Шума стало больше: шагающие от порта люди приблизились, и вервр втянул носом запахи и настроения, зевнул, отсылая неслышный убогим людским ушам звук и собирая полную картину впечатлений. Повода для беспокойства не было никакого. Всего лишь моряки. Немного пьяные, похоже, они не так давно на берегу и не задержатся в городе. Гомонят, торопятся развлечься, себя показать и кулаки почесать.
— Не подадут на обед, точно, — шепнула в рукав практичная Ана, пряча лицо.
— Могу отнять, — зевнул вервр, затевая обычную игру.
— Нет! Ты не такой.
— Не могу? — бровь удивлённо переломилась.
— Не станешь. Пожалуйста. Буду звать по имени весь день, пап. Не рычи, а?
Вервр кивнул и еще ниже надвинул войлочную шляпу. Ана хихикнула и потёрлась щекой о плечо, гордая своей победой в несуществующем споре.
Моряки брели мимо, волны разносортного перегара чередовались с запахами чеснока и пота, острой солонины и гниловатой затхлости. Вервр шевелил ноздрями, любопытствуя. Он уже понял, что корабль дальний торговый, что груз — пряности с юга и попутно взятый улов рыбы, а еще склянки с духами на мускусе и розовом масле…
— Не дитя, глиста, — вдруг рявкнул рыхлый здоровяк, шагающий в последней группе и пахнущий похмельем крепче прочих. — Гля: у нищего в рукаве завелася глиста!
Сказав гадость, которую сам он полагал смешной, здоровяк заржал, колыхая полное выпивкой брюхо и похлопывая его, ненасытное. Топот ног замедлился, новые и новые люди останавливались и уделяли внимание причине шума. Ана пискнула, уткнулась лицом в подмышку вервра, нашёптывая ему одному — мол, пусть их, пошумят и уйдут, не рычи.
— Немочь, — с отвращением отметил сосед здоровяка. — Нищий её, пожалуй, голодом морит, для жалостливости. Сам-то вишь: справный, в теле.
— Проучить бы, — оживился кто-то в задних рядах.
Шаркающие шаги надвинулись ближе, ближе… Вервр улыбнулся, понимая, что вот-вот сможет сбросить вызванное городом раздражение, вмять в пьяные хари, виновные уже тем, что зрячи и наглы, что принадлежат людишкам, что…
— Я видела всё, боцман Нат, — тонкий голосок зазвенел настоящей сталью, в несколько слов вспорол полотнище шума. Стало совсем тихо, когда тот же голос продолжил: — Я видела и слышала, Нат.
Вервр шире раздул ноздри и напрягся, превращаясь целиком во внимание. Он не мог видеть, но и без того знал, что пьяные расступаются, виновато топчутся, ковыряют взглядами мостовую. Что вперёд многие руки пихают боцмана — кругленького коротышку, который пробовал улизнуть с площади и не заметить ничего особенного в поведении своих людей. И те же руки уже несколько раз чувствительно двинули в спину здоровяка, обозвавшего Ану. Он бычится, озирается — а поддержки нет, ни от кого нет.
— Нома, а мы-то что, мы ничего. Мы это… мимо шли, — примирительно сообщил боцман.
Он торопливо порылся в кошеле и добыл монету, еще одну. По звуку судя — серебро. Монетки оказались протянуты Ане, при этом боцман нагнулся и сладко, даже приторно, лыбился всем скудным набором зубов. Вервр досадливо фыркнул: пахнет изо рта, помеха в опознании. Он сейчас был заинтересован совсем в ином человеке. В Номе.
Эта Нома подросток, вроде бы ей лет двенадцать. Тощая. Одета бедно — украшения не звенят и не шуршат. Башмаки на тонкой, потёртой подошве. Кожа пахнет молодостью и лекарственными травами. Но все же молодостью сильнее, иногда у людей бывает такой вот очень личный и крайне притягательный запах. Особенно у тех, кто способен исцелять. Вервр ещё раз принюхался и убрал с лица кривоватую усмешку готовности к бою.
— Девочку знобит, — непререкаемо постановила Нома, села рядом и протянула к Ане ладонь, приглашая подать руку. Прощупала пульс. — Вы напугали её, пьяные олухи. Забудьте дорогу к моему дому, и не подумаю шить ваши дурацкие раны, полученные в дурацких драках. Вы того не стоите.
— Номочка, душечка, — ужаснулся боцман, столбенея в неудобной, сгорбленной позе. Он все ещё держал зажатые меж пальцев монеты, которые Ана не желала замечать. — Да мы же ж… Да я его, подлюку, самого измором — в глиста! Да он света не увидит, так и сдохнет в трюме, выродок. Дитя обидел. Да я бы и так бы… Да мы бы…
— Пошли вон, — строго велела Нома. Вздохнула и нехотя добавила: — Когда отплытие?
— Послезавтрева, — проблеяли из задних рядов.
— Зайдёшь утром за травами, а то у вас в один год зубов для драки не останется, — усмехнулась Нома. Еще раз проверила пульс Аны. Тронула кончиками пальцев щеку вервра. Потянула шляпу выше, к затылку. — Так. Оказывается, вы налетели всей бандой на слепого.
— Да мы же…
— Герои ночной пустой улицы, — отмахнулась Нома. — Сказано вам, пошли прочь.
Шаги множества ног стали удаляться торопливо, крадучись. Скоро площадь опустела. Нома вздохнула, подобрала монеты, намеренно оброненные боцманом.
— Идёмте, я хотя бы накормлю вас ужином, — велела она, не предполагая возражений.
— Ноба сокрушительно добра и столь же сокрушительно бедна, — прошелестел вервр, удивляясь, откуда вдруг в тоне прорезались нотки графа Рэкста. — Дозволено ли нам узнать, из какого рода вы происходите? Белая ветвь, определённо. Редкий и яркий дар.
— Вы полны загадок, незнакомец, — в голосе девочки скользнул холодок. — Даже ваша слепота не слепа. Номару Има хэш Дейн хэш Токт. Столь длинное имя что-то вам говорит?
— Две белые ветви, и обе исчахли, — шепнул вервр. — Значит, вы та самая Нома и вам сейчас двенадцать. Вы выжили. Только вы? Мне… мне жаль. Хотя я сам удивлён, что сказал подобное. Простите.
Ан поморщился, припоминая, кто именно из свиты графа Рэкста приложил руку к гибели последнего мужчины рода Токт и как это произошло. Вроде бы лет десять назад? И ещё был отправлен в Корф проклинатель, изнанка белого дара. Сам вызвался, и без особых подначек, лишь из своей ненасытной зависти тьмы — к свету… Убийцы порой люто ненавидят тех, кто умеет продлевать жизнь. Парадокс, не имеющий объяснения, но так все и устроено в людской природе. Будто законы разумного выживания сообщества вывернулись наизнанку, и теперь нацелены на удушение лучшего и выживание вопреки собственной же мерзости.
В чем был интерес графа Рэкста и почему он не мешал изводить род нобов, которых ни разу не видел и не чуял издали? Ему, пожалуй, было безразлично. А еще это укладывалось в новейшие замыслы королевы: нет белой ветви — не родятся и дети полной крови. Да, в памяти крепко сидит приказ, данный палачу-рэксту: изводить по мере сил белую и золотую ветви. И еще помнится с какой-то отстранённой брезгливостью: он был исполнительным рабом. Даже усердным.
— Я очень удивлён, — еще раз шепнул бывший граф Рэкст и не стал ничего уточнять вслух.
— Еще бы вы не удивились, наговорив невесть чего и не представившись, — натянуто рассмеялась Нома. Встала, подала раскрытую ладонь Ане и подмигнула ей. — Пошли, угощу крапивным супом. Он вкусный, честное слово. Хотя такое блюдо редко подают у нобов, да и сезон не тот, весна уходит, крапива прёт в цвет. Знаешь, как сложно найти годную для супа? Я охочусь за ней по всему парку. Но в нынешнем году весна припозднилась. Можно сказать, из-за холодов вам повезло с супом.
— Папа тоже охотник, — сообщила Ана, вцепляясь в предложенную руку и широко улыбаясь. — Только не по крапиве, по кроликам. Ужас как жаль их. Ну, когда я сытая.
— Знаешь, в тебе чуется кровь. Пожалуй, ты бы могла лечить. Твой папа ноб? Скажи ему, что в воспитании девочки нельзя так мало внимания уделять манерам, — посоветовала Нома. — Идёмте, вот сюда и прямо по улице, все время прямо и вниз, к морю. По берегу есть пустые дома в рыбачьих деревнях, вам стоило бы наладить жизнь, осесть и…
— Мы не хотим осесть! — Ана громко оборвала череду благих пожеланий. — Мы ходим, куда угодно. Мы такие. Нам хорошо. У нас есть дом, да! Дом деда Ясы. К зиме навестим, будет весело. Другой дом не нужен. Ни-за-что!
— Вы что, позволяете ей любые вольности? — удивилась Нома, остановилась и дождалась поотставшего вервра. Когда он нагнал, Нома цепко схватила его запястье и устроила ладонь у себя на плече. Отчего-то при этом её рука дрогнула, коснувшись зоны пульса. Замерла, а затем резко отдернулась. — Вы слепы, не стоит усложнять себе выбор пути нелепыми церемониями. И… и я спросила о воспитании.
— Не умею воспитывать детей. Не умею и не желаю, — оскалился вервр, удивляясь своей внезапной, острой злости. — Я обязан лишь вырастить. Это всё.
— Вы опекун? — без удивления уточнила Нома.
— Он — мой раститель, — дёргая руку провожатой, хихикнула Ана.
— Прошу прощения за вторжение в личное. Пожалуй, я накормлю вас супом и этим ограничусь, — сухо отметила Нома. — Вы почти разозлили меня отказом назвать имя и ветвь дара.
— Я Ана, он — Ан, — сразу отозвалась Ана. — Почему все говорят про ветки? Какие ветки? Я люблю вишнёвые, и чтоб много клея. Он вкусный.
— Я бы просила вас не шуметь в моем доме, — суше, напряжённей выговорила Нома. — Мы пройдём прямо на кухню. Вот сюда, прошу.
Вервр пискнул летучей мышью, рисуя для себя понимание тихой улицы, заросшей травой. Вот он, забор обширной усадьбы — уже тянется справа. Когда-то ограда была роскошной, с высокими столбами, белокаменным фундаментом и пролётами чугунной ковки. Вся эта красота давно в руинах, остатки прутьев тут и там скалятся гнилыми клыками, всаженными на всю длину в массу дикой зелени. Крапива кое-где выше роста людского, шиповник изошёл на шипы и забыл о розах. Через парк, ставший лесом, петляет одна-единственная тропа, она ловко уворачивается от ям, гниющих древесных стволов, валунов, развалин построек непонятного уже назначения — и упрямо стремится к домику в стороне от главного особняка.
— Тут уютно, — промурлыкал вервр, вдыхая запах леса. — Даже есть кролики.
— Это мои кролики, я не позволю ловить их, — вскинулась Нома, но сразу же взяла себя в руки. — Простите. С чего бы вам ловить их. Я, кажется, несколько раздражена сегодня. Идёмте. Берегите руки, крапива.
Вервр скользнул в парк, вздохнул глубоко, радуясь удалению от города — тесного, душного, населённого помоечными людишками с помойными мыслишками. Ан крался по мягкой траве и уже находил день удачным… когда тропа, будто бы насторожившись, юркнула за толстый дубовый ствол — и сразу под прямым углом пересекла дорогу, намятую колёсами и конскими копытами. Вервр принюхался, с подозрением обернувшись к главному зданию усадьбы.