Две вспышки серебряного света, пар, свист, рев! И уже растет, всё поглощая, шар многоцветного огня… Жар опалил лицо, ударная волна сорвала Ула с «коня», смяла и поволокла прочь, невесть куда, крутя и раздирая в клочья…
— Уцелели, — «конь» поднырнул под Ула и сам движением тела забросил седока на спину. — Сила, ты услышал. Сила в тебе. Отпустил. Пришло время обеда. Мирного обеда.
Змей плавно завершил движение по дуге, и оно вернуло Ула и его «коня» к кипящему морю, к опадающим хлопьям пепла и гари… пахло горелым мясом, и это — самый знакомый и наименее отвратный из запахов.
— Как тебе дух победы? — ехидно просипел «конь».
— Ужасно, — честно посетовал Ул. — Аж тошнит.
— Ты похож на Тосэна. Он собирал для меня сказки о змеях. Мы играли в каждую, всерьёз, — трёхглавый показался из воды, стараясь не гнать большую волну. Средняя шея была порвана безнадёжно, голова волочилась на лоскуте шкуры, закатив потускневшие глаза. — Мы играли… Он был азартный, но не ценил победу. Его немножко тошнило.
Левая голова чудища примерилась и в один удар отсекла обречённую среднюю от своей же туши. Вода окрасилась темной кровью, вскипела, залила рану… и над водой показалась совершенно здоровая средняя голова. Новая.
— Молодец на ужин, — напомнил трехглавый и улыбнулся в три клыкастые пасти. — Ты стал сильнее. С-смотри.
Туша чудища разрослась… и из пены вынырнули две новые головы! Теперь их стало пять. Ул тихонько охнул.
— Дорасту до девяти, — пообещал враг, — сменю сказку. Тебя надо натаскивать на скорость, так.
— Благодарю, — почти от души поклонился Ул. Заодно зачерпнул из моря и умылся.
Он уже не знал, кожа горит от здешней водички — или от ожогов и порезов? Улыбка на лице — азарт или оскал? В игре Шэда не бывает окончательных побед… в игре Шэда только Шэд выбирает правила. Так почему его игра — хороша? Приятна душе, радостна. Она позволяет не думать о судьбе канувшего на дно Леса. Учит важному… И возвращает в детство, согревая и наполняя душу.
Ул ещё раз умылся, хлопнул коня по радужной, прочнейшей чешуе.
— Нарекаю тебя именем Бунга, богатырский конь, — сообщил он. — Поплыли биться-ратиться.
— Биться-ратиться, — подхватило пятиглавое чудище, развернулось, вздыбив огромный вал с пенным гребнем. — Сразу! Сразу!
Чудище помчалось прочь, к горизонту, откуда оно и намеревалось начать атаку по всем только что выбранным правилам…
Ул первое время считал закаты и рассветы. До явления могучего девятиглавого змея их отцвело двенадцать. После одоления его, отнявшего еще семь дней проб и шибок, начались бои с мелкими и невероятно вёрткими тварюшками. Затем была игра на уклонение от удара, и следом игра, похожая на детские ножички, а за ней — игра «отбери шар», и игра…
Ул давно перестал считать закаты и рассветы. Он не пытался приметить в диком и ярком узоре туч нечто осмысленное, занятное для рисунка. Он уставал так, что засыпал, кажется, не успев сомкнуть веки… Он осунулся, сделался скуп в движениях и в то же время способен изогнуться и, пожалуй, увидеть свою же спину. Он дважды был проглочен и дважды вырвался, изнутри вскрыв горло змея!
А Лес всё никак не мог отрастить корни. Ул не боялся попасть в желудок чудища, но панически, до дрожи, страшился спросить: жив ли друг? Как он там, на дне…
— Смотри, — велел однажды за закате «богатырский конь».
Ул лежал на радужной чешуе, глядел в небо и пальцем пририсовывал быстробегущим тучам хвосты, крылья, горбы, когти, улыбки, ресницы, цветы в волосах… облака все разные, пойди заранее пойми, какому что сгодится? Сегодня был редкий день, когда Шэд после полудня разрешил отдых. Может, тоже оценил красоту туч, цветных и метущихся широким вихрем, как ворох листы по осени…
Дорисовав очередному облаку чёлку, разбойный прищур, дюжину веснушек и щербину на месте правого переднего зуба, Ул потянулся, сел и проследил направление по кончику хвоста своего «коня».
Под небесным вихрем, повторяя его, крутился вихрь морской. Воронка вод затягивала в себя разноцветье предзакатной роскоши, и блики делались длинными кольцевыми линиями, они выкладывались виток к витку. Воронка ширилась, рокотала. Змей с седоком-Улом на спине грёб всеми плавниками, чтобы остаться на месте и не быть затянутым в опасный танец вод.
Вот в самой глубине воронки наметился тёмный штрих, вырос, возносясь все выше, совершая бег по кольцевым бликам — шире, шире… Всё дальше от середины воронки. Темный штрих взлетел над морем по косой, поднялся высоко-высоко, делаясь точкой. Из облачной выси точка стала падать — а навстречу ей воронка вод со свитом вышвыривала новые штрихи смазанного, стремительного движения… Только увидя их, Ул осознал: воронка куда хитрее, чем он представлял. Водоворот втягивает пену и саму воду с поверхности, но одновременно имеет и обратное течение, поднимающее шары из бездны. Вот ещё один взлетел… Ул охнул, дёрнулся вперёд! Под шаром, вцепившись в корневище, болтался игрушечный человечек…
Из недр водоворота явился, ничуть не опасаясь мощи течения, огромный Шэд, он поймал нужный шар и заскользил к Улу, придерживая ценность в бережно полусжатых зубах.
Фигурка человека казалась в вечернем свете чёрной, смазанной. Но даже когда змей приблизился, она не изменила цвета.
— Лес? — осторожно позвал Ул.
Тот, кто беззаботно сидел на одном из змеиных зубов, облокотясь на боковину соседнего клыка, кивнул… Дождался возможности, перепрыгнул на спину «коня» и улыбнулся Улу. Сел рядом.
Было странно до головокружения видеть друга таким. Что чёрный — пустяки. Что волосы серебристые и на траву похожи, даже слегка колосятся на кончиках — бывает, мелочь. А вот выражение лица и особенно глаза… Крупные, янтарно-зелёные, не особенно яркие, будто они в тени. И набраны из множества колечек цвета, нанизанных на сердцевину зрачка — совсем как годовые кольца на спиле древнего дерева. Глаза не могли принадлежать прежнему муравью! Глаза отражали большую и сложную душу, растворившую в себе простоватого друга Леса. Это были очень умные, безмерно грустные и взрослые глаза. Слишком умные и взрослые.
— Я потерял друга? — едва решился выговорить Ул. — Как же мне вас звать… на ты?
— Я тоже потерял друга, — улыбнулся альв. — Тот, кого я оставил, выглядел младше и не знал боя. Думаешь, после общения с Шэдом твои глаза изменились меньше, чем мои?
— Осэа показала мне твою память. Там был мир, его люди решили каким-то снегом убить древний лес. Чёрный росток порвал землю, и из рваных ран её встал огонь, — нехотя, как под пыткой, выговорил Ул. — После сама Осэа пришла и сказала, что остановит разломы…
— Так похоже на неё, — одними глазами улыбнулся Лес, и в его улыбке была боль без проблеска радости. — Рвать память на куски… Я помню целиком то время. Было… хуже. Никто не пришёл и не остановил разломы. И черный росток не порвал землю, хотя люди так это видели. Под моим лесом много веков мирно спал древний вулкан. Из-за людских глупостей в лесу стало мало воды, я построил сложнейшую дренажную систему. А еще эта химическая деструкция, я долго не мог установить состав яда… Возникли пустоты, всё стало рушиться! Надо было хоть как-то заделать лавовый канал. Вот для чего был черный росток. Но я не успел, я вычерпал себя, а люди… добили. Люди сделали то, что им было велено. Даже не знаю, что за награду им обещали.
— Вот как…
— Осэа не отдаёт воспоминаний без искажения. И не искажает их без смысла, ради прихоти. Что она желала сказать и кому из нас? — задумался Лес.
— Если не ответ на детский мой вопрос «зачем»… Тогда имя, — предположил Ул. — Люди упомянули твоё имя.
— Моё имя? Осэа дала тебе так много? — не поверил Лес.
— Имя тебя не сгноит? — насторожился Ул.
— Не важно, разве можно отказаться от памяти?
— Имя, — Ул еще раз попытался оттянуть миг, болезненный для друга, вздохнул и быстро закончил: — Лес… лес Алель.
— Лес Алель, — негромко и совсем спокойно повторил альв. Помолчал, глядя в темнеющее небо, где тучи закручивали в плотный кокон последние ворсинки закатного золота. — Осэа подозрительно щедра. Ул, ты пойдёшь со мной? Я должен увидеть мир, где не справился. Увидеть, принять и не сгнить. Как бы худо там ни было.
Ул кивнул и снова лёг, глядя в тёмные облака. Он улыбался. Почему-то Ул был уверен: едва покинув бешеное море Шэда, он впадёт в тоску, и тоска станет отныне неуемной, и обязательно вынудит однажды бегом бежать, кричать во все горящие легкие: «Шэд!». И ждать чешуйчатого коня, и нырять в кипящую пену неукрощённого моря…
— Биться-ратиться, — гладя слегка светящиеся чешуйки, пообещал Ул себе и Шэду.
Он сел, серьезно и без спешки кивнул Лесу, который ждал решения друга. Дав обещание, Ул широко, пьяно улыбнулся. Вдруг захотелось шагнуть в родной мир, найти кус бумаги и забраться за стеллажи библиотеки Монза… Пристроиться, отгородившись от всех. И нарисовать одну из змеиных сказок. Про девятиглавого, наверное. Хотя бы наброском. А если рисунок удастся — сжечь его и пепел растереть в пальцах! Отчего-то оставлять без присмотра толковые рисунки Ул полагал опасным. И об этом он тоже хотел подумать без спешки и суеты.
Столичные истории. Гостья
Небеса лучились весенней бирюзой. У горизонта цвет уплотнялся до талой льдистой зелени, хранил память о зиме. Но солнце припекало, ветерок мешал тёплые запахи цветов с лёгкой затхлостью затяжного паводка. По взбухшей реке сытым стадом кочевали топляки, то сцепляясь обломками ветвей и вроде бы здороваясь, то уходя в тёмную воду целиком под натиском себе подобных — проигрывая ритуальный поединок…
Горожане — еще одно сытое стадо — толклись и шумели на холме. Такое у них свойство — молоть языком по поводу и без. А тут, вот удачный день, образовалось аж два события. Одно — шкурное: топляки, того и гляди, осядут на заливных лугах сельского поля, подобравшегося под стены стольного града Эйнэ. Чьи тогда станут топляки? Дубовые, неохватные, бесценные!