— Не горшки, а сосуды декоративные. Как записали в бумажке?
— Ладно тебе.
— Нет, не ладно.
Он поднялся, принес из сеней корчажку, сначала повернул ее донышком и показал, что написано печатными буквами на бумажке, приклеенной к донышку, потом поставил перед учителем, махнул рукой:
— Бери на память.
— Спасибо, — растерялся Петр Иванович.
На корчажке обливкой была изображена синяя птица. Она не сразу угадывалась, только приглядевшись, можно было понять, что это не беспорядочное синее пятно, а птица со многими крыльями.
— Синяя птица? — спросил учитель.
— Вроде.
— Вы ее видели, знаете? Как она называется?
— Нет, это я так, придумал, — небрежно отмахнулся муж от корчажки и синей птицы.
Корчажка осталась на столе. Петр Иванович выпивал, закусывал, разглядывал работу мужа Надежды Ивановны Голубевой. Причудливым синим пятном изобразил гончар на корчажке свою фантазию. А печь, обжиг добавили оттенки, и получилось изображение живого, словно огонь не вслепую раскрашивал птицу, а сверяясь с живой природой.
Петр Иванович не удержался, взял корчажку в руки, поиграл ею, заглянул внутрь, в синеву обливки. И вдруг подумал о том, что муж Надежды Ивановны поймал синюю птицу в свою корчажку. Снаружи она изображена, а живет внутри. Это от нее в корчажке такой свет, от ее синих дрожащих крыльев. Она там растворена в дрожащей лазури, как в синем небе над рекой. И только тут он обрадовался подарку.
— Ты, Петр Иванович, ты только одно помни, — прервал его мысли муж, — выставка там не выставка, диплом не диплом, второй степени там, первой степени, неважно. У нас все по-старому, по-простому. Ты понял, что я тебе сообщаю? У нас дома и в мастерской… Ко мне придешь, увидишь, у нас все по-простому. И все! Хрупни зелененьким лучком. В соль вот так, — показал муж, — хрупни, чтоб я слышал.
— Я хрупну, хрупну, — сказал Петр Иванович.
— Петр Иванович, Борис Гаврилович… — улыбнулась Надежда Ивановна. — А для меня он — просто Боренька, а ты — Петя. Ты для меня так и остался Петей, Петенькой.
— Нашла время чмокаться на обе стороны, — сказал муж и нахмурился.
Наступила пауза. Борис Гаврилович хруптел луком. Петр Иванович положил свой пучок на тарелку.
— Хорошо у вас, — смущенно покашлял он. — Книг много.
— Это у нас имеется. Дети читают. С подчеркиванием. Мать, где у нас эта книга?
— Чего ты пристал ко мне с этой книгой? Сдал он ее давно.
— Сам найду.
Он тяжело поднялся и пошел в соседнюю комнату искать книгу. Там что-то упало на пол. Надежда Ивановна вздрогнула, но головы не повернула. Муж их оставил одних за столом, и они сидели молчали. Смотрели не в лицо друг другу, а на стол, на руки.
— Сколько же ты у нас не был, Петя? — спросила Надежда Ивановна. — Лет, либо, пятнадцать?
— А вот был.
— Это когда же? — Надежда Ивановна посмотрела ему в глаза.
— Мать приезжал хоронить.
— Не надо, Петя. — Надежда Ивановна опять опустила глаза. Ей сделалось за него неудобно. — Не было тебя на похоронах. Без тебя обряжали Прасковью Алексеевну Звонареву, без тебя хоронили. Я плакала и по ней и еще больше по тебе. Думала: не прощу, что мать не приехал хоронить. На могилку-то сходил? Мы ее положили рядом с дедом Пантелеймоном. Там дерево красивое, тенечек летом. И вся сторона ихняя, звонаревская.
— Был я, — с болью в голосе произнес Петр Иванович. — Только опоздал. Зашел в избу. Сумерки уже были. Там какие-то старушки. Спрашивают: «Кто такой? Откуда? Что надо?» А я стою, слова не могу сказать, потом говорю: «Прохожий». Воды попросил попить и ушел.
Той кружкой воды, которую вынесли старушки, он не утолил жажду. Петр Иванович спустился к роднику и пил, пил ледяную воду, пока не заломило зубы. Пил и стонал.
В городе на другой день после возвращения заложило горло, и его отвезли в больницу с тяжелой ангиной. Врачи и близкие думали, что он задыхается от ангины, а он задыхался от горя. Он задыхался от ледяной воды колыбелкинского родника, к которому так любил ходить в детстве.
— Вот, — сказал муж, вернувшись из другой комнаты с томиком Джека Лондона, и, наклонившись к Петру Ивановичу, раскрыл книгу и показал отметку, сделанную красным карандашом. — Вот, видал, красным карандашом: «Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд». Из статьи «Как я стал социалистом». В седьмом классе учится Колька наш. В восьмой пойдет. Красным карандашом. Мы там про белую пургу читали, про Аляску, Смок Белью, а он статьи читает. Не хочет, значит, как мы.
— Умнее нас, потому и статьи читает, — сказала Надежда Ивановна.
В сенях громко хлопнула дверь.
— Колька пришел, — радостно оживился муж. — Ну малый! Сейчас увидишь.
Это действительно оказался Колька. Он вошел, сгибаясь под тяжестью большого магнитофона.
— Последний раз официально предупреждаю: если Любка будет отдавать наш магнитофон кому попало, я с ней разведусь, — сказал мрачно мальчишка.
— Поздоровался бы хоть, — заметила с улыбкой Надежда Ивановна.
— Здрасте, — сказал Петру Ивановичу Колька и потащил магнитофон в свою комнату.
— С кем ты разводиться собираешься, дурачок?
— И с вами тоже, если вы укороту ей давать не будете. Они ломают, а я чини.
— Телевизор бы отцу починил. Совсем испортился.
— Вот и хорошо, — сказал Колька, остановившись в дверях своей комнаты. — Не буду я его чинить. Цветной купите, тогда обращайтесь. А то привычка деревенская — деньги копить, а смотреть кино в черный телевизор.
— Сам-то как будто тоже деревенский, — все с такой же мягкой улыбкой проговорила Надежда Ивановна.
— Для вас же стараюсь, — сказал Колька. — Я все равно скоро уеду учиться, и мне не надо будет.
— Этот починил бы пока. Завтра футбол где смотреть отцу?
— Сказал — не буду.
И Колька закрыл дверь.
— Ты это, — крикнул в закрытую дверь отец, — учительница жаловалась, что пропускаешь занятия в поле, на этом школьном огороде.
— Сейчас лето, — ответил Колька.
— Все ходят. Любка ходит.
— Сейчас лето, — открыв дверь, еще раз объяснил Колька. — Хочу — хожу, хочу — нет. Каникулы. — И он захлопнул дверь.
— Видал? Ну малый! — с восхищением сказал отец.
Глава двадцатаяКартошка на ужин
Около столбов ребята окружили Сережу. Он не рассчитывал на такую торжественную встречу.
— Ты где был? Мы за тебя переживать начали, — накинулась Алена Давыдова.
— Сережа, — протиснулась Оленька Петрушина, — ты совершенно, совершенно правильно поступил, что честно сказал. Ты не переживай, завтра придешь — отработаешь.
Он шел в окружении ребят к подъезду школы-интерната и смущенно и растерянно улыбался. Валера Куманин на радостях носился вокруг движущейся по усадьбе группы ребят на велосипеде и напевал:
Сережка, Сережка!
А где ж твоя картошка?!
Сережка, Сережка!
Бери к обеду ложку!
— Да замолчи ты! — толкнула его Нинка Лагутина. Колесо вильнуло, и Валера чуть не въехал в куст смородины. Ему пришлось соскочить на землю.
— А я думал, ты уехал домой, — крикнул он Сереже.
— Ужин тебе оставлен, — предупредила Римма-Риммуля.
Его вели в столовую. Один Толя Кузнецов не участвовал в этом шествии. Он сидел на лавочке неподалеку от входа в школу-интернат и скоблил ножичком корень.
— Юлий Цезарь приехал на колеснице, — сказал он, не глядя на ребят, окруживших Сережу. Сказал негромко, не прекращая скоблить корень. Но все услышали.
— Что? — спросила Оленька Петрушина.
— Триумфатор, говорю, приехал на колеснице.
— Ты что? — тихо спросил Сережа, и ребята перед ним и перед Толей Кузнецовым расступились.
— Я ничего. Ты картошку отказался убирать, а они, дураки, встречают тебя, как героя.
— Плевать я хотел на картошку, — яростно сказал Сережа и сжал руки в кулаки. Но Толя Кузнецов даже не поднялся с лавочки.
— А сегодня на ужин картошка, — засмеялся он. — А ты наплевал в нее. Как есть будешь?
— Что ты его слушаешь? — загородил Валера Куманин Сережу. — Он же больной. У него температура. Идем.
— В столовую я не пойду, — сказал Сережа и стал быстро подниматься по лестнице в спальню.
Ребята остались перед захлопнувшейся дверью. Оленька Петрушина проводила глазами Сережу и Валеру и обернулась к Толе.
— Ой, Кузнецов, — растерянно сложила она руки на груди, — ты прав. Ты ужасно как прав. Да, девочки! — повернулась она к подружкам.
Эта худенькая девочка с нежным овалом лица, с большими наивными глазами хотела, чтобы всем было хорошо, чтобы все были правы.
Марьянна тотчас же поднялась к Сереже, как только узнала, что он пришел.
— Жуков, что это такое? Отказался есть. Почему?
— Я не хочу.
— Ты хоть понимаешь, что ты неправ? Я имею в виду твой разговор с Петром Ивановичем?
— Почему неправ? Он спрашивает, не надоело ли мне отдыхать. Я отвечаю. Почему я должен врать?
— Врать тебя никто не заставляет. Ладно! Пойдем — поешь. Сегодня на ужин такая вкусная картошка.
Он стоял у окна спиной к учительнице, она тронула его за плечо, Сережа не убрал плечо, но и не повернулся от окна.
— Вот как раз картошку я и не могу.
— У нас и завтра на завтрак картошка. Что ж ты, и завтра есть не будешь?
— Не знаю, — уклончиво ответил Сережа.
«Какую работу выполняешь по дому?»
Игорь Смирнов ответил:
«Хожу в магазин за хлебом».
«Кем хочешь стать после окончания школы?»
Игорь Смирнов ответил:
«Шофером»,
«Какую работу выполняешь по дому?»
Мишка Зуев ответил:
«Хожу за хлебом и за булками».
«Кем хочешь стать после окончания школы?»
Мишка Зуев ответил:
«Рабочим классом».