Пятница, 19 июня
Для Матти эта неделя оказалась очень тяжелой. Одиночество было мучительным; стараясь забыться, не падать духом, она изматывала себя работой. В то время как избирательная кампания вступила в полосу активности, она барахталась на месте, чувствуя, как постепенно отстает от событий. Поиски работы ничего не принесли, пришлось убедиться, что в редакциях газет огромной империи Лэндлесса она внесена в черные списки, а редакторы немногих газет, еще оставшихся независимыми, без особой необходимости не жаждали портить с ним отношения. Утром в пятницу подскочили проценты по закладным…
Но главное было в другом. Несмотря на новые кусочки, картинка-головоломка не складывалась, неясен был принцип их складывания. Имеющиеся немногие факты сталкивались с ее собственными соображениями, и кусочки разлетались, не подходя друг к другу, сколько бы она ни ломала голову. В результате уже несколько дней она не могла избавиться от дергающей боли в висках. Наконец она не выдержала, вытащила из шкафа кроссовки и прочую спортивную амуницию и вскоре уже рыскала по усыпанным листьями дорожкам и тропинкам Голландского парка в надежде, что физическая нагрузка взбодрит ее тело и дух. Но к болезненному подергиванию в висках присоединилась боль в легких и суставах, и ей стало совсем плохо. Уже не хватало ни идей, ни стойкости, ни времени: до первого голосования оставалось всего четыре дня.
В угасающем вечернем свете Матти бежала по широкой каштановой аллее мимо голых стволов, горделиво возвышавшихся над ней, словно живой туннель, населенный призраками. Свернула вниз и оказалась на липовой дорожке, где в дневное время белки и ласточки вели себя так же безбоязненно, как если бы они были ручными. Пробежала мимо руин из красного кирпича, оставшихся от Голландского дома, который полвека назад сгорел дотла вместе со всеми его книгами, красотой и тайнами, оставив после себя лишь воспоминания о прежней славе. В те давние времена, когда елизаветинский Лондон еще не разросся в современный город, Голландский дом был загородной резиденцией Чарльза Джеймса Фокса — легендарного радикального деятеля XVIII века, посвятившего свою жизнь революционному делу и использовавшего свое родовое имение для собраний коллег-заговорщиков, планировавших низвергнуть премьер-министра. Такие заговоры всегда кончались неудачей. Кто же тот, кто сделал недоступное Чарльзу Джеймсу Фоксу?
Она снова мысленно обошла поле боя, на котором пал Генри Коллинридж. Все началось с парламентских выборов, а вернее, с предвыборной кампании — она прошла очень слабо, принесла плачевные результаты и споры между Коллинриджем и Уильямсом о том, кто из них в этом больше виноват.
Потом стараниями Стефена Кендрика был инициирован этот скандал с больницами. Никто так и не узнал, откуда взялся опубликованный в газете «Индепендент» документ о предстоявшем сокращении территориальной армии, хотя его и нашли валявшимся в «Баре Анни». Данные закрытого партийного опроса тоже были подброшены для опубликования в печати и сыграли роль одной из той тысячи резаных ран, которые его все-таки свалили. Но и в этом случае она не знала, кого надо за них благодарить. Правда, теперь ей известно, что О'Нейл имел прямое отношение и покупке акций с использованием паддингтонского адреса и что Лэндлесс неизвестно почему начал вдруг проявлять несвойственный ему ранее интерес к большой политике.
Ну и что? Это все, чем она располагает. Можно ли, отталкиваясь от этого, определить, куда следует дальше двигаться и что искать? Поднимаясь вверх по склону к высшей точке лесистого парка, она ни на минуту не переставала искать ответ на этот вопрос.
Коллинридж отказывается давать интервью. Уильямс согласен общаться с прессой только через свой пресс-офис. О'Нейл в таком состоянии, что едва ли сможет ответить на какие-либо вопросы, а Лэндлесс не остановится, даже если встретится на улице. Таким образом, остаешься только ты, господин Кендрик!
Последним рывком она достигла вершины холма и, перевалив ее, начала спускаться по противоположному склону пологой тропинкой, ведущей и ее дому. Теперь она чувствовала себя намного лучше. К ней пришло второе дыхание.
Суббота, 20 ноября
Для Гарольда Ирла прошедшая неделя оказалась не такой уж плохой. Органы массовой информации расценили его как одного из пяти кандидатов, имеющих наибольшие шансы на победу на предстоящих выборах; он видел, как забуксовала пропагандистская машина Самюэля, как сошел с рельсов экспресс Маккензи. Правда, неплохо выступал Урхарт, но Ирл не верил в возможность победы Главного Кнута, поскольку у него не было опыта работы члена кабинета, возглавляющего одно из ведущих министерств, а именно такого рода опыт в конечном счете и требуется от человека, который хотел бы занять важнейший государственный пост.
Свой уверенный подъем по служебной лестнице он начал много лет назад, назначенный личным парламентским секретарем премьер-министра. Как-то он пошутил, что пост давал ему больше власти, чем она имелась у кого-либо, кроме канцлера и выше. Довольно быстро он стал членом кабинета, где обладал различными важными портфелями. В последние два года в качестве государственного министра образования он отвечал в правительстве Коллинриджа за проведение в жизнь всеохватывающей школьной реформы. В отличие от своих предшественников, ему удалось найти общий язык с преподавательским составом, хотя некоторые и обвиняли его в неспособности принимать ответственные решения и в склонности к примиренческой политике.
Но разве партии в ее нынешнем состоянии помешает дух примиренчества? Связанная с проблемой Коллинриджа внутрипартийная борьба уже оставила свои шрамы и ужесточала предвыборную кампанию, посыпая на раны новые порции соли. Так, Вултон отбросил показной дипломатический лоск, дал волю прежним грубым манерам северянина и восстановил против себя тех коллег по партии, которые придерживались традиционной сдержанности. Похоже, Ирл, твое время пришло!
Сделав такое заключение, Ирл запланировал провести в субботу в своем избирательном округе митинг сторонников партии, чтобы помахать на нем флагом и привлечь к себе внимание прессы. Ярко украшенный зал, битком набитый его сторонниками, со многими из которых он мог бы дружески здороваться — перед объективами камер, конечно, — попросту называя их по имени, представлялся ему идеальным местом для выступления с важным заявлением об очередном нововведении в системе школьного образования. Вместе с сотрудниками министерства он давно работал над этим проектом, и если немного поднажать, то к субботе эту работу можно закончить. По этому проекту той части молодежи, которая по окончании школы не может найти работу, предоставлялась теперь гарантированная возможность не только поступить на курсы профессиональной подготовки, но и закончить такую подготовку в одной из стран Общего Рынка. Предполагалось, что обучающиеся смогут не только овладеть профессиями, но и получить практическое знание того или иного иностранного языка.
Ирл не сомневался, что участники митинга тепло примут его сообщение об этом проекте, дополненное восторженными пассажами по поводу новых горизонтов и возможностей занятости, открывающихся отныне перед молодыми людьми. Это будет сокрушительный удар по традиционно апатичному отношению британских бизнесменов к необходимости разговаривать с иностранными клиентами на их родном языке.
И потом он нанесет завершающий, сокрушающий удар! Зал услышит его скромное, сказанное почти мимоходом замечание о том, что ему удалось заставить этих чертовых бюрократов Общего Рынка, тянущих волынку в своем Брюсселе, оплачивать расходы, связанные с осуществлением программы. Он почти зримо представлял себе шквал аплодисментов, который мощной волной пройдет по залу, поднимет его на гребень и вынесет на Даунинг-стрит.
Когда в полдень он прибыл на место, где все это должно было произойти, на площади перед ратушей толпа размахивала маленькими государственными флажками Великобритании, и старыми, оставшимися после парламентских выборов плакатами, которые, по идее, должны были придать событию вид и атмосферу предвыборного собрания. Как только он появился в дверях зала, грянул деревенский оркестр, и под его бравурные звуки он пошел по проходу, пожимая руки сидевших по обе стороны от него людей. Местный мэр провел его в переднюю часть зала к невысокой деревянной платформе, вокруг которой суетились, выбирая наиболее удачный ракурс, фото- и телекорреспонденты и осветители. Прикрыв ладонью глаза от яркого света осветительных ламп, он оглядел толпу и, благодарно кивая головой, приветственно поднял руку, отвечая на громкие аплодисменты, которыми сопровождались слова мэра, представлявшего Ирла собравшимся. Его охватил сильнейший восторг. Он чувствовал, что ему предстоит пережить величайший триумф в жизни.
И тут он увидел его. Он стоял в первом ряду, в тесной толпе, размахивая флажком и аплодируя. Саймон. Единственный в мире человек, которого, как он надеялся, он никогда больше не увидит. Он все еще хорошо помнил их первую встречу — да разве можно ее когда-нибудь забыть? Это произошло в железнодорожном вагоне, в котором Ирл возвращался домой после выступления на митинге, состоявшемся поздно вечером в одном из провинциальных городков Северо-Запада. В купе никого, кроме них, не было, Ирл был пьян, а Саймон очень, очень дружелюбен. И красив. Пока поезд мчался сквозь ночь, они перенеслись совсем в иной, темный мир, отрезанный от ярких огней и всякой ответственности, и потом Ирл вдруг осознал, что совершает акт, за который несколько лет назад его могли бы приговорить к тюремному заключению и который мог считаться законным, только когда совершался взрослыми лицами с доброго согласия обеих сторон и в частной обстановке. Ну, а вагон пассажирского поезда, вышедшего двадцать минут назад из Бирмингема, никак не назовешь частным.
В Юстоне Ирл вышел, пошатываясь, из вагона, сунул Саймону две 20-фунтовые бумажки и отправился ночевать в свой клуб. Он не смог пойти в дом, в котором проживал вместе с больной матерью.