А главное, с чего бы мне, пожалуй, и начать бы следовало: послушай, нам опять не видать друг друга бог или черт знает до каких пор, нет, кроме шуток, этак ведь и терпенье лопнет. Седьмой месяц мы не видимся, т. е. больше полугода, нет, такого скандала еще не бывало между нами.
Впрочем, я ничего не знаю. Кто, где, как, вообще что за зима будет? Что будет со школой, т. е. будет ли она существовать – не знаю. Где будет Маша ‹Симонович›, в Париже или в другом месте – не знаю; и где, наконец, будешь ты – тоже неизвестно. Одно я могу сказать про себя определенно, что я опять буду находиться при императорской Академии художеств в С. Петербурге.
Не хочу без тебя!(О. Ф. Трубниковой)
Сегодня утром получил твое письмо. Я порадовался – такая ты веселая. Оно, положим, есть чему порадоваться – ведь Аделаида Семеновна ‹Симонович› у вас (когда получишь это письмо, она уже будет гостить вторую неделю). Да, да, непременно напиши и поскорее, что доктор и как он насчет того, чтоб тебе зиму прожить в Питере. Судя по твоим письмам, за последнее время болезни у вас не имеется, может быть, ты об этом не хотела писать, но все же мне кажется, что вы обе здоровы. Напиши-ка мне о здоровье своем и Машином ‹Симонович› – слышишь! – пожалуйста.
Право, если ты опять не будешь в Питере – нет, я и думать не хочу. Не хочу там без тебя быть, слышишь?..
В Россию мы едем через неделю, но не через Вену, а через Дрезден и Берлин. Заехать в Крым очень и очень дорого, все равно из Берлина ли или из Вены ехать. Так что, если тебя не будет потом в Питере, то, повторяю, не видать нам друг друга.
Как видишь, я пишу тебе опять из Мюнхена. Уж неделя, как я здесь, возвратился со своей двухсполовиннонедельной поездки. Я тебе написал уже, кажется, в последний день, кот‹орый› я проводил в Голландии. Оттуда отправился в Антверпен, в Бельгию, значит. В Антверпене, может быть, ты слыхала, теперь Всемирная выставка. Виноват, не могу теперь писать, идем в театр слушать «Дон Жуана» Моцарта; пока бросаю. Целую тебя, голубка.
Видишь ли: эту зиму, мы, т. е. я и мама, будем жить вместе в Питере у моей прежней хозяйки-немки. Летом, верней, на лето, она, мама, уезжает опять в Мюнхен и хочет тебя взять с собой – это тебе нравится или нет? Может быть, и я поеду тогда, чтоб поступить на время сюда в Академию, но, повторяю, может быть, не наверно.
Да, да, нужно же мне написать хоть немножко о моей поездке; в Антверпене всемирная выставка, ну, туда я забрался на целый день, порядочная тоска – все машины, впрочем не так машины, как разные колониальные товары, трудно представить себе, сколько всяких этих изделий: там все шкафы от разных фабрик: то с сахаром, то шерсть, то мыло, то свечи, то куклы, ликеры, водки, материи, мебель, музыкальные инструменты, органы, рояли, белье, литейные заводы выставили массами – всего не перечтешь, под конец дня я ног под собой не чувствовал и я рад был наконец уйти.
Впрочем, несколько машин мне очень понравились, так, например, я увидел, как делается бумага, – все это тут же, на глазах, как разрезывается, как особыми машинками делается конверт, как линуется бумага и т. д. – это было действительно очень мило.
Художественный отдел был богат, но богат произведениями национальными, т. е. бельгийскими. Французский отдел был тоже не мал, но хороших вещей было немного и все те, кот‹орые› я знал по фотографиям и, скажу, на фотографиях они мне больше нравились. Две-три были очень для меня интересны, и я рад, что повидал их. Еще рад, что удалось увидеть шведских и норвежских живописцев – работают очень своеобразно. Ах, курьез – русский отдел там тоже есть, и что же я там увидел, или, вернее, кого? Нашего питерского академического сторожа, злосчастного чухонца. Он мне жаловался, что ему плохо тут и кормят плохо – одна картошка, «нет, у нас уж на что лучше». Представь, там красуется «Боярский пир» Маковского, вообще вещи присланы неважные.
В Антверпене приходилось иногда изъясняться по-французски, что ж, ничего, помаленьку изъяснялся. Остальные три дня употребил на осмотр музеев и вообще древностей. Тебе нужно знать, что Антверпен был почти постоянным местом жительства Рубенса, Ван Дейка и Теньерса – представителей фламандской живописи. Дом Рубенса, конечно, переделанный, еще и теперь красуется на одной из главных улиц. Опять не могу не удивляться. В таком городе, как Антверпен, где на площадях красуются статуи этим Рубенсам, Ван Дейкам и т. д., самих произведений этих господ, в особенности последнего – ты почти не найдешь в музее, тогда как у нас или здесь в Пинакотеке везде музеи переполнены портретами Ван Дейка.
В Антверп‹ене› есть главный кафедральный собор, в нем находится несколько больших знаменитых картин Рубенса. Но что до крайности неприятно – представь: эти картины во время богослужения завешены, когда же богослужение кончается, сторож звенит ключами и, так сказать, приглашает публику выйти; тут же вертятся какие-то два нахала, которые заявляют, что вы должны заплатить 1 франк, чтобы иметь право увидеть эти картины, – безобразие просто.
Ну, на этом я прекращаю, больше писать нельзя, а то письмо не дойдет. Поцелуй Аделаиду Семеновну, если она еще у вас. Тебя целую без конца, моя дорогая.
Твой В. Серов.
Когда увижу тебя, встану на колени(О. Ф. Трубниковой)
Лёля милая моя, прости меня, я виноват перед тобой, очень и очень виноват: ведь я тебе месяц не писал – это ни на что не похоже, и я сам знал, что это ни на что не похоже, и все-таки не писал.
Дорогая моя, прости меня, твоего лентяя. Когда увижу тебя, я встану на колени и буду целовать твои ножки, твое платье – и ты простишь меня.
А что если я тебя увижу гораздо скорей, чем ты думаешь, а? Я с ума сойду от радости. Но, голубка моя, это секрет, т. е. пока секрет, так что ты и не спрашивай. Нет, а вдруг через месяц какой-нибудь я буду целовать тебя, что ты на это скажешь? Как это будет, повторяю, секрет.
Чтобы не проговориться, начну о другом. Сюда, в Питер, я, представь, приехал только вчера утром. Это время, т. е. эти три недели пробыл в Москве и Абрамцеве. Заграница, так сказать, отошла уж не знаю на какой план, одним словом, далеко, как будто и не выезжал из России. Хотя все впечатления заграничные совершенно отчетливо сохранились, но я их как будто куда-то спрятал.
Как я тебе писал перед отъездом из Мюнхена, так и вышло. В Дрездене пробыли около трех дней и отлично провели время. Какая там галерея прелесть – когда-нибудь попадем туда вместе.
В Берлине опять-таки нашли такую галерею и такую греческую скульптуру, что мое почтенье – это мы тоже когда-нибудь увидим. Вообще, время провел чудесно, и поездку заграничную можно считать очень удачной, тем более, что все устроилось сравнительно на гроши. Видел я, действительно, по своей части, т. е. картин, массу, и я знаю, чувствую, что через это работать буду смелей и, пожалуй, лучше. Насчет художества я, правда, стал смелей.
Пропустил, напр‹имер›, целую неделю в Академии, писал в Москве портрет с одного испанца – певца, чудесная физиономия. А теперь думаю уже опять, хотя вчера только начал в Академии, ехать отсюда, и знаешь куда – нет, это секрет, а все-таки ты можешь меня ждать в Одессу.
Слышал вчера про ваше житье, про Смирнова[31] также – он меня порядком раздосадовал. Ужели он опять пристает к тебе?
Голубка моя, прощай, целую тебя тысячу раз, если я так долго не писал тебе, то это вовсе не значит, что я забыл тебя. Милая, дорогая девочка, до свидания. Слышишь, до свидания.
Твой В. С.
Пишу тебе мало, скоро опять напишу, еще раз целую тебя, Машу ‹Симонович› тоже.
Огорчаешь ты меня(О. Ф. Трубниковой)
Девочка моя милая!
Знаешь, мне немного странно, что ты так охотно остаешься в Одессе. В твоих письмах постоянно встречаются выражения: устраиваюсь на зиму, посмотрю, как зимой и т. д. и т. д. – нигде не вижу и не слышу, чтоб ты хотела сюда, наоборот, ты, как видно, с удовольствием втягиваешься в школьные занятия, покончить с которыми ты как будто и не думаешь. Одессу и школу ты любишь больше меня – ну, что ж мне с тобой делать, по письмам с тобой не столкуешься.
Я надумал приехать к тебе в Одессу самолично. Поеду в Киев, а там и Одесса недалеко (конечно, если достану билет). Есть шансы, что в Киеве выпадет мне кое-что. Оказывается, меня ждут туда, до некоторой степени. Увижу. Еду я дня через 3–4. Так что недели через 2, может быть, и увидимся. Мне почему-то сдается, что это тебя не радует.
Портрет Ольги Серовой (Трубниковой), 1890 год
Период влюбленности Валентина Серова и Ольги Трубниковой продолжался 9 лет, и Серов все время боялся, как бы она не вышла замуж за кого-нибудь другого. Наконец, 29 января 1889 года в церкви Семеновского полка в Санкт-Петербурге состоялось их венчание. Шафером Серов попросил быть Сергея Мамонтова, свидетелем был приглашен И. Е. Репин.
Вот что, ты мне напишешь в Киев до востребования – хорошо? Ты ответишь мне?
Неужели так-таки нет никакой возможности покончить со школой раньше января? Не верю, ты не хочешь этого, это дело другое, – ну, обо всем этом мы перетолкуем, когда свидимся. Одно мне больно, повторяю, что ты все больше и больше втягиваешься в эту школу или вернее, тебя втягивают, потому что такого человека, как ты, не везде сыщешь, вот тебе и обещают на будущее всевозможных благ, а пока заваливают тебя работой, так что тебе и передохнуть нельзя. Может быть, они все там и очень милые люди, но уж это всегда так: кто от работы не бегает, тому и взваливают побольше, тем более, что ты с такой охотой принимаешь новые заботы и хлопоты, на кот‹орые›, впрочем, мне все же жалуешься. Огорчаешь ты меня.
Здорова ли ты, девочка моя милая? Изведут тебя там, растаскают на части (ты ведь всем хочешь быть нужна, всем решительно – кроме меня) ‹…›