Марчелло указал нам на портрет своего далекого предка на стене: это, мол, копия, а подлинник – в галерее Уффици, поскольку автор – Тициан. Одна комната на верхних этажах расписана фресками. Он махнул рукой: чепуха, всего лишь восемнадцатый век. В библиотеке полки с архивами разделены на две части: те, что «до Наполеона», и те, что «после». Я держал в руках «Божественную комедию» 1484 года издания и «Декамерон» 1527 года. Там были пометки марчелловского предка, читателя восемнадцатого века.
Одно из последних стихотворений Бродского – «С натуры» – написано здесь и посвящено владельцу дома Джироламо Марчелло:
Здесь, где столько
пролито семени, слез восторга
и вина, в переулке земного рая
вечером я стою, вбирая
сильно скукожившейся резиной
легких чистый, осенне-зимний,
розовый от черепичных кровель
местный воздух, которым вдоволь
не надышаться, особенно – напоследок!
пахнущий освобожденьем клеток
от времени.
Это уже не просто предчувствие смерти, это знание о ней. Все говорят, что он не жалел себя: две операции на сердце, а курить не бросил и от крепкого кофе не отказался. У меня на этот счет есть свое соображение. Понимаете, человек, который позволил себе быть зависимым только от своего дарования и ни от кого и ни от чего больше; человек с действительно редчайшим чувством свободы – такой человек не хотел и не мог себе позволить зависеть даже от собственного тела, от его недугов и немощей. Он предпочел не подчиниться и тут.
Место для захоронения Иосифа выбрала Мария. Я имею в виду не только кладбище на острове Сан-Микеле, но и саму географическую точку – Венецию. Это как раз на полпути между Россией, родиной (Бродский всегда говорил «отечество»), и Америкой, давшей ему приют, когда родина прогнала. Ну и потом, он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле.
Он ведь не был по-настоящему захоронен в Нью-Йорке, где умер 28 января 1996 года. На кладбище в Верхнем Манхэттене была ниша в стене, куда вдвинули гроб и закрыли плитой. Через полтора года гроб опустили в землю здесь, на Сан-Микеле. У Иосифа тут замечательное соседство, через ограду – Дягилев, Стравинский. На табличке с указателями направления к их могилам я тогда от руки написал фломастером и имя Бродского. Эту надпись все время подновляют приходящие к его могиле.
К церемонии перезахоронения Иосифа на Сан-Микеле съехалось много народу, его друзей, близких. Президент Ельцин прислал роскошный венок. Правда, какой-то идиот из совсем уж перегретых антисоветчиков переложил этот венок на могилу Эзры Паунда.
В тот вечер в июне 97-го мы все собрались в палаццо Мочениго на Большом канале, которое тогда арендовали американские друзья Марии. И это был замечательный вечер, поскольку боль потери уже успела приглушиться, и все просто общались, выпивали, вели себя так, словно он вышел в соседнюю комнату. Кстати о комнатах. Этот вечер проходил как раз в тех апартаментах, где жил когда-то Байрон.
Через два дня мы с Лосевым, Алешковским и Барышниковым приехали на Сан-Микеле к его могиле. Еще раз помянули его, выпили… Миша взял метлу и аккуратно все подмел вокруг. Такая картинка: Барышников с метлой у могилы Бродского…
А надгробие сделал хороший знакомый Иосифа еще по Нью-Йорку, художник Володя Радунский, они жили по соседству, их дети играли вместе (сейчас Володя живет в Риме). Получилось скромное, изящное, в античном стиле надгробие с короткой надписью на лицевой стороне на русском и английском: «Иосиф Бродский Joseph Brodsky 24 мая 1940 г. – 28 января 1996 г.». Правда, на обратной стороне есть еще одна надпись по-латыни – цитата из его любимого Проперция: Letum non omnia finit – со смертью все не кончается.
…А если так, то что же остается? Остается чистый, розовый от здешних черепичных крыш воздух, несущий запах мерзлых водорослей, чешуйчатая рябь водички в лагуне перед палаццо Дукале, бирюзовый отсвет каналов в тихом Канареджо, теплый мрамор стен, помнящий тысячи прикосновений, колокольный звон, который будит вас по утрам…
Вы хотели бы встретиться с Бродским? Извольте. Он здесь. Сделайте только шаг.
В центре Рима(Иосиф Бродский. Пьяцца Маттеи)
Я пил из этого фонтана
В ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана, канаю мимо.
Моя подружка Микелина
В порядке штрафа
Мне предпочла кормить павлина
В именье графа.
Микела – для автора и истории литературы Микелина с уменьшительно-ласкательным суффиксом – так вот, Микела мне рассказывала (в Праге, году в 98-м), что «граф» был-таки кем-то вроде «принца крови», состоял в родстве с королевскими домами Европы. Их роман шел к концу, хотя еще теплился, когда появился поэт. Однажды оба поклонника столкнулись в доме Микелы на виа дей Фунари. Она представила графа и поэта друг другу и в ужасе бросилась на второй этаж, тревожно прислушиваясь к тому, что творится внизу. Внизу было тихо, и когда Микела спустилась, застала мужчин, оживленно и дружелюбно беседующих за бутылкой вина. Оказалось, граф спросил: «Have you already slept with her?», на что поэт ответил: «That’s none of your fucking business, Your Highness!» Диалог («Вы с ней уже спали?» – «Не ваше грёбаное дело, Ваше Высочество!») немедленно способствовал сближению.
В любовной линии этого стихотворения сведены воедино и перемешаны мотивы и «Чудного мгновенья», и письма Пушкина к Соболевскому о той же А. П. Керн («которую с помощию Божией я на днях …»). Зазора и зазрения нет – отсюда ощущение полной свободы, которая в заключительных строфах возносится на иной уровень.
«Все, описанное здесь, – чистая правда, полный акмеизм “, – высказался Бродский по поводу «Пьяцца Маттеи».
«Этот фонтан» – Fontana delle tartarughe, Фонтан черепах – одно из изящнейших скульптурных сооружений Рима. Четверо бронзовых юношей, стоя на дельфинах, подталкивают черепах в чашу в виде раковины. В конце XVI века фонтан соорудил Модерно, а в середине XVII столетия черепах добавил Бернини. Ощущение грации и радости таково, что понятно, почему Бродский сказал об этом: «То, от чего становишься физически счастлив».
Знал ли он – я забыл спросить, когда узнал сам – или просто, как положено поэту, угадал, что веселая бронзовая компания – прямое порождение любви. Римский аристократ Маттеи сватался к княжне Сантакроче, но отец девушки, зная его как оголтелого игрока, у которого не держатся деньги, отказал. Маттеи пригласил отца с дочерью к себе на ужин, предоставив им потом покои на ночлег. Когда наступило утро, на площади стоял фонтан, воздвигнутый за ночь, – незыблемое свидетельство финансовой и душевной состоятельности претендента. Самое интересное в этой истории – финал, потому что их два: потрясенный князь дал согласие и потрясенный князь все-таки не согласился. Нечто подобное произошло через четыре века – несмотря на полный акмеизм, вариантов два: по данным Микелы, победил поэт, по данным поэта – граф.
Правда всегда за поэтом – она убедительнее, потому что красивее. Страдание, даже только стихотворное, благотворнее торжества: «Как возвышает это дело!» Выя, склоненная в баре, благороднее павлиньих вый.
Поэт не просто проигрывает графу (что все-таки, кажется, не соответствует действительности, и пусть), но проигрывает с наслаждением и ощущением триумфа. Свой выигрыш он осознает безусловно и красноречиво. Это – свобода. Потому-то и приносится в жертву мужское самолюбие, что жертва такому божеству необходима.
Для Бродского – образцового путешественника, у которого я перед своими поездками по миру часто справлялся и получал дельные рекомендации о музеях и ресторанах, – очень важно размещение эмоции. Пьяцца Маттеи и ее окрестности – одно из оставшихся в Риме мест, где легко и непринужденно происходит перемещение в прежние эпохи: сохранившийся в веках почти без изменений город. Площадь – на краю старого римского гетто, где и теперь попадаются кошерные лавочки и закусочные, неподалеку – лучшее в городе заведение римско-еврейской кухни «Рiреrnо», со специально панированной треской и жареными артишоками аllа giudea. Вплотную к дому Микелы – палаццо Античи-Маттеи, великолепный дворец, где когда-то несколько лет прожил Леопарди, где сейчас размещаются Институт истории, библиотека и Итальянский центр изучения Америки – туда Бродский заходил по делу. За углом – место, где в 78-м нашли тело бывшего премьер-министра Альдо Моро, похищенного и убитого террористами «Красных бригад». Там большая многословная мемориальная доска с портретом. Бродский говорил, что следовало бы выбить всего два слова: «Memento Моrо». Была в нем эта, несколько плебейская, тяга к каламбурам, будто он и так не зарифмовал все вокруг.
Любовь, кровь, поэзия, наука, мешанина языков и народов – все на одном пятачке. Таков Рим.
Но этого мало: на площадь Маттеи выходит улица S.Ambrogio, великого святого, покровителя Милана, а рядом – via Paganica, улица Язычников. Есть улица Королевны, via della Raginella, а есть и Столяров, via dei Falegnami, и Канатчиков, вот эта самая via dei Funari, на которой жила Микела. Сама топография пьяцца Маттеи – история Рима. Всей Италии.
Русский поэт, проживший четверть века в Америке и ставший фактом двух литератур, нагляднее всего любил Италию, написав о ней два десятка стихотворений, два больших, изданных отдельными книгами, эссе: «Набережная неисцелимых», «Дань Марку Аврелию». Каждый год, и не по разу, Бродский бывал в Италии. Он говорил об этой стране: «То, откуда все пошло», а об остальном: «Вариации на итальянскую тему, и не всегда удачные».
Понятно, здесь мандельштамовская тоска по мировой культуре. Но и просто всплеск эмоций, главная из которых – восторг от жизни. Нигде это не проявляется с такой силой, как в итальянских стихах, особенно в «Пьяцца Маттеи», где количество восклицаний и прописных – рекордное для Бродского. В Риме он даже позволил себе умилиться по поводу утехи гимназисток, выпив какао со сливками, а не вино или граппу (см. «Лагуну»), которые любил – потому что все по-особому «в центре мирозданья и циферблата».