Старик лежал, вытянувшись и запрокинув шею неловко, неправильно. Он уже не дышал, и потому ему не было больно под грудой дров, накрывшей по самое горло. Слабо пахло кровью — две-три капли, не более, проступили возле виска. Туда пришёлся удар соскользнувшей с самого верха поленницы дубовой чурки… Вот только повинна в случившемся была не она, и, к сожалению, это знал не только вервр.
Ана скользила мимо развалившейся поленницы, впервые в жизни скалясь. Оказывается, она умела, она так часто видела это выражение у вервра и теперь вот — приладила на своё лицо, когда пригодилось.
За углом сарая икнули и зашуршали, отступая, толкаясь, постанывая. Когда лицо превращается в звериный оскал, оно пугает. Даже детское. Или особенно — детское?
Ана резко втянула воздух и прыгнула, рыча. В полете она вынесла плотно стиснутый клинок правой ладони снизу-сбоку, прямым ударом, прорубающим ребра. Вервр едва успел втиснуться между мгновениями и поставить блок — всего-то из раскрытой ладони. Мелкие кости хрустнули, связки оказались порваны начисто.
Брызнула и остро запахла собственная кровь, время сразу сделалось вязким. Такое оно заставляло вервра всё сознавать куда лучше, чем хотелось бы. И он в деталях проследил, как Ана кричит, изворачивается и ударяется плечом об угол сарая, чтобы остановить бросок и не изуродовать блокирующую руку окончательно. Ана сползает по брёвнам и рычит, и рвётся, себя не помня. Ей больно, и она все ещё желает вбить свою боль в тело убийцы старика, надвое разрывая его ничтожное, дрожащее сердце…
— Пусти, — скалясь, потребовала Ана, надёжно прижатая к траве.
Она дышала со всхлипами и смотрела на убегающего, визжащего поросёнком толстого недоросля, на стайку его прихвостней, мчащихся быстрее вожака и уже мнящих себя недосягаемыми. — Пусти-и…
— Злая шутка злых детей, — намеренно громко и спокойно сообщил вервр. Он удерживал руку Аны в захвате и для надёжности упирался коленом в ее поясницу. — Расшатали кол, опору поленницы. Затем сместили дубовую чурку, чтобы она упала при малейшем движении массы дров. Желали напугать старика. Им казалось забавным глядеть, как Яса причитает и немощными руками собирает дрова. Непосильная работа — это им смешно. Ты слышишь? Смерти ему не желали. Попадание в висок… несчастливое стечение случая и злой шутки.
— Пусти!
— Ана, разве людей можно казнить за всякую их глупость? Ты говорила мне много раз…
— Можно, — девочка кричала громче, злее, и продолжала скалиться. — Тебе можно! Кроликов, людей, без разницы! Обещал не воспитывать! Да? Да! Тебе же всё равно… тебе всё равно!
— Если ты выросла настолько, чтобы убивать кроликов и людей, — прежним ровным тоном сообщил вервр, морщась от боли там, под рёбрами, где, по его наблюдениям, неизменно скапливалась гниль отчаяния, — если и правда настолько… то наши пути расходятся здесь и сейчас. Я не бегаю в стае с себе подобным зверьём.
Вервр резко отстранился, отвернулся и зашагал к разрушенной поленнице, принюхиваясь и кривя губы. Ана некоторое время возилась, месила ладонями едва проросшую траву, а заодно и грязь, напитанную весенними водами. Наконец, принялась смотреть на свою ладонь, окровавленную даже теперь, когда грязи налипло очень много. Сжатая в кулак рука несколько раз впечаталась в бревна сарая, к запаху крови вервра добавился новый — из рваных ран на костяшках пальцев Аны обильно капало.
Вервр методично разбирал завал дров, освобождая тело старика.
Ана наконец перестала казнить свою же руку, сползла по стене и стала смотреть в никуда, часто смаргивая слезы.
— Знаешь, до чего я додумался, таская тебя год за годом, сперва обузой, а затем… родней? — Вервр сложил дрова и вернулся к телу старика. — Иллюзии — величайшая ценность, выдаваемая даже бессмертным только раз, при рождении. Иллюзии позволяют видеть мир простым, людей — добрыми, папу — всемогущим, друзей — не способными предать. Иллюзии смешны таким, как я. Слишком взрослым… За смехом мы прячем боль и зависть. Пока я не ослеп и не взглянул на мир твоими глазами, я был обречён видеть его выгребной ямой. Без иллюзий я прекрасно управляю и влияю. Но не могу верить и надеяться. Значит, не могу ставить интересные цели и идти к ним. Я знаю заранее, где невидимая пружинка чуда самого ловкого балаганного фокусника. А настоящих чудес не бывает, это я тоже знаю, и потому чудесам со мной не по пути.
Ана, наконец, смогла отдышаться и решительно стёрла слезы обеими ладонями, наверняка превратив лицо в сплошную маску грязи и крови. Вервр принюхался, пискнул, уточняя впечатления… так и есть. Зато теперь Ана смотрит — и видит, слушает — и слышит. Осторожно, бочком, подбирается ближе на шатких, дрожащих ногах. Тянет за рукав прорванную насквозь ладонь вервра, охает и в отчаянии садится — страшно ей.
— Пустяки, зарастёт прямо сейчас, — утешил вервр. — Не ищи повод оттянуть важное. Менее больно тебе станет очень, очень нескоро. Так что решай: ты моя дочь или зверье из моей стаи? Мне нужен ответ, ты или уходишь и сама занимаешься кроликами и людьми, или остаёшься и думаешь о том, что натворила. Да уж… я, оказывается, иногда склонен воспитывать детей.
— Пап, а крапивная Нома его бы могла…
— Нет. Очень слабое сердце. Я не вполне уверен, умер он после удара в висок или до того, от стресса. Я говорил, что такое стресс? — вервр дождался кивка, осторожно изъял свою ладонь, уже здоровую, из рук Аны и снова принялся перекладывать дрова. — Про аффект тоже помнишь? Люди могут позволить себе такую роскошь. Атлы — нет. Сильным нельзя распускаться и блажить. Так недолго создать новую… иерархию, и, само собой, в благих целях. Всякое великое зло вершится во имя добра и при очень личном понимании добра, само собой.
— Если бы я спешила как следует…
— Никогда не думай о том, как могли бы сложиться обстоятельства, но не сложились — это утомляет бессмертных до смерти. Так сказал Тосэн. Нам позволено думать лишь о том, как действовать в следующий раз.
— Я что, правда не человек?
— Ты особенный человек. — Вервр разгрёб остатки дров и бережно поднял тело старого Ясы. Осмотрелся, без слов ругая себя за привычку, бессмысленную для слепца, но заставляющую шею поворачивать безглазое лицо. Наконец, Ан развернулся к избе. — Что мы ей скажем… Знаешь, мне страшновато.
— Бабушке, — шёпотом ужаснулась Ана и прикусила язык. Тихонько пискнула, вдохнула… и всё же смогла удушить готовую начаться истерику.
Вервр двинулся к дому и вслушался, принюхался. Он споткнулся на втором шаге, кое-как добрел до дверей, опустил тело старика, перегораживая им порог. Сел на верхней ступеньке крыльца, подновлённого год назад, узорного. Помолчал, перемогая своё проклятущее умение ощущать много больше и точнее, чем доступно людям.
— Не ходи туда, — попросил он.
— Что…
— Они жили долго и счастливо, и… — вервр скривился. — Не верю я во всё это. Не верю, а оно так некстати бьёт под дых. Сядь. Знаешь, никто не жил со мной долго и счастливо. Обычно меня бросали, поняв, что я за хищник и перепугавшись до полусмерти. Ещё чаще я испытывал скуку и уходил. Но чтобы нечто имело силу стянуть две души на целую жизнь, пусть лишь человечью…
Ана медленно выпрямилась, запрокинула лицо, будто норовя окунуть его в небо — и оттуда послушно заплакал мелкий дождик, и первый с зимы гром вздрогнул… Ливень обрушился в сухие, лихорадочно блестящие глаза. Ана наощупь села и осталась неподвижной, пока не промокла до нитки, пока не пропиталась этим дождём и не смогла ощутить, что душа понемногу отмокает в нем, вроде чёрствого сухаря в супе… Так полагал вервр, слушая пульс Аны и принюхиваясь к её настроению. Более всего пугало отсутствие собственных слез у ребёнка, которому ещё следовало бы всё принимать проще… примитивнее, что ли. Но Ана сидела и молчала, и мысли её бродили дальними, кривыми тропами.
— Пап, ты говорил про восемнадцать лет, и что тогда я уйду. — Ана стёрла с лица дождь, ощупала мокрую рубаху и безразлично вытерла об неё грязные руки. — Я поняла. Прямо сейчас поняла. Кого в моей семье ты убил? — Ана испуганно прикусила язык, поперхнулась и до боли вжала ногти, царапая свою же ладонь. — Хотя бы не маму?
— Твоя мама умерла при родах, — губы не желали выговаривать ни звука, вервр их вовсе не ощущал, хотя… разве это отменяло обязанность дать ответ? — Твой старший брат жив. Скорее всего, он в столице княжества Мийро. Там я много раз чуял его запах. Твой отец мёртв, давно. К этому я не причастен.
— Тогда — кто? — было странно ощущать на губах Аны улыбку, которая делается всё шире, безумнее.
— Ты и твоя кормилица, — быстро выговорил вервр.
Тонкие пальцы Аны метнулись, нащупали свежий, еще заметный, шрам на ладони вервра, недавно проткнутой рубящим ударом. Ана изучила след своей злости, давясь неуместным смехом, как рвотой. Ей делалось всё хуже, её трясло, зубы клацали… Ана пробовала дышать ровно и медленно, но задыхалась и икала, вновь и вновь повторяя попытки успокоиться. Наконец, вервр обнял Ану за плечи и притиснул к боку крепко, плотно.
— Я тоже убила сегодня, я ведь не остановилась, — выговорила девочка сквозь сжатые зубы, снова щупая шрам на ладони вервра. — Сердце напополам. То ли у них, то ли у меня… Пап, если всё так, тебе нельзя уходить. Пусть я обуза и долг, но я вправе не отпускать. У меня точно есть такое право, да?
— У тебя — есть. В остальном я свободен.
— Повезло, — Ана судорожно рассмеялась, резко замерла и наконец, вроде бы немного успокоилась, медленно выдыхая. — Уф-ф… Никуда не денешься. Хорошо… а то я спать боюсь. На юге тебя сторожил для меня Бара, в Корфе — Нома, здесь вот… они двое. Я отсыпаюсь, только когда надёжные люди сторожат тебя. Я так устала! Ты сказал, что уйдёшь, и что ничего не должен, если я выросла. Ты соврал. Я помню, я тебя звала вруном давно… всегда.
— Клог вынудил оберегать тебя до совершеннолетия, — поморщился вервр, ощущая себя в ловушке.
— При чем тут Клог, — Ана кивнула своим мыслям, потёрлась щекой о рубаху вервра. — Не состаришься, не заболеешь. И полено тебя не пришибёт. Хорошо… если так, я могу быть спокойна, я даже сегодня справлюсь. Пообещай: точно не умрёшь? Никогда-никогда?