще: в пятидесятом в Венеции проходила большая выставка Витторе Карпаччо, имя было на слуху.
У Джузеппе Чиприани есть и другие кулинарные достижения. Harry’s Bar славится бутербродами, особенно креветочными, которые воспел Трумен Капоте. Джузеппе внес в гастрономический лексикон имя еще одного великого венецианского живописца эпохи Возрождения – Джованни Беллини. В конце сороковых он изобрел коктейль беллини – смесь персикового сока с мякотью и игристого белого (prosecco). Сейчас бутылки с розовым беллини – в каждой туристической лавке Венеции. Но классический – только у «Гарри»: одна часть густого сока из белых персиков и две части просекко в высоких бокалах для шампанского.