— Ана, — пришлось встать и вежливо кивнуть. — Ты ведь не уймешься.
— Дар. Дар хэш Боув, владетель самодельного сарая в пустом парке графского имения Нод, — поклонился недоросль, наконец-то прекратив прыгать и ломать черепицу. Он сел, взлохматил и без того неухоженную копну белых волос. — Я не починю крышу, но вот сюда подложу монету, золотую. Ты права, зря я так распрыгался. Но спать здесь не советую, ветрено и жестко. Приглашаю в мой сарай. Вроде, что-то из еды там уцелело. И мы поговорим о драконе. Мне больше не с кем! Во-первых, никто не верит в дракона. Во-вторых, никто не верит, что взрослый ноб в своем уме может верить в дракона. В-третьих, все знают, о чем я хочу говорить и стараются сбежать, — парень отобрал мешок. — Я понесу. Ты отчетливо видела его? Белый с алым. Красавец. Не такой, как в моем сне, но тоже хорош.
Ана прыгала по крышам, удивляясь: впервые ей попался человек, за которым едва получается угнаться. И молчится с ним неплохо, и сравнивать его ни с кем не надо, он сам по себе.
— Спрыгивай, вон и мой парк, — широким жестом указал Дар. — Вернемся к разговору о драконе. Он был…
— Вообще-то я прилетела на нем, — Ана с разбега взлетела на высокую ограду и оттуда соскользнула в парк. — Из Тосэна. Минуты за три, кажется. Слишком быстро. Ужасное разочарование. Он р-раз — и сгинул. Его зовут Эн.
Парень замер в дверях домика, действительно похожего на сарай. Обернулся и потрясенно дернул головой. Пропустил гостью, уронил мешок, порылся и выставил на сбитый из досок стол свечку, выложил плесневый сыр, добавил лук, чеснок, сильно заветренное копченое мясо. Пинками проверил ряд бутылей и нашел булькающую.
— Эн, — рушась на криво сбитый табурет, шепнул Дар. — Значит, тот самый дракон, его видели отец и мама. Пятнадцать лет назад, почти пятнадцать… Эн принял бой в Тосэне и создал нынешний облик Первой площади. И все это правда. А мне снится иной дракон. Он в ночи невидимка. Он где-то есть, честно… но я не могу найти место. Летом опять ходил в горы, все зря. Долина, — Дар перерубил сыр и глубоко загнал нож в столешницу. Замер, глядя сквозь стену сарая… — Долина-колодец. Тьма и нет дна. Скалы белые, кровавые и ещё черные, и ржавый лишайник. Скользкий, гнилой… Я чую на пальцах его прелость и обоняю отвратительный и сладкий запах. В ту долину приходят умирать звери. Бросаются со скал. Я всё знаю… и не могу найти.
— Карта есть? — задумалась Ана.
— Вот, — самую ценную для себя вещь парень нащупал, не задумываясь. Развернул и прочертил пальцами тонкие узоры горных тропинок. — Я излазал там всё. Тут, тут и тут есть скалы нужной породы, рудознатец подтвердил. И даже так — всё зря…
— Отчего-то папа иногда приходил туда и смотрел в колодец, — Ана выдавила ногтем метку, крест-накрест. — Запах смерти и пропасть без дна, точно так. Мне всякий раз делалось жутковато. Если можешь, не лезь туда! Скалы отвесные, скользкие от гнили. Спуститься нельзя, они еще и острые, веревка перетрется. На дне, если там есть дно, нельзя дышать. Ты прав, там кладбище зверья, воздух отравлен.
— Я там был, отмечено, — сокрушенно покачал головой Дар, проследив, куда указывает палец Аны. — Нет пропасти, увы.
— Ты шел по тропке, а надо лезть вправо-вниз от сосны о трех стволах, и дальше по руслу ручья вверх до золотых цветов… Сейчас нет цветов, но есть осыпь и отвратительный камень, который крошится. По крошеву и придется ползти, повиснув на пальцах, над обрывом. Ты уверен, что тебе надо туда? И зачем я так запросто рассказала?
— Да, мне надо! — Дар настороженно глянул на Ану. — Неужели теперь найду? Сейчас же проверю. Получилось невежливо, но прости… я не в себе, меня тянет, это хуже болезни. Живи тут, сколько пожелаешь. Отец ночует в кабинете, он совсем погряз в делах. Мама… — Дар сник, — мама моя зовется Дикой и всё реже посещает город. Только повидаться с отцом, мое воспитание она забросила окончательно. А, не буду об них. Отдыхай. Благодарю за то, что веришь мне и не считаешь безумным. Ты не думай, если ничего не найду, я не в обиде. Я так много раз уже ничего не находил…
— Оденься потеплее! — Запоздало посоветовала Ана.
Но её уже никто не слушал и не слышал. Беловолосый парень, кажется, был совершенно не в себе, как и сказал. Он умчался, и Ана с порога сарая видела: бежит в полную силу и нацелен на дальние горы уже отсюда, словно нет городских стен и дорог, нет лошадей и тем более повозок…
Ана зябко поежилась, обхватила руками плечи.
Припомнились слова Лоэна: мир балансирует на грани катастрофы. Горечь накопилась и сделала ночь еще холоднее. Что вскипело в душе, что вынудило так спешно и даже грубо оборвать разговор с Лоэном? Почему сделалось невозможно слушать любые слова того, кто вроде бы имел право и опыт дать совет? Вдобавок — приходился родичем отцу…
— Этому Лоэну тоже бы хватило ума сказать, что рубаха неподобающая, — буркнула Ана.
Первым что-то подобное отметил Бара… это помнилось и делало горечь еще гуще и тяжелее. Одни и те же слова могут иметь совершено разный смысл! Бара заботился не о приличиях, а о безопасности Аны. Прочие же… они и есть прочие.
Ана осмотрела нобский столичный сарай. Подошла к столу, поддела отрезанный ломоть сыра, сжевала, не ощущая вкуса. Поболтала бутыль, откупорила пробку и принюхалась. Хлебнула три глотка, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Недавно ей хотелось спать. Теперь сон пропал, а горечь норовила затопить мир… И еще тошнотворный, обжигающий жар в животе. Что за гадость была в бутыли? И горло дерет, и пить хочется пуще прежнего.
— Прогуляюсь, — предложила Ана самой себе, вздохнула и добавила обиженно: — Столица… темно и глухо, как в лесу!
Осенний ветер перебирал листья, грудами наваленные у ограды. Некошеная крапива горбилась, густо заплетенная пожухлым вьюнком. Наверняка в парке водились кролики… Но без папы это сделалось не важно и не интересно. Ана прикрыла дверь сарая и пробралась к ограде, перелезла её и зашагала по дороге, вымощенной плитками, тщательно обкошенной, свободной от сора и листвы. Не иначе, столичные богатеи вместе следили за ней или же город делал это за них, — решила Ана. Она шагала и считала шаги. До угла заброшенного парка — семь сотен. Много. Десять через перекресток. Пять сотен вдоль весьма скромной ограды соседнего имения. Снова десять — через перекресток.
Ана остановилась и пожала плечами. Скучно.
Ветер качнулся, задул с севера, бросил за шиворот пригоршню листьев и несколько случайных дождевых капель… А еще донес запах, совершенно невозможный в такое время, здесь. Ана споткнулась. Принюхалась, не веря себе. Прижмурилась — и побрела на запах, ускоряя шаг. За вечер она встретила дракона и папиного брата-вервра, в три минуты перелетела в столицу, чуть не свалилась на голову безумного графа, обитающего в сарае… После такого можно поверить даже в запах юфских медовых абрикосов. Тем более он не пропадает, а крепнет с каждым шагом! Запах родины алого Ош Бары, запах беззаботного детства самой Аны, запах бескрайней пустыни, где всегда много солнца, а дождь — благодать. Где душа никогда не оказывалась затоплена горечью, где нет стылой осени и серых ночей…
Ана уткнулась лбом в узорную ковку, зашипела, растёрла ушиб и ящерицей полезла на ограду, заранее рассматривая сад по ту сторону и улыбаясь всё шире.
Обманчиво-дикий сад был безупречно ухожен, но не испорчен прямыми дорожками и бездумной косьбой травы под корень. Сад переливался и играл сплошным волшебством в перламутровом свете многочисленных фонариков, в тончайшей кисее теплого тумана, в облаке летней влаги, проявляющей даже ночью радуги — особенные, лунные. У самой ограды сторожевой стеной возвышались плетистые розы, бархатные багряные и шелковые серебряные. Дальше стлалась тончайшая трава в звездочках-росинках. Тут и там клочками душистого тумана льнула к земле цветущая поросль. Название Ана не знала, но терпкий запах смутно помнила… С каждым шагом от ограды вглубь сада трава густела, тепло делалось душноватым, небо над головой чернело по-южному бездонно. Порхали пушистые ночные бабочки. Садились на ветви персика, перелетали на цветущий хмель, пили нектар из чашечек колокольчика.
— Абрикос, — промурлыкала Ана, потянулась и обняла ладонью самый крупный.
Золотой, бархатистый плод лег в руку и сам отделился от ножки. Медом запахло еще гуще, пьянее. Голова кружилась, жар тек по жилам… По пальцам сочилась липкая, полужидкая мякоть, и Ана слизывала, глотала, жмурилась. Когда в ладони осталась голая косточка, безумие поутихло, жар в животе чуть ослаб, и Ане сделалось стыдно. Без спроса вошла и без дозволения сорвала…
А вот и садовник. Стоит и молчит. Значит, разгневан… Ана смущенно прижала косточку к груди и замотала головой, запоздало сообразив: да она же слегка пьяна! Или не слегка? Ана высоко подняла ладонь с косточкой, добровольно изобличая свое преступление. Виновато пожала плечами, и стала бочком двигаться к садовнику. Он был темный и жуткий, как пугало… И Ана ощущала себя глупой птицей, которой страшно — да так, что поздно крыльями хлопать, не взлетишь.
Кто этот садовник? Видно лишь блеск глаз под шапкой волос и соломенной шляпой.
— Лучший в мире абрикос! Вы волшебник! Я перепробовала юфские, хибинские, мелкие домашние из Казры и еще сортов сто! Да я полжизни охочусь на них, я знаю решительно все про опыление и дожди, абрикосовый мед и сушку урюка. Но ваши… это чудо! Я была не в себе и вот, попробовала. Но поймите, никак нельзя удержаться, он же сам же…
Ана бормотала и бормотала, глядя на косточку и со стыда сгорая. Да её же качает! И что было в той бутыли ноба-драконоискателя?
Ветерок качнул ветви, фонарики чуть сместились, и свет ближнего упал на лицо садовника. Блеснули яростной зеленью глаза, и Ана сперва вздрогнула: лед, зеленый — но лед… Но стоило вдохнуть запахи сада еще раз, и лед раскололся, впустил в глубину — и там расцвел яркий, нездешний день. Голова пуще прежнего закружилась, возникло болезненное и непреодолимое двоение сознания.