Сжимает мне душу(О. Ф. Трубниковой)
Да, Лёля, ты любишь меня, слышу я это.
Откуда взяла ты, что я забыл тебя? Недавно еще я видел тебя во сне. Снилось мне: сидишь ты грустная, я подошел к тебе, но ты отвернулась. От твоего письма, не этого – предпоследнего, веяло чем-то холодным и сжимало мне душу (как раз, когда глухота и боль мучили меня).
Успокойся, теперь прошло, т. е. боль, и слышу я как будто лучше; может быть, и не придется быть глухим, каким я себя всегда представлял, когда у меня разыгрывается что-нибудь с ушами. Хотя ведь ты знаешь мое неверье, почему-то мне не кажется, чтоб можно было от чего-нибудь хронического излечиться (разве хроническим лечением – чем я и думаю заняться или вернее уже занялся). Впрочем, Адел‹аида› С‹еменовна Симонович› в преклонных, сравнительно, летах, однако зрение улучшилось, она читает и пишет.
Об Риме я уже давно забыл думать – это был давнишний мамин проект, сейчас совершенно заглохший. Во всяком случае, до весны я здесь, в Москве.
Да, ты все просишь, чтоб тебе написать, что я работаю? А ты мне писала, как ты живешь и чем занята? А ведь я просил тоже. Пишу я лица – портреты – и по заказу, и по собственному желанию. Из серьезных Савву Ивановича ‹Мамонтова› по его заказу; писал женские лица в мастерской и женское тело (спину с рыжими прекрасными волосами), сейчас пишу одну девочку, славное личико. До праздников рисовал по-академически в школе. Скоро опять начну.
В общем, все-таки оказывается, что пишу не особенно мало, но и не много. Картины, да картин – не пишу, хотя какие-то образы и мелькают иногда в душе и в глазах, если можно так сказать. Но когда-то появится форма для них, т. е. они в форме.
В последнюю поездку мою в Питер я был в Эрмитаже, но не в верхнем, живописном, а внизу – в античном. Прежде я был в нем только мимоходом, теперь же любовно их обглядел и давно не получал такого красивого, живого настроения, какое дали мне маленькие греческие фигурки, почти игрушки, но за эти игрушки, пожалуй, можно отдать добрую половину римской холодной скульптуры. (Отдел этих фигурок сравнительно недавно прибавлен к Эрмитажу – Сабурова).
Что Машина ‹Симонович› скульптура (не напишет ли она мне сама?), а? Напиши мне, как ты живешь? Если спросишь, как живу – отвечу: живу я у Мамонтовых, положение мое, если хочешь, если сразу посмотреть – некрасивое. Почему? На каком основании я живу у них? Нахлебничаю? Но это не совсем так – я пишу Савву Ив‹ановича›, оканчиваю, и сей портрет будет, т‹ак› сказать, отплатой за мое житье, денег с него я не возьму. Второе, я их так люблю, да и они меня, это я знаю, что живется мне у них легко сравнительно, ‹не› исключая Саввы Ив‹ановича› и т. д., что я прямо почувствовал, что я и принадлежу к их семье.
Ты ведь знаешь как люблю я Елиз‹авету› Гр‹игорьевну›, т. е. я влюблен в нее, ну, как можно быть влюбленным в мать. Право, у меня две матери.
Маме, которой временами казалось неприятным и даже унизительным мое житье здесь, по моей вине, приехавшей сюда, когда я уже был на ногах (раньше я не давал ей знать о том, что я заболел – она бы сильно напугалась, приехала бы сюда и была бы лишняя, потому что ухаживать за мной ей было бы нельзя), стало легко на сердце при виде ухода и всеобщего внимания ко мне больному. Она здесь в Москве почти неделю, навещает меня каждый день.
Как только оправлюсь окончательно, примусь за работу. У меня есть заказная и довольно для меня интересная работа. Буду писать плафон – потолок. На четырехаршинном холсте буду изображать бога солнца Гелиоса, взлетающего на золотой колеснице с четырьмя белыми конями, сдерживаемыми прислужницами бога. Эскиз уже написан, я и кто видел, тому нравится, я сам, повторяю, доволен. Эскиз этот утвержден заказчиком – на днях получаю задаток. За работу получу тысячу рублей.
К маю должна быть готова картина. Силы для ее выполнения я чувствую достаточно. Буду работать ее в нашей мастерской. Про нее ты, вероятно, слыхала. Там мы пишем с натуры, там завтракаем, там же с учителем фехтования гимнастируем – одним словом, почти целый день проводим там. В темные несолнечные дни буду кончать портрет Якунчиковой. Меня очень подбодрили видевшие его.
Скажи Маше, что очень рад был получить от нее весточку. Работает, кажется, энергично, а это главное. Здесь был недавно Антокольский, расспрашивал про нее. Он звал меня к себе в Париж, говорит, что мне необходимо так одну или две зимы пожить там. Об этом еще подумаю. За границу хочется очень. Может быть, за это время заработаю и отправлюсь. Это еще проект только. Если поеду, так можешь быть спокойна, поеду через Одессу…
Леля, милая, ну, а ты как себя чувствуешь, каково твое самочувствие – бодрое, хорошее? Будь бодра и весела. Скучны ноющие люди. Ну, а чирии твои – неужели все повторяются и повторяются?
У вас с Машей (как я рад, что она теперь совершенно здорова), кажется, бывают художественные вечера. Что Видгопф – он все еще в Одессе? Напиши мне, пожалуйста. Это очень и очень даровитый господин. Бываете у Спиро? Я к нему немножко охладел и терпеть не могу видеть его в обществе девиц, где он размякает, прямо возбуждает гадливое чувство. Я наблюдал это здесь с мамонтовскими девицами… Бываешь ты у Мечникова – нет? Бактерии и всякая всячина…
Знаешь ты, мне часто в голову приходит, а что если Чацкин сделает тебе предложение быть ему женой; так ты прекрасно ведешь его детей, и он успел полюбить тебя? Да, и если ты сама успела влюбиться в него? А? По крайней мере, эта постоянная терка возле него, и потом еще целое летнее, дачное пребывание может весьма расположить друг ‹к› другу. Серьезно, эта мысль меня часто беспокоит…
Прощай, целую тебя в твой лобик, губки, твой острый носик, я отлично знаю твое личико. Машу поцелуй.
Я буду всегда любить тебя(О. Ф. Трубниковой)
‹…› 3а границу тянет, нестерпимо.
Где буду лето, еще хорошенько не знаю.
Месяц с кончиком за границей, немножко в Абрамцеве, немножко еще где-нибудь, а, может быть, и в Крыму, я бы с удовольствием прожил бы там осенью, если деньги останутся.
В Крым мне очень хочется, тем более, что я смогу с тобой повидаться, расцеловать тебя, мою дорогую, милую, которую я вовсе не забываю, а даже часто и очень вспоминаю и мысленно, если так можно выразиться, обнимаю и ласкаю; а ты все какую-то ерунду мне пишешь насчет развода и т. д., право, это скучно.
Ну, как ты, хорошая моя, поживаешь, о себе ты мне мало пишешь, все больше про развод (брось ты эту тему). Забыть тебя я не могу, понимаешь?
Ну, чего же тебе?
А что я ленив – из этого еще ничего не следует – любить я тебя всегда буду – вот тебе раз навсегда. Когда ты начинаешь ныть и ругаться, ты мне не нравишься, вот тебе еще раз навсегда; моя хорошая, милая и дорогая Леля – да-с.
Скоро опять напишу, прощай, целуй Машу ‹Симонович› крепко.
Твой, твой, твой В. Серов.
Я жестокий негодяй…(О. Ф. Трубниковой)
Лёля, милая, успокойся.
Мое тупое, глупое молчание измучило тебя. Нет, Лёля, я тебя не забыл и не забывал. Каждый день о тебе думал, я знал, что поступаю жестоко, не отвечая тебе, и все-таки молчал. Полюбить – я никого не полюбил (ты ведь мне веришь, ты должна мне верить). Есть здесь девушки и женщины, к которым я привязан, ты их знаешь, но той любви, о которой ты говоришь или думаешь, здесь нет.
Дорогая моя, прости меня, я чувствую себя очень виноватым перед тобой за свое молчание. Оно возмутительно. Я тебе всегда говорил, что я жестокий, негодяй, который кроме своей живописи ничего знать не желает, которого любить так, как ты любишь, не следует и тревожиться о нем так, право, не стоит. Но, Леля, милая, откуда ты взяла, что я над тобой насмехаюсь, я просто глупый мальчишка, который по своей распущенности откладывал писание письма на следующий раз. Когда ты меня возьмешь в руки и сделаешь порядочным человеком? Я рад – вижу, что ты меня любишь. Крепко, крепко целую тебя за это.
Я спешу с этим письмом, чтобы успокоить поскорей тебя. Ты мне ответь поскорей на эту записочку (ну, хоть то, что получила ее), и тогда я в свою очередь постараюсь дать тебе полный ответ моей жизни за эти два месяца. Целую тебя.
Как порядочные люди(О. Ф. Трубниковой)
Дорогая моя, милая девочка, целую тебя, во-первых, а во-вторых, – это хорошо, что ты теперь скоро отвечаешь, или мы друг другу отвечаем, как порядочные люди, неправда ли? Радуюсь, что слышите много музыки, – дело хорошее, и чтения твои одобряю, хотя, знаешь, для горла твоего это как будто и не совсем хорошо, а? (долгое чтение вслух я разумею).
Хм, ты говоришь Смирнов опять всплыл. Так…
Маша ‹Симонович› писала, что были у нее какие-то недоразумения в школе, но что теперь все хорошо. Она, вероятно, тебе писала.
Я, что же я? Я пишу свой портрет, вечерами занят иллюстрированием Библии, заказ.
Верушкин ‹Мамонтовой› портрет, помнишь, я показывал фотографию, в славной дубовой раме и висит в Абрамцеве на почетном месте, вообще, я нахожу всюду теперь себе почет и уважение, черт возьми, вот теперешний портрет, что-то того, боюсь, ну, да ведь без этого нельзя, как ни легко, а все трудно. Кушаю сладко, а пишу – довольно гадко. Впрочем, ты, кажется, знаешь, каждый портрет для меня целая болезнь.
Ну, я здоров совсем и уши мои что-то тоже ничего как будто. Прощай, мой девочка, маленькая с маленьким, совершенно маленьким носиком.
Твой В. Серов.
Это и есть счастье(О. Ф. Трубниковой)
Лёля, милая, я думал скоро тебя увидеть. Поехать в Крым и заехать в Одессу. Это оказалось невозможно, причина, конечно, деньги, их нет у меня теперь, а должать боюсь.
Итак, и в этом году не приходится попасть в Крым – ну, бог с ним. Но когда же мы свидимся? или, может быть, ты этого вовсе не хочешь?
Лёля, дорогая, прошу тебя, приезжай сюда. Прошу тебя не один, тебя все хотят видеть. Отчего тебе не рискнуть прозимовать в Москве? Здоровье твое, мне кажется, позволит тебе жить и вне Одессы, которая тебе все-таки надоела до некоторой степени.