Ул сидел в тени и смотрел на нынешнее золоте лето — вроде бы со стороны. И вспоминал давнюю осень, когда всё началось.
Он казнил багряного беса, ударив по лицу… Руке снова больно, рука помнит, как душа лопнула и кровоточила. Он взял карту палача и тем самым вмешался в судьбы очень и очень многих. Он ослепил вервра, которого теперь зовут то ли Ан, то ли Жесхар. Он назвал младенца Аной — странно или закономерно, что имена девочки и казненного вервра — совпали? Дважды странно и закономерно, что имя самого Ула и его матушки созвучны. Может, у атлов судьба такая, наполнять душу родных и самим наполняться? Отдавать и принимать. Может, именно это Мастер О и полагал подлинным обменом, может, он потому и принял карту менялы, не предав себя?..
Рука нащупала карту палача. Истертую, старую… Да так и есть, прошлое утратило силу. Нет больше мальчика Ула, нет и багряного беса, но цела их связь, скрепленная этой картой.
Взрослый Ул задумчиво покрутил в пальцах прямоугольник. На одной стороне — блеклый, едва различимый белый дракон и всадник, на другой — яркий герб с алой лентой, нарисованный довольно примитивно.
— И все же мы по-прежнему связаны, — шепнул Ул. — Меня заперли в изнанке, и ты снова стал палачом. Но уже иначе, да? Они приговорили мой мир, и ты вызвал на поединок исполнителя во имя правды алых. Палач четвертого царства — тот, кто обречен следовать истине, как единственному судье. Для нас с тобой приговор истины обязателен к исполнению. Тогда зачем всадник, дракон и прочее? — Ул нахмурился и внимательнее всмотрелся в карту. — Слишком старый рисунок.
Девушка у скалы всё шептала, Ул не разбирал её слов, не старался вслушаться. Он щурился, будто разучившись видеть мир. Слепо щупал камень, вздыхал.
Пережив и страх, и боль, он искал то самое, главное для Лэйгаа — вдохновение. Чтобы увидеть мир иначе, чтобы мысленно взлететь и понять свет, тени… или как говорила Лэйгаа?
Ул щупал камень и морщился: ладони саднило, словно с них только что содрали кожу. Боль росла… Ул рассмотрел руки и усмехнулся. Он искал решение и вдохновение, а решение так давно лежало в ладонях и ждало своего часа.
— То есть вы не против? Я не понял вас тогда, не расслышал. Если вы правда не против, — Ул говорил, глядя на рисунок, проступающий на коже краснотой ожога. Не отвлекаясь, Ул нащупал грифель Мастера О. — Благодарю за подсказку, я буду очень стараться.
Ул снова осмотрелся, уже понимая, что именно следует искать. Переполз ближе к темноволосой девушке, помогая себе руками и досадуя: ноги по-прежнему колоды, тащатся и не слушаются, это пока не поменялось.
Карта повисла в воздухе, стоило её отпустить. Ул примерился… широким движением положенного плашмя грифеля зачернил весь рисунок, вместе с рамкой. Затаил дыхание — и в одно сложное и точное движение вывел контур: единый волосок света… Контур — цветок, тот самый, что он собирался нарисовать для Лэйгаа. Этот цветок он видел однажды, даже держал в руках — легкий, на длинном стебле, подобный танцующей искре пламени.
Еще одно движение наметило узор листьев у края карты. И последний штрих: сбоку, почти вне поля карты, едва видимым намеком — прищур Шэда. Без него никак…
Карта с новым рисунком плотнее прильнула к камню. Ул кивнул, осторожно вздохнул, почти веря: получается. Потянулся и тронул незнакомую девушку за локоть. Она вздрогнула, лишь теперь заметив соседа.
— Вот так сложите руки, — попросил Ул. — Я отдам, а вы согреете. Так он приживется. Видите ли, я пока что не в уме и пытаюсь нарисовать то, что еще не проявилось. Мне очень нужна помощь. Важно, чтобы вы поверили. Это не та история про розу и соловья, и я не белый лекарь, но…
— Я белый лекарь, но этого мало, — девушка некоторое время смотрела на Ула, а вернее, сквозь него. — Мы не знакомы. У меня нет причин, но я… я верю вам!
Она сложила руки, как показал Ул — словно оберегая пламя свечи. Ул осторожно накрыл ладони своими руками — и ощутил, как жар заполняет пространство, недоступное холоду и коварству ветра, защищенное двумя парами теплых и заботливых рук.
Алость жгла кожу, росла… и в какой-то миг сделалась видна глазу! Сквозь две пары ладоней она проступила бликами огня. Забилась робким, неровным пульсом. Алость выросла, пульс стал спокойнее и мощнее.
— Теперь держите сами, — попросил Ул.
Он вдруг понял: не надо снова рисовать цветок. Давным-давно оставленный в междумирье, он целую вечность пролежал в складке страниц загадочной книги, хранившей мертвый зимний лес и живой летний. Цветок едва теплился, но упрямо оставался настоящим. Он нуждался в человеке, способном найти его, подобрать и согреть душою. Теперь цветок следует… проявить в мире? Цветок, как и сам Ул, слишком долго спал в подобии изнанки мира. Цветок был заперт вне жизни, он постепенно стирался, пропадал. Забывал себя, иссыхал.
Пальцы первый раз коснулись рисунка стебля, едва смея приступить к исполнению замысла. Ул прежде не пробовал убирать пустоту. Это сперва казалось невозможным, но Ул пробовал снова и снова, и непосильное — удавалось! Ул улыбнулся, заметив, как вдохновение разрастается, зажигает искорки серебра на кончиках волос, привлекает родной ветерок — дышать в ухо и подбадривать…
Небытие постепенно стиралось со стебля, сползало с узких серебряных листьев, оттенённых чернью, льнущих к земле. Вот пальцы проследили стебель целиком, коснулись стеклянного поля боя — и ощутили, что только оно и годно быть почвой невиданному цветку. Поле, где люди приняли смерть, чтобы сберечь жизнь целого мира.
— Можно, — шепотом сообщил Ул девушке. — Отпусти его. Он не погаснет. Он теперь настоящий. Надо же, я думал, что несу его куда угодно, но уж точно не домой…
Девушка медленно раскрыла ладони — и алый цветок качнулся первый раз, поймал порыв обыкновенного ветра… Разгорелся ярче. Согнулся на тончайшем стебле, выпрямился и полыхнул в полную силу, снова согнулся, бледнея… и опять разгорелся!
— Эй, разве тут была пещера? — задумался Ул, щурясь и всматриваясь в бархатную сплошную тень под багряно-черным боком скалы. Алые блики цветка то позволяли рассмотреть нечто — то прятали в густом сумраке даже на намек на саму пещеру.
— Мне снились голуби, — проворчал смутно знакомый, бархатисто-рычащий голос. — Эти твари гадили, и я даже во сне был бешено зол. Они хуже кроликов! Так бы и посворачивал их гадкие шейки. И в суп. Нома, ты слышала? Я согласен не жрать их сырыми. Я стал одомашненным до того, что противен сам себе.
Девушка охнула и, не задумываясь ни на миг, скользнула во мрак. Пропала… А цветок всё бился и трепетал, то наполняясь светом, то делаясь прозрачным.
— Ан, — было совершенно понятно: девушка убеждена, что слова чудятся ей. Ведь до того она умудрялась вести беседу с камнем, выслушивать ответы камня, а вернее, придумывать их…
— Что за запах? — в пещерке шумно принюхались, зевнули. — То ли я стал плох, то ли ты стал слишком хорош, враг Клог. Подкрался незамеченным. А ну-ка…
Ул едва мог дышать. Он уже знал, кого вот-вот увидит.
Из сплошного сумрака вынырнул вервр, совершенно лысый, какой-то весь серый…
Вервр выбрался на свет и без сил откинулся на скалу, плотно зажмурив веки и скрипя зубами от боли. Ул задохнулся, дернулся, хлопнул растопыренной ладонью по скале. Пещерки не было! И прежде не было, и теперь… Сплошной монолит, прав Лоэн. Вряд ли стоит сомневаться: даже драконье пламя не возьмет эту скалу.
Вервр снова застонал, одним движением нашарил руку Номы, дернул — и обнял девушку… Ул очнулся и вздрогнул.
— Что? — оживилась Нома. Охнула. — Глаза? Ан, не молчи! Ты живой и у тебя — глаза?
— Глаза, — вервр оскалился и заставил себя не закрывать лицо руками, уже взметнувшимися защитить зрение от света и боли. — Проклятущий Клог! Ровно так же больно, как при казни. Нет: стало хуже.
Вервр упрямо распахнул глаза. Снова зарычал — басовито, яростно. Звук давал понять: боль плавила сознание вервра, но не могла перебороть его упрямство. Вервр быстро стер слезные дорожки. Проморгался. Осознанно, с хищным прищуром, уставился на Ному.
— Я тебя вижу, женщина. Как говорил дурной Эмин? Мои глаза наполнены и рады. Тьфу, аж песок на зубах от южной приторности, — вервр вздрогнул, деловито осмотрелся. — Так. Я вспомнил и сопоставил. Давно я… тут?
— Кажется, два года, — ответил Ул.
Нома ничего не могла сказать — она смотрела на вервра, окончательно поверив в его возвращение… и рыдала! Иногда сгибалась и резко, громко вскрикивала, снова выпрямлялась и плакала. Она мертвой хваткой держала руку вервра и всё равно боялась, что упустит эту руку — теплую, настоящую.
— Лофр, — темные глаза вервра полыхнули звериной желтизной, когда взгляд нащупал обломки. — Клоп… Ага, дурня Шеля мой Левый всё же вышвырнул. — Вервр склонился к цветку и долго его рассматривал. — Эй, враг! Знаешь, что ты принес? Хотя откуда б тебе знать. Ты же слепой на оба глаза и безмозглый, как все младенцы. Это амаими, или свет жизни. Амаими росли только в мире нэйя. Давно… даже для меня давно. Теперь точно вспомнил: один атл, он умел рисовать… наверное, как ты. Он нарисовал амаими прямо по живому цветку, и тем создал пожелание тепла и жизни. Не просто так нарисовал. Старался во исполнение заветной мечты своего лучшего друга — альва. Альв укоренил чудо и думал, что каким-то там нарисованным цветочком укрепит родство душ. Вот только одна из душ была каменная. А дальше, — вервр оскалился. — Дальше тот мир погиб, и альв погиб, и мой друг Тосен погиб, пытаясь их спасти. Слишком много боли, совсем мало света. Последний амаими сгинул.
— Альв, он был… — Ул не посмел вслух выговорить свою догадку.
— Он любил ту, кого теперь принято называть королевой. Дурень деревянный, любить надо живых и теплых, — вервр потянулся, крепче обнял свою Ному. Взрыкнул: — Шэд! Шэд, я безмерно скучал.
Ул обхватил голову руками, пытаясь сообразить, что же он натворил! Наверняка король… или как его называть? Тот альв, древний… он желал передать последний привет своей жене. А вместо этого — вот что получилось.