Сара съездила навестить Чарльза и вернулась поздно, невероятно расстроенная. Однако заговорить о своем визите она смогла, только когда они с мужем легли спать.
– Он выглядит ужасно, Генри. Раньше я не понимала, как далеко зашла его болезнь… Складывается впечатление, что ему стало заметно хуже за несколько прошедших дней. Доктора проводят полную детоксикацию организма, чтобы очистить его от следов алкоголя. Они говорят, что он был близок к тому, чтобы убить себя. – Она спрятала голову у мужа на груди.
– Это я во всем виноват, я мог его остановить, – отозвался тот. – Если б я не был так занят… Чарли говорил что-нибудь про акции?
– Он не может сказать ничего внятного, только повторял: «Пятьдесят тысяч фунтов? Какие пятьдесят тысяч фунтов?» Он клянется, что и близко не подходил к банку Турции.
Миссис Коллинридж села на кровати и заглянула мужу в глаза.
– Он виновен? – спросила она.
– Я не знаю. Но какой у меня выбор? Он должен быть невиновен – в противном случае даже глупец не поверит, что я ничего не говорил ему про акции. Если Чарли виновен, тогда я тоже.
Сара с тревогой сжала его руку, и Генри улыбнулся, чтобы успокоить ее.
– Не беспокойся, любовь моя, я уверен, что до этого не дойдет, – заявил он, однако уверенности в его голосе не был-о.
– А разве ты не можешь сказать, что Чарли был болен и не понимал, что делает? Что он каким-то образом… узнал об акциях, без твоего ведома… – Женщина смолкла, понимая, какими абсурдными выглядят подобные объяснения.
Коллинридж нежно обнял жену, окружив ее теплом и пытаясь утешить, а потом поцеловал в лоб и почувствовал, как ему на грудь упала слеза. Он понимал, что еще немного, и сам заплачет, но не чувствовал ни малейшего стыда.
– Сара, я не стану тем, кто прикончит Чарли, – тихо сказал Генри. – Видит Бог, он сам к этому стремится, но я все еще его брат. И всегда им останусь. Мы либо оба потонем, либо уцелеем, как семья. Вместе.
После тяжелых последствий участия в цирке, устроенном средствами массовой информации, который занял полтора месяца, Мэтти хотела отдохнуть целую неделю. Всю кампанию она провела в отвратительных барах и жалких гостиницах по всей стране: ей приходилось освещать ежегодные конференции разных политических партий. Расписание было изматывающим, и девушка собиралась провести ближайшие выходные, лежа в ванне с бокалом экзотического чилийского вина. Однако ей так и не удалось расслабиться. Возмущение тем, как Престон не только извратил ее статью, но и оскорбил ее чувство журналистского достоинства, портило вкус вина, которое казалось кислым, и остужало воду в ванне.
Поэтому Сторин решила сразиться со своим гневом при помощи тяжелой физической работы, но через три дня шлифовки деревянных деталей мебели своей викторианской квартиры при помощи наждачной бумаги она поняла, что потерпела поражение. В результате во вторник в девять тридцать утра Мэтти уже сидела в кожаном кресле перед письменным столом Престона, твердо решив, что не сдвинется с места, пока не поговорит с главным редактором газеты. Теперь у него не выйдет повесить трубку, как в прошлый раз.
Она просидела там почти час, когда секретарша Гревилла заглянула в дверь с виноватым видом.
– Извини, Мэтти, Престон только что позвонил и сказал, что у него встреча вне редакции и он вернется только после ланча.
У Сторин возникло ощущение, что весь мир состоит в заговоре против нее. Ей хотелось закричать, или что-нибудь разбить, или засунуть жвачку в редакторскую щетку для волос – все, что угодно, чтобы с ним расплатиться. Так что Джон Краевски выбрал не самый подходящий момент, чтобы заглянуть в кабинет редактора, где он обнаружил возмущенную до последнего предела журналистку.
– Я не знал, что ты здесь, – удивился он.
– Меня здесь нет – во всяком случае, я скоро ухожу, – ответила Сторин сквозь сжатые зубы и встала.
Краевски смущенно переминался с ноги на ногу и оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что они одни.
– Послушай, Мэтти, – заговорил он неуверенным тоном, – я дюжину раз собирался тебе позвонить после событий прошлой недели, но…
– Но что? – резко спросила женщина.
– Наверное, я боялся, что не смогу найти подходящих слов, чтобы ты не откусила мне голову, – тихо проговорил ее коллега.
– И был прав!
Тем не менее голос обиженной журналистки изменился – он стал мягче, когда она поняла, до какой степени лишилась чувства юмора.
Заместитель редактора ни в чем не виноват – так почему же она вымещает на нем свою ярость? Неужели все дело в том, что он рядом и его можно лягать? Джонни заслужил лучшего отношения.
С тех пор, как два года назад умерла его жена, Краевски утратил существенную часть уверенности в себе, как в отношениях с женщинами, так и в профессиональном смысле. Он сумел выжить на своей тяжелой работе только благодаря не вызывавшему сомнений таланту, но в том, что касалось личной жизни, уверенность возвращалась к нему медленно, проникая сквозь защитный панцирь, который создала вокруг него боль, и постепенно разрушая его.
Многие женщины пытались привлечь его внимание – он был высоким мужчиной с красивыми темными волосами и глубокими печальными глазами. Однако Джону требовалось нечто большее, чем их жалость, и он очень медленно начал понимать, что ему нужна Мэтти. Сначала Краевски не позволял себе выказывать к ней интерес, демонстрируя только уважение к коллеге с отличными профессиональными качествами. Но постепенно он начал чувствовать себя все более расслабленно, когда они со Сторин проводили вместе время в офисе за бесконечными чашками кофе из кофеварки. В его пустую жизнь возвращалось возбуждение охотника, помогавшее ему мириться с острым языком той девушки. А теперь он почувствовал, что ее настроение изменилось и она стала мягче.
– Может быть, нам стоит поговорить о том, что случилось, Мэтти? Но не здесь, не в офисе. Скажем, за ужином? Подальше отсюда? – Он сделал раздраженный жест в сторону письменного стола редактора.
– Ты придумал повод за мной приударить? – В уголках губ корреспондентки появились первые намеки на улыбку.
– А мне нужен повод?..
Мэтти схватила сумку и надела ее на плечо.
– В восемь часов, – заявила она, тщетно стараясь выглядеть суровой, когда направилась мимо своего коллеги к выходу.
– Я буду! – крикнул ей вслед Джон Краевски. – Возможно, я мазохист, но я приду.
Так и случилось. Они отправились недалеко, в находившийся за углом от квартиры Мэтти на Ноттинг-Хилл бангладешский ресторанчик с большой глиняной печью. Его хозяин управлял отличной кухней в свободное время, которое оставалось у него после страстных попыток сбросить правительство у себя на родине.
Они ждали, когда им принесут тикку[28] из курицы, и Сторин сказала:
– Джонни, весь день меня переполняла ослепительная ярость. Мне кажется, я совершила серьезную ошибку. Я всем сердцем хочу быть журналисткой, хорошим репортером. В глубине души я знаю, что у меня есть все задатки для того, чтобы стать настоящим профессионалом. Но мне ничего не светит до тех пор, пока я работаю на Престона. Он совсем не то, ради чего я все бросила и приехала в Лондон, и я решила, что с меня достаточно. Я увольняюсь.
Краевски внимательно посмотрел на нее, но не стал отвечать сразу. Женщина попыталась улыбнуться, но он видел в ее глазах горечь поражения.
– Не торопись, Мэтти, пока не найдешь другую работу, – посоветовал Джон. – Ты будешь жалеть, если сейчас, когда складывается впечатление, что политический мир разваливается на части, ты окажешься не у дел.
Сторин удивленно посмотрела на него.
– Знаешь, если честно, Джонни, ты меня удивляешь. От помощника редактора я ожидала услышать страстную просьбу остаться частью команды.
– Я говорю не как заместитель редактора, Мэтти. Ты значишь для меня гораздо больше, чем просто талантливая журналистка. – Между ними повисло короткое, смущенное, очень английское молчание, во время которого Краевски старательно разламывал на две части большую лепешку. – Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, потому что и сам чувствую то же самое. – В его голосе появилась горечь.
– Ты тоже подумываешь о том, чтобы уйти? – удивленно проговорила девушка.
В темных глазах ее собеседника снова появилось печальное выражение, но скорее от гнева, а не от жалости к себе.
– Я работаю в газете восемь лет. И раньше, до появления Престона, это была отличная газета, которой я гордился. То, что они сделали с тобой и что делают со всеми нами, по моим представлениям не имеет никакого отношения к журналистике. – Он откусил кусок теплой, приправленной специями лепешки, обдумывая следующие слова. – Будучи заместителем главного редактора, я несу ответственность за то, что печатает газета. Возможно, я не должен тебе рассказывать, что произошло в тот вечер, но я это сделаю, потому что больше не могу выносить ответственности за то, что сейчас происходит. Мэтти, ты хочешь знать, что случилось с твоей статьей?
Ответа на его вопрос не требовалось. Журналистам принесли тикку из курицы и овощное карри с сильно приправленными специями блюдами, занявшими все пространство на крошечном столике, но ни один из них даже не притронулся к еде.
– В ту ночь в отделе новостей находилось несколько человек, а до сдачи утреннего номера оставалось совсем немного времени, – стал рассказывать Джон. – Тихий вечер, новостей особых нет. И тут секретарша Грева крикнула с другого конца коридора, что ему кто-то звонит, и он скрылся в своем кабинете. Через десять минут шеф вернулся в невероятном возбуждении, словно кто-то развел под его задницей огонь. «Все остановить! – закричал он. – Мы меняем первую полосу». Господи, подумал я тогда, должно быть, застрелили президента США, потому что Престон разволновался по-настоящему. А потом он попросил, чтобы твой материал вывели на один из мониторов, и заявил, что он пойдет на первой странице, но сначала нам нужно его уси