Нет слов выразить негодование, охватившее всех нас при этой вести; еще сильнее возросло оно, когда выяснилось, что причиной, вызвавшей этот возмутительный акт произвола, было ваше открытое письмо, где вы сказали свое веское слово по поводу ненормального положения дел в Русском музыкальном обществе и консерватории.
Но чем бы ни пытались оправдаться лица, осмелившиеся вас «уволить», весь несмываемый позор этого поступка падет на них же. Ваше дорогое всей России имя стоит выше бессильных уколов со стороны смешных и жалких людей, не ведающих, что творят.
Музыка не там, где заседают они, способные уволить Римского-Корсакова, а там, где Вы, наш общепризнанный глава, старый учитель и славный знаменосец. И мы верим, что недалек тот день, когда волна общественного самосознания вырвет судьбы родного искусства из рук непризнанных вершителей и вручит их Вам и подобным Вам: истинным художникам и истинным гражданам.
Подписи: Вл. Держановский, Д. Шор, А. Симон, Семен Кругликов, И. Остроухов, В. Качалов, В. Серов, Николай Вильде, Николай Кочетов, М. Ипполитов-Иванов, Е. Богословский, Л. Николаев, В. Гольцев, К. С. Станиславский, Е. Кругликова, Е. Катуар, Н. Музиль, А. Дживелегов, Вл. Немирович-Данченко, Ник. Эфрос, Н. Тимковский, Вл. Каллаш, М. Мандельштам.
«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?»
9 января 1905 года Валентин Серов стал свидетелем разгона мирной демонстрации царскими войсками («Кровавое воскресенье»). Летом того же года в журнале «Жупел» был представлен рисунок с картины Серова «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?». Журнал был закрыт властями, но картина Серова стала известной.
Некоторые исследователи полагают, что на этой картине Серов изобразил не «Кровавое воскресенье» в Петербурге, а разгон демонстрации в Москве, возле Училища живописи, ваяния и зодчества, где происходили подобные же события.
Ход событий чрезвычайный(Из письма В. А. Серова – Д. В. Философову)
…Все же ход событий чрезвычайный. Готовим бумажку в Академию художеств о несовместимости, так сказать, 2-х постов в одном лице: командующий войсками 9 января и президент Академии художеств.
Жизнь у нас какая-то ненормальная(Из письма В. В. Матэ – В. А. Серову)
Дорогой друг Валентин,
что касается твоей бумаги[23], то призадумался я. Не проверив, насколько правда, как тут судить – страшно. Он ‹вел. кн. Владимир Александрович› болен. Лежит, будто бы рак. Значит, крышка…
А, может, ты и В‹асилий› Д‹митриевич Поленов› правы? Быть может, только так и надо. Ясно и определенно высказаться.
Сейчас из министерства от верховного совета (высочайше утвержденное совещание министров и председателей департ‹аментов› Государст‹венного› совета) получили бумагу по поводу скорейшего урегулирования и начала занятий в Академии.
Как легко приказать, но как трудно – осуществить дело!
Думаю, что и ты уже получил эту бумагу, – не стану обсуждать этот вопрос. Трудное наше положение. Что из всего выйдет? На днях бумага будет, у нас созван совет. Как бы еще не ухудшили все ‹…› В Училище Штиглица разосланы опросительные листки.
Начало занятий назначено советом на первой неделе Вел‹икого› поста.
Жизнь у нас какая-то ненормальная, мертвенно, точно что-то таится…
«Россия вспрянет ото сна»(Из письма В. Д. Поленову и его ответ)
…Как и можно было ожидать, бумага наша без всяких разговоров положена гр. Ив‹аном› Ив‹ановичем› Толстым под сукно.
Теперь я, в свою очередь, буду Вас спрашивать – что делать? Полагаю – нужно выходить из членов Академии на том основании, что заявление наше в заседании Академии прочитано не было, – вот и все. Буду ждать извещения Вашего в ближайшем будущем.
Дорогой Валентин Александрович, посылая наше заявление в Академию художеств, мы почти наверняка знали, что Толстой его не сообщит собранию, потому я и послал копию Репину с просьбой познакомить товарищей, что он, вероятно, и сделал. Ведь наше заявление не было тайным; я думаю, большинство из членов Академии о нем знают.
Я бы с большим удовольствием вышел из теперешней Академии – так мне противны все эти учреждения Петербурга, набитые прислужливыми молчалиными, под верховенством неограниченных держиморд. Но мне кажется, что наш гражданский долг теперь не позволяет нам уходить; надо стоять твердо, а если придется, так и нести последствия.
Я нашу Академию от всей души люблю, все лучшее я получил от нее и поэтому искренно желал бы ей послужить; я все надеялся, что придет возможность это исполнить, да и теперь не теряю этой надежды: мы, наверное, дождемся лучших дней!
Придет время и осуществятся, может быть, слова поэта: «Поверь, мой друг, взойдет она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна».
А уйти теперь – выйдет, мне кажется, что-то вроде бегства, – показали, мол, кулак, да и наутек. А что Толстой спрятал наше заявление, нарушил тем наше право – не новость, он этим с успехом занимается вот уже двенадцать лет. Нашей отставкой мы его не образумим, а нанесем как бы обиду некоторым из товарищей, которые, наверное, и подписали бы наше заявление, если бы были в нашем положении.
До свидания. Твой В. Поленов.
Увольнение из Академии(Из письма И. И. Толстому и его ответ)
Ваше сиятельство граф Иван Иванович!
Вследствие того, что заявление, поданное в Собрание Академии за подписью В. Д. Поленова и моей не было, или не могло быть, оглашено в Собрании Академии – считаю себя обязанным выйти из состава членов Академии, о чем я довожу до сведения Вашего сиятельства, как вице-президента.
Милостивый государь Валентин Александрович!
В ответ на письмо от 10 марта с. г. имею честь уведомить Вас, что заявление Ваше о выходе из состава действительных членов Академии доложено академическому собранию 21 марта с. г. и что о заявлении этом вместе с сим представлено г. министру императорского двора для исходатайствования всемилостивейшего государя императора соизволения на увольнение Вас из состава действительных членов Академии.
Отечество должно гордиться Вами(Из письма В. В. Стасова – В. А. Серову)
Валентин Александрович,
я с глубоким восторгом слушал рукопись Ильи Гинцбурга о Вашем пребывании с ним вместе, в окнах и на кровле Академии 9-го января и с еще большим восхищением читал в газетах о Вашем выходе из нашего Василеостровского Синедриона.
Великая Вам честь и слава за Ваше гордое смелое, глубокое и непобедимое чувство правды и за Ваше омерзение к преступному и отвратительному.
Честь и слава Вам. Ваше отечество должно гордиться Вами и, конечно, с удивлением и несравненным почитанием передаст Ваше имя потомству.
Дай Бог, письмо поступило, навеки, в нашу библиотеку, как в несокрушимую гавань. Такие великие документы не должны никогда погибать. Их надо хранить в золоте и бриллиантах!
Но, кроме того, желаю нашему дорогому отечеству, чтоб то, что в тоске ужасе и несравненном отчаянии было набросано тогда в Вашу записную книжку, могло появиться в Ваших талантливых красках и линиях, на холсте. Кто знает? Может быть, то, что было рисовано с кровавым чувством горечи, негодования и ужаса, предстанет однажды в форме, родственной и могучей чудным картинам Льва Великого из Севастопольской трагической истории.
Ваш искренний поклонник Владимир Стасов.
Против цензуры(Из письма В. А. Серова и И. С. Остроухова в Комиссию литературно-художественного кружка)
В области искусств изобразительных мы находим нежелательной цензурную опеку, ее «педагогический гнет». Цензура несомненно стесняет свободу художественного творчества: имея впереди возможный запрет, художник наш часто отказывается от трактовки сюжетов, свойственных данному настроению его художественной мысли, или трактует их не со всею искренностью. Для характеристики цензурной опеки последних 25 лет приводим несколько фактов. Среди ряда картин, снятых цензурой с публичных выставок, напоминаем следующие:
Ярошенко. «У острога». Большое полотно, изображающее молодую девушку, стоящую у стен тюрьмы и с грустью смотрящую на высокие решетчатые окна. Прянишников. «У тихой пристани». Жанровая картина: пожилой чиновник, после трудового дня, улегся на ночь в постель и перед сном читает ведомости; рядом его жена приготовляется ложиться спать. Заметим, что ничего сколько-нибудь нарушающего чувства приличия в этой картине нет.
Ге. «Что есть истина?» – Пилат вопрошает Христа.
Ге. «Синедрион», – осудивший Христа, в торжественной процессии покидает судилище.
Ге. «Распятие».
Репин. «Иоанн Грозный и сын его Иван». Лучшая картина художника, бывшая на петербургской выставке Т-ва передвижников. В Москве, спустя месяц, эта же картина была запрещена цензурой и снята с выставки; равно была воспрещена и продажа фотографических снимков с нее.
Верещагину не было разрешено выставить цикл его картин из евангельской истории.
Поленову, долго изучавшему по источникам и на месте быт и условия жизни Палестины, цензура предложила снять с главы Христа шапочку (в большой картине его «Христос и грешница»), и только по исполнении этого условия разрешила публичную выставку картины. Между тем в Румянцевском музее выставлена совершенно беспрепятственно отдельная фигура Христа из этой картины в шапочке.
В Румянцевском же музее, получившем в дар все собрание К. Т. Солдатенкова, воспрещена была долгое время (до начала этого года) публичная выставка следующих картин собрания:
Перов. «Проповедь в сельской церкви» (1861 года, удостоенная 2-й золотой медали Академии художеств).
Перов. «Чаепитие в Мытищах».
Маковский. Превосходный портрет, писанный с натуры, императора Александра II в гробу.