Она пишет тоже, что ты очень любишь Дервиза. Смотри, не разлюби меня.
Твой В. Серов.
Тяжело не иметь твоей ласки(О. Ф. Трубниковой)
Дорогая моя!
Благодарю тебя за твое письмо. Только что его читал. Сегодня возвращаясь от Корсовых (наконец-то я был у них), я чувствовал, вернее, знал, что найду у себя твое письмо – и не ошибся. Ты просишь меня торопиться писать тебе. Я недавно написал тебе и отправил по адресу, такому же, какой стоит у тебя в письме. Ах, Лёлька, я тоскую так без тебя, тяжело мне не иметь твоей ласки, некого и мне приласкать!
Я слегка теперь оправился, покончил с работами и как-то легче стало. А покончил я так: проработал я почти целый месяц, рисовал и писал, но не шло и то и другое, т. е. не так как бы я хотел, охота пропала, ну и все пропало, но я тянул почти до конца месяца, рисунок бросил за неделю, а этюд за день до экзамена, одним словом, не подал ни рисунка, ни этюда, и экзамен прошел помимо меня. Теперь, я знаю это, примусь снова с новой энергией.
Счастлив я, что могу пренебрегать медалями (а ты не знаешь, до чего пагубны эти ухищрения, эти погони за медалями). Могу работать, как сам хочу, вверяя себя только Репину и Чистякову. Но что за пытка работать, когда то, что делаешь, не нравится и то, с чего делаешь, надоело – все тогда становится несносным, противным, сам себе противен, товарищи противны, разговоры их пошлы, стены, Академия – все, решительно все противно.
Единственное спасение – хоть на время для меня: это твоя ласка или книга, которая бы сразу завладела мной и перенесла к другим совсем людям, в другую обстановку. Но на этот раз мне пришлось плохо: тебя нет у меня, в «Чайльд-Гарольде» Байрона отрадного тоже немного. Тяжело мне было; теперь отлегло немного, но часто тоскую я, что уехала ты…
Ты всех для меня дороже(О. Ф. Трубниковой)
Дорогая моя Лёлька!
Мы понапрасну, как оказывается, ругаем друг друга за то, что редко пишем. На самом деле каждый из нас написал уже другому как раз по три письма. Это четвертое с моей стороны.
Судя по письмам, ты и Маша ‹Симонович› чувствуете себя хорошо – я рад этому очень. Впрочем, я говорю по последним письмам, в первых вы больше тосковали и вам почти хотелось уехать. А то, после одного из ваших писем, где особенное внимание обращается на обстановку, нас сильно покоробило, и мы стали совещаться, что делать с вами, увозить вас и куда. Но на другой или третий день получаем письмо, где говорится про солнце, хорошую погоду, о прогулках – это успокоило малость, к тому же и, правда, везти вас теперь куда бы то ни было, хотя бы хоть в Крым, не имеет смысла, погода теперь везде нехороша, приходится ждать, а ждать все-таки, я думаю, лучше в Одессе, чем в Питере, например.
Да, а в Питер ты не хочешь, жестокая? И меня видеть не хочешь? Впрочем, виноват, ты пишешь, что ты бы хотела в Петербург разве только для того, чтобы со мной повидаться, да я думаю, это ты написала для того, чтобы не обидеть меня, а?
Милая моя голубка! Эх, не могу я тебя ни обнять, ни целовать, все на словах приходится, как это скучно! Ну, все равно, хоть на словах тебе скажу, что крепко люблю тебя, что ты всех для меня дороже, что часто, очень часто тебя вспоминаю. Ну, а мне пора, иду в Академию, без 10 пять. Прощай пока, дорогая, окончу после.
Про себя могу сказать, что работаю охотно и энергично. Ах, сегодня забавно, право: ты ведь знаешь, что я еще за полтора месяца до Рождества принялся хлопотать о дозволении копировать Мурильо и вот сегодня наконец, получаю разрешение, отправляюсь радостный к смотрителю музея с письмом от Исеева, чтоб мог мне дозволить копировать.
Вхожу в залу, где теперь развешена галерея и – о ужас, о горе мне, она, эта самая картина, висит у самого потолка, а снимать ее нельзя ни под каким видом, разве по особому разрешению Совета (Академии) или самого великого князя – вот тебе и раз – опять хлопоты. Впрочем, я не унываю, обратился сейчас же к ректору, тот обещал помочь[30] ‹…›
Я очень люблю твои письма(О. Ф. Трубниковой)
Вижу, вижу, дорогая моя, что любишь и помнишь меня. Спасибо, что пишешь мне часто. И на этот счет больше упреков не услышишь от меня. Впрочем, упрекнул я тебя уж давно и совсем напрасно, потому что ты еще не успела получить этого упрека (о том, что редко пишешь), как на меня посыпались одно за другим твои письма. Еще раз спасибо за них. Я очень люблю, придя домой, находить на столе или на отцовской конторке твои письма – это очень приятно.
Однако это нехорошо, что у вас в Одессе погода дурная, но, я думаю, к этому времени она уж изменилась. У нас здесь стоит отличная, солнечная, каждый день солнце, хотя иногда и морозная. А знаешь, я как подумаю, что свидеться нам только осенью, – тоскливо станет. Теперь вот, сколько прошло с тех пор, как вы уехали, месяц, не больше, а уж как долог он, этот месяц, не правда ли? А впереди ведь не месяц и не два. Этак не на шутку затоскуешь. Если б вы еще возвратились в мае или к концу мая, тогда еще есть надежда повидаться, а то ведь вы хотите чуть ли не все лето погостить на юге.
Да о чем я хлопочу? И полтора месяца не прошло с вашего отъезда, а я уж напоминаю вам о возвратном пути, и смешно, и грустно, право.
Я до некоторой степени, так сказать, сделался учителем рисования. Учу у Корсовой, учу одного мальчика, за что я получаю каждую субботу один рубль, этот рубль очень смешит Аделаиду Семеновну ‹Симонович›, и наконец взамен Влад‹имира› Дмитр‹иевича Дервиза› учу у вас в школе, где и ушастого, несносного Оскара также приходится учить.
До чего они, эти школьники, несносны, удивительно, впрочем я теперь немного уж свыкся, и они уж не так меня злят. А то, я помню, в первый день, я просто готов был некоторым надрать уши и пребольно, Оскару в особенности – так они мне досадили. Эта еще, Соня, говорю ей, чтоб она вот это рисовала – «Нет, Тоша миленький, голубчик, хороший, я это не хочу рисовать, что-нибудь другое, Тоша миленький, голубчик» и т. д. – извольте радоваться! И притом еще лезет чуть не на шею – тоже раздосадовала порядком…
Открылась Передвижная выставка. Репин первенствует, имеет огромный успех Как публика полюбила эти ежегодные выставки, она валит туда тысячами!
Вот тебе пока все новости.
Прощай, моя дорогая.
В. С.
Раскидало нас, как осенние листья ветром(О. Ф. Трубниковой)
Дорогая моя девочка!
Как бы мне хотелось быть теперь в Крыму подле тебя, и это случилось бы если б я не сам променял Крым на заграницу. Что скажешь об этом? Не думаю я, чтоб ты заподозрила меня в нежелании тебя видеть. Нет, я более чем хочу тебя видеть, я тоскую по тебе, никто об этом не знает, – но это так. И не видеться с тобою еще столько, сколько мы уже не видимся – очень, слишком горько.
Не говорю, что ехать мне за границу теперь необходимо, но есть возможность попасть туда, а этого упускать не нужно, потому что такие случаи представляются не часто. Едем с мамой в Мюнхен. Она будет заниматься своим – музыкой, я – своим. Но летом надеюсь переправиться через Альпы в Италию. (Ах, я вспомнил «Эх, Саша, Саша» или «Эх, Ваня, Ваня, – в Грецию б нам, в древнюю Грецию» и т. д.) Впрочем, там Греция, а не Италия.
Иные говорят мне, что рано ехать туда, что надо выждать и т. д., а я выжидать не хочу, можно ехать, так и с богом, не правда ли? А когда будет не рано, так можно опять отправиться и второй раз (тогда, надеюсь, на казенные деньги). Ты ведь согласна со мной? А все-таки грустно подумать – четыре месяца, нет, немножко меньше, 3½, мне не видеть тебя, и мне не хочется ехать тогда. Эту неделю проживем еще здесь, а потом отправляемся. Но, представь, радости я еще не ощущаю.
Аделаида Семеновна ‹Симонович› еще пугает меня, что ты и зиму останешься в Одессе, и тогда мы увидим тебя года через полтора. Нет, послушай, это уж чересчур, это выходит бог знает что! Ровно ни на что не похоже. А я все-таки буду крепко надеяться на осень. Уж как-нибудь, а нужно будет свидеться и свидимся, а иначе, повторяю, выйдет черт знает что! В Одессе, думаю так, тебе одной довольно тяжело будет среди этих Смирновых и т. д. (а уж он, поверь, не скоро отстанет от тебя, и каша у вас всерьез заварится).
Мне очень без тебя опять нехорошо, право нехорошо. Раскидало нас, как осенние листья ветром…
Ну, будет, грустное, хотя его много – в сторону, ведь все равно ничего не поделаешь. Рад за вас, что вам кажется хорошо там, в Крыму. Маша ‹Симонович› все еще продолжает писать акварелью при заходе солнца? Пусть она лучше рисует кого-нибудь, хоть тебя – будь ей натурщицей.
Целую тебя очень крепко. Ох, не скоро еще я на самом деле поцелую тебя.
В. Серов.
Образ твой стал мне еще дороже(О. Ф. Трубниковой)
Милая моя Лёличка, спасибо тебе, что написала мне, сегодня был на почте, где и нашел твое письмо – еще раз спасибо. Я рад был ему, мне стало как-то уютнее на душе, когда читал его. Ты мне отсюда кажешься еще дальше, конечно, чем из Питера, а образ твой стал мне еще дороже, и еще жгучей стало желанье видеть тебя.
Вот я и в Мюнхене и уж вторую неделю проживаю здесь. Ты, верно, думаешь, что я просто захлебываюсь заграничной жизнью – нет, ты знаешь, какой я старик и как я скуп на восторги. Впрочем, еще в Питере, я, кажется, писал тебе, да оно так и было, что меня не особенно тянет в Мюнхен. Конечно, приятно проходить по знакомым улицам, разыскивать дома, в которых 10 лет тому назад жили, видеть знакомые здания, извозчиков, говор баварский, баварское пиво, виртшафты [Wirtschaft – хозяйство (нем.] и т. д., но ведь привыкнешь ко всему этому, и если бы не работа в музее (впрочем, это главное), я бы здесь тосковал порядком.
Пишу я копию с Веласкеса, чудный портрет, пока идет, как будет дальше – не знаю, но работаю с энергией. Эту галерею, хотя я и был в ней когда-то, я совершенно забыл, так что она была новостью для меня – есть много, очень много интересного, хотя уступает нашему Эрмитажу. Рембрандт здесь особенно плох. Зато здесь много Рубенсовских вещей и хороших.