— Уф, повезло, даже не сказала, что я хуже папы, — пацан умильно улыбнулся торговке и потянул пирожок из её короба. — Можно? Ум-м, с яйцом и зеленью, мои любимые. Куда топляки перегнать? Топор дадите или в воровской слободе умыкнуть на время? И… вы ведь кормите работников?
Пацан заглотил прыжок в два укуса и добыл новый, хотя торговка вроде бы плотно захлопнула крышку короба.
— С мясом, мои любимые! А можно у вас ткани добыть, и покрепче? Я заплачу. Мне на новые крылья.
— Матушка ваша осерчает, — укорила торговка и заулыбалась, когда пацан ссыпал ей в ладонь горсть серебрушек — за пирожки.
— Дурак я что ли, с городской часовой башни сигать на мостовую, не опробовав крылья над рекой? Вы же видели, мама не рассердилась… почти, — парнишка поёжился и опасливо глянул на ворота города. — А давайте я понесу короб? Тяжелый, небось.
— С таким-то носильщиком он вмиг облегчится, — наблюдая за уничтожением пятого пирожка (с сыром, мой любимый!), торговка отпустила лямки. — А, неси. И чего я сюда с пирожками-то сунулась? Говорила старая Огва, великого ума женщина, всему селу опора: не ходи, там сперва за место мзду стребуют, а после обманут. Так и вышло… Только от твоей матушки и получилась польза селу. Великая польза. Топляки! Уж мы и не знали, как к ним подступиться. Неужто вытащишь? Ты что, алой крови? Прямо истинный ноб, хоть и мелкой покуда?
— Вроде того, — шаря по дну короба, облизнулся пацан. — Я прожорливый работник по имени Дар, тетушка. Я не исчезну, покуда не сложу топляки, куда велите.
— Хэш Дар, мой поденный работник, и даже без оплаты? Вот потеха-то! — торговка свойски толкнула работника локтем.
— Наоборот, я сначала Дар, а после хэш… если, конечно, при моем поведении мне полагается наследство, — подражая маминому смущению и моргая линялыми ресницами, пацан растер щеки, не желающие краснеть в ложном смущении. — Дар хэш Боув. Я должен быстро сложить топляки, тетушка, иначе опоздаю на именины своего названого брата Ульо. Он мелкий, вот такой. Но драчливый, и про мои сны о полетах охотно слушает… хотя и засыпает на середине рассказа. А я ночами летаю, всегда!
Дар вспрыгнул на перила моста. Внизу бурлило главное течение реки, но это не беспокоило юного ноба. Зато сердобольная торговка побледнела, глядя, как Дар танцующей походкой, подпрыгивая и подбрасывая короб над головой, прошелся туда-сюда по перилам. Спрыгнул, вскочил обратно и зашагал рядом со спутницей, заинтересованно поглядывая вниз, на пенные водовороты. При этом Дар вещал во весь голос о своих снах. Мол, ночами у него дух захватывает от полета, и крылья настоящие, с кровавой оторочкой и ядовитыми шипами. Посему наяву он просто обязан выкроить похожие и прыгнуть с башни в реку…
— Дар хэш Боув, это что получается? Это же сын ночного канцлера и… той, из леса, — белыми губами шепнула торговка, не смея поверить в то, что имя настолько страшное. Женщина прикрыла глаза, помолчала… и вдруг улыбнулась. — Тогда все топляки тащи на пригорок! И клади ровнехонько, на настил, значит… Да, обязательно сучья обруби. А правда ли, что батюшка твой невесть куда на юг отбыл и саблю не взял в дорогу? Говорят, умом тронулся и лекарем себя возомнил, хотя покуда лишь от головной боли лечил… раз и навсегда.
— Правда, он опять ушел. На юг, в Корф, — пацан высоко подпрыгнул и скатился с перил, ведь мост кончился… — Он лекарь! Он мне и переломы составлял, и кожу шил — раз сто. Хороший лекарь. А что, в селе надо кому-то вправить боль в голову? Я тоже лекарь.
Торговка сокрушенно вздохнула, обернулась к городским воротам и посмотрела на них из-под руки, запоздало сочувствуя «нобской нобе».
Глава 8
В которой рассказывается о событиях лета 3222 года
Путь беса. Никакой приязни
Весна вроде игристого вина. Бокал ещё пуст, и одного глотка опьянения в нем нет, а выстроенная из радужных пузырьков шипящая суета уже перелилась через край и бурлит, наполняя мир пряным ароматом… затем мгновенно пропадает, и по стенкам бокала бегут лишь одинокие слезинки несбывшегося похмелья. Весна у моря буйствует особенно яростно. Вскипает штормовым валом садов, гуляет и вьется смерчами перелётных лепестков. Над варевом праздника смеющийся гром выдаивает насухо тучи. И всё равно дождь не создаёт сырости, он лишь осаждает пыльцу и мгновенно высыхает на мостовой прихотливыми узорами — следами юной весны, перепрыгнувшей море и спешащей на север…
Вервр тоскливо думал о цветении, трогал сухой узор пыльцы пальцами — и не мог наверняка угадать цвет: весь, в полноте и многослойности. Камни под подушечками пальцев скользили легко, на них уже чувствовалась пыль большого южного лета. Ночи теперь коротки, свежесть увядает, запахи порта приобретают неповторимую смесь очарования, волнуют душу… Рвут на части: тянут покинуть Корф немедленно и так же остро понуждают остаться, прожариться и иссохнуть в неподвижности прямо здесь, опираясь спиной о белокаменную ограду и никуда, совершенно никуда не стремясь.
— Учитель, — обозначил своё присутствие Эмин и, дождавшись кивка, сел рядом. — Боль гложет мою душу. Вы снова не вступили в сад. Неужели каскад фонтанов мне не удался? И поющие… осмелюсь спросить: они фальшивят?
— Нет. Дважды.
— Но вы могли бы…
— Сдаётся мне, тебя прислала хозяйка особняка, о усерднейший из услужливых управляющих? — вервр передразнил Эмина, выражая мысли на южный манер, витиевато и чуть нараспев. — Но напрасны сии сладкие песни, не ступлю я в сад и не отведаю дивный крапивный суп нобы Номару. Эй, как тебе самозваный ученик Номы, этот Дорн с севера? Бестолочь или совсем бестолочь?
— Он будет лекарем, так сказала Нома, а своё скромное мнение я оставлю при себе. Мы едва смогли избавиться от рьяного усердия сего ноба, покуда князь не пошел на него войной или не сбежал, уж и не ведаю, что случилось бы скорее, учитель… Ному печалит ваше упрямство, хотя я прилагаю усилия, чтобы отвлечь её, — Эмин зашептал, склоняясь к подвижному уху вервра и щекоча его дыханием. — Нома убивается и думает, что вы таите обиду. Что вы не можете простить ей…
— Не так. В мире ничтожно мало людей, перед кем я полагаю себя действительно виноватым. Но даже у них я не готов просить прощения! Это бессмысленное действие, нацеленное на самоуспокоение. Духовная анестезия.
— Простите? Ан-атэ…
— Не усердствуй. Мы, бесы, разносчики звукового мусора: ругательств, идиом, восклицаний, терминов… В вашем мире не прижилась вера в обычном её фанатичном варианте. Но кто-то из бесов затащил и сюда слово «спасибо», то есть пожелание лентяям быть спасёнными богом без личных к тому усилий. Хотя здесь словом пользуются реже, чем понятным и логичным «благодарю». Нерв, стресс, реакция, азарт… ты ведь слышал нечто похожее? — вервр перебрал искажения, обычные для основных диалектов. Усмехнулся и добавил: — Я обычно знаю исходник звучания и смысла, поскольку помню, откуда приплыл мусор. Но вот риск и тест… даже я начисто забыл, где их родина. Мы таскаем в зубах привычные слова, как собаки таскают кости. И бросаем, обглодав. А люди подбирают.
Надолго установилось молчание. Заря сохла и спекалась коркой на тёмном небе. Слабый восточный ветерок был ровным, как ленивый прибой, он усердно наносил пыль звёзд на небосвод — выше, гуще… Всё это видел Эмин, и за его молчаливое созерцание слепому вервру хотелось свернуть южанину шею. Но вервр лишь глубоко вздохнул… Розы двадцати ранних сортов отчаянно благоухали близ каскадных фонтанов, купались в тумане брызг.
— А что тот Дорн говорил о семье, о жене? Они ладят?
— Учитель, вам должно быть совестно так упорно менять тему и так беспричинно уклоняться от ответа, — вздохнул Эмин. — Нома опять плакала. Она хочет верить, что вы её дому — друг. Но вы бываете в Корфе каждый год и неизменно ночуете тут, под стеной. Она даже это приняла и просила меня построить вне сада беседку… которую вы не пожелали заметить и посетить. Это жестоко. Нома просила передать: кролики усадьбы в вашем распоряжении. Если дело в них, кушайте хоть сырыми, хоть…
— А пошёл-ка ты вон, — обозлился вервр. — Ох и распустил я вас! Всех вас. Где Ана? Шляется по вечернему порту. Где Бара? Таскается следом, оберегая. Где его старый учитель? Хвастается Барой в самом шумном кабаке. Где Нома? Рыдает по неубитым кроликам и их неубийце… Я устал от предсказуемости людской. Убирайся, я сейчас опасен.
— У вас кончики волос отливают багрянцем, — сообщил Эмин восторженным тоном безнадёжного во всех отношениях синего ноба, наблюдающего редчайший феномен. — Впервые созерцаю гнев беса! О, волна цвета разрослась до ширины в полпальца… исходит свечение. Пожалуй, волосы Бары, когда он достигает боевого вдохновения, и вполовину не так ярки. И оттенок иной. Там вспыхивает мгновенная белизна, и алость — лишь ее след на дне глаза взирающего. А вот ноб Донго имеет гнев схожего тона, как я заметил.
— Убирайся, — прорычал вервр.
— Однако же мы не наблюдаем ни упомянутого в летописях удлинения клыков беса, ни заострения ушей, — тем же тоном вещал Эмин, почти кусая ухо и сопя совсем рядом. — Поразительно… ваш голос создаёт волну страха. Так, изменения формы ногтей в сторону когтей я не отмечаю. Но цвет кожи и подвижность ушей…
Вервр взрыкнул ниже, злее. Сгрёб в охапку неуёмного ученика, в несколько прыжков переместил его к калитке и пинком отправил в сад. Только так удалось прекратить поток слов.
— Нашёл подопытного беса, вот же… синюшный заморыш, — ещё хотелось шипеть от злости, но в носу уже нестерпимо щекотало от смеха.
Вервр отвернулся и стремительно отбежал к прежнему своему месту. Если Эмин поймёт, что на него не могут злиться — всё, и остатков уединения не сохранить. Вервр глубоко вздохнул и успокоился. Вслушался в город. Где-то очень далеко шалит и веселится Ана. Пусть… она впервые за долгое время так беззаботна. Она рассказала Баре, как ужасно потерять стариков и не отомстить. И выслушала, что ещё страшнее заживо похоронить близких: люди вот они, ходят и говорят, но только ты в них больше не узнаешь отца и мать. И остается бежать без оглядки, чтобы не свихнуться от отчаяния и боли. Ведь предали себя, память славного деда, честь рода… и всего-то за ничтожное золото! Холодное, не дающее радости — оно ведь только и умеет разжигать жажду. Неутолимую…