— Никто не бывает свободен от предназначения, кроме слабаков, готовых отвернуться от судьбы. Судьба — оазис в пустыне, и путь к нему неизбежно ведет сквозь пекло. Так сказал Монз, — Ул упрямо улыбнулся. Достал карту палача и показал Осэа. — Я нашел ответ постепенно, ощущая, как карта срастается со мной. Не знаю, интересен ли мой ответ лично вам. Но я готов поделиться им, не с иерархией, а с вами. Рисунки — не долг и тем более не рабское клеймо иерархии. В них совет по выбору пути, для каждого — свой. Потому все и вытягивают разные карты, непредсказуемо. Суть карты — быть дорожным указателем на тропе судьбы. Вы тут все сумасшедшие! Кто-то вроде меня в незапамятной древности заготовил стопку превосходных дорожных знаков… а вы приковали себя к ним и так и не вышли в путь, и других не пустили! Все вы на целую вечность застряли в пекле… и забыли про оазис. Разве вот мой враг, багряный бес, он сильный, и он справился. И Алель справился. И Ург, и…
Ул глянул на Осэа и прикусил язык. Он не посмел вслух высказать свое мнение о ней и её мире, хотя собирался заглянуть к Мастеру О, чтобы поспрашивать о Хранительнице и выбрать окончательный ответ на вопрос, невесть с чего показавшийся самым главным, едва Ул осознал его.
— Довольно длинное последнее слово, — Осэа снова указала на зев пещеры. — Пока вы тянули время, заполняя его пустыми словами, успели обдумать решение? Бой и смерть — или повиновение?
— Никогда не бывал в пещерах, — Ул взъерошил волосы. — А схожу и гляну, что там и как.
— Гляну? — Осэа изобразила смех. — Какая тонкая шутка. Потребуется время, чтобы наследник сам смог осознать всю глубину её. Но, так или иначе, мы избежали кровопролития и исключили вмешательство сторонних сил. Идите. Времени у вас вдоволь, отныне и впредь.
Ул кивнул, наконец-то поднялся с колена, ощущая, что тело затекло, да и мысли ворочаются в голове сонно. Он поклонился Осэа и сделал первый шаг к пещере. Рэкст с копьем взвыл, дернулся вперед — и наткнулся на прозрачную стену… Рэкст оскалился, царапая преграду, норовя проломить, и тогда уж уничтожить врага, без приказа и даже против приказа! Глаза полыхали багрянцем и желтизной, и это были звериные глаза без малейшей соринки человечьего тепла…
— Не знаю, можно ли вернуть тебе — тебя, несостоявшийся враг. Разве она, — Ул кивнул в сторону Осэа, — сберегла в озерах и твою память? Ты достоин жизни и памяти, но пока ты безумен. Мне жаль.
Ул поклонился, отдавая дань уважения существу, которое наверняка в незапамятном прошлом было иным и стоило уважения. Ул оглянулся на Осэа.
— Одна просьба. Могу я задержаться и сделать очень простой рисунок? Это быстро.
— Мне самой забавно, есть ли что-то, что еще не поздно сделать для него, — Осэа кивнула, взвесив решение. — Извольте.
Ул добыл грифель Мастера О. Примерился, в несколько штрихов прямо на прозрачной преграде создал контур огромного волкодава — и котенка, свернувшегося в его лохматой шерсти…
— Монз сказал: подлинная сила — в сбережении хрупкого, а вовсе не в безответственном разрушении. Вы злы, в вас неутолимая жажда боя, потому что у вас нет своего… котенка. — Ул последним штрихом подправил пасть волкодава, наметив одновременно и длинный клык, и улыбку. — Вдруг да получится найти его? Желаю удачи.
Ул поклонился. Нехотя, медленно отвернулся. Сегодня он проиграл бой, не доставая из ножен саблю. Он следует чужому плану, Осэа всё сказала верно, и Лоэн давным-давно предупреждал: для каждого однажды станет неизбежен бессмысленный выбор из двух зол. Если, конечно, Осэа играет в ту игру, правила которой объявила только что. Если и Лоэн играет в ту игру, которой от него ждет королева. Если Ул напрасно спешил к Мастеру О со своим вопросом, до сих пор невысказанным. Ул замер на краю пещерного зева.
— Хранительница… это вы поняли, что я шел к Мастеру О? Вы перенаправили меня?
— Вас перенаправил сам Мастер О. Добавлю, он сделал это без колебаний, — охотно поделилась сведениями Осэа. — Вы разочарованы?
Ул покачал головой и шагнул в тень. Теперь он не сомневался в своих догадках и совсем не желал, чтобы кто-то увидел выражение его лица. Сдавшись и приняв бесчестный выбор, который хуже смерти, наследник просто обязан быть сгорбленным и жалким!
Вряд ли кто-то в иерархии знает, что учитель Монз, мудрец и умница, добрейший человек в мире, сам устроил встречу ученика с багряным бесом. То есть обрек Ула на смерть, так? Или — совсем не так: Монз дал надежду и ему, и даже бесу… Встреча позволила Улу увидеть врага, заглянуть в него — и что-то изменить в нем и в себе. Да, с болью, грубо, даже непосильно… Но перемены стоили того! Теперь новый учитель — Мастер О — бросил ученика в пасть пещеры, именуемой изнанкой бессмертия. И только Улу решать: принять тот выбор, который ему огласили вслух, то есть проклясть учителя и отчаяться, полагая себя преданным — или сделать собственный выбор, поверить в учителя и идти вперед с открытыми глазами. Потому что таков его новый урок… Хотя, казалось бы, что можно увидеть во тьме? Осэа прямо намекнула: «глядеть» Улу отныне не на что.
Ул сделал несколько шагов, слушая сердце и погружаясь в густеющий сумрак. За спиной с шорохом сошлась пасть пещеры — будто затянулся лед на реке. Сразу смерклось. Постепенно то место, где недавно был вход, перестало различаться, затем угасли звуки… и Ула окружила первозданная тьма.
— Жутковато, — шепнул Ул.
Тьма слизнула звук — и он сгинул, будто и не рождался вовсе. Ул пошевелил руками. Тьма не отдала никаких ощущений! Ни тепла, ни холода, ни дуновения ветра. Ул раскинул руки и пошел вперед… Довольно быстро истрепал смысл этих слов — «вперед» и «идти». Ул перебирал ногами во тьме, всё более похожей на умеренно густое масло, и не находил опоры. Не было ни края скалы, ни потолка над головой, ни пола под ногами. Всё меркло, увядало, гасло.
Дыхание? Но дышит ли он?
Голос? А что это, когда нет звука? Тепло и холод, день и ночь, сон и бодрствование, голод и сытость, свет и тень… Трепет сердца, ток крови… Ничего не осталось. Только вязкая пустота. Подлинная бездна, откуда вычерпали всё, что составляет жизнь.
Ул сосредоточенно сел, пока тело слушалось и помнило, что это значит — сидеть. Ул расслабился и закрыл глаза, ведь так темнота казалась более естественной. Ул сложил ладони на коленях постарался отрешиться от окружающего.
Однажды Монз запер ученика на всю ночь в подвале, пустом и темном. Монз провернул ключ в скрипучем замке. Монз повздыхал там, на воле, где есть книги, рыбная ловля, неизведанные и знакомые крыши ночного города, кипящий жизнью порт… «Человек содержит в себе мир, ты слышишь, попрыгунчик? — Монз покашлял, выдержал паузу. — Я говорил тебе такие слова трижды, и трижды ты не накопил времени и желания сесть и обдумать их. Посему я создал условия и не оставил тебе выбора».
Время до утра тянулось мучительно. Ул устал в ту ночь от тишины, безделья и пустой маяты. Он вроде бы мог лечь и выспаться… Но не получалось! Сон обрывался, и скрипучий голос Монза снова и снова гулял эхом в недрах темного сознания. В том подвале, за одну ночь, Ул не стал «целым миром». Он утром дулся на учителя и еще неделю был раздражителен, даже сварлив.
Сейчас больно и страшно задаться вопросом: а жив ли Монз? Во что старому обошлось устройство встречи багряного беса с учеником? И почему надо так много времени, чтобы накопить благодарность… которая теперь камень, отяготивший душу, ведь её некому отдать.
— Благодарю, учитель, — без звука выдохнул Ул, улыбнулся… и ощутил, как по щеке сползает одинокая капля… и как душа делается легче, светлее, шире.
Слезная дорожка на коже оказалась той ничтожной мелочью, которая всколыхнула вязкое болото «изнанки бессмертия». Слезинка таяла, а внутри, в душе, крепло ощущение жизни — оно имело теплоту и лучилось светом. Оно позволяло если не увидеть, то отчасти понять малую часть тьмы, удивиться: тьма эта — неоднородна! У тьмы различаются по крайней мере три особенности. Уд задумался, перетирая в щепоти пустой руки смыслы, разыскивая годные и щелчком отбрасывая ложные.
— Тяжесть, — губы обрисовали первый годный смысл.
Определив смысл, Ул полнее его ощутил и постепенно смог изучить, постичь: тяжесть копится давно, она чужая, неподъемная… Более того: никто прежде не пытался сдвинуть её. У тяжести нет места: рука не может указать на неё или хотя бы задать направление. Но тяжесть — давит!
— Рана… глубокая рана, — Ул нахмурился, удивляясь тому, как слова наполняют тьму смыслом.
Рана тоже чужая. Она не кровоточит, но боль её неисчерпаема. Рана… с самого начала и далее всегда — отнимает силы. Неисцелимая? Или — неисцеленная? Ул ближе ощутил смысл раны, почти слился с ним! По коже пополз озноб, захотелось лечь, свернуться клубком. Дышалось трудно, ребра ломило, особенно на спине. Ул насторожился и постарался осознать себя отдельно от этого смысла, слишком уж яркого и опасного. Он — здоров! Он лекарь, опыт мира Турвры именно теперь бесценен. Рана — сложная и незнакомая: никто из людей Турвры не получал подобных увечий, и все же, если изучать ощущения… Рана — на спине, выше поясницы, и задеты кости. Хуже — сломаны, грубо смяты. Причина… Падение? С какой высоты, вот вопрос!
— Отчаяние? — примерил Ул определение к третьему смыслу и остался недоволен. Он указал следствие, а не причину. — Предательство? Как-то не вполне так.
Ул смолк, надолго ушел в себя… Снова вслушался в окружающее ничто. Он был иным и понимал мир иначе, чем тот, кто создавал неоднородность во тьме. Ул, в отличие от того, другого, не умел впадать в отчаяние и не чуял предательство, как нож в сердце. Он еще ребенком научился уклоняться от брошенных соседскими детьми палок. Он умел прощать и снова вливаться в общую игру, если позовут. Он делал усилие — и прощал, порой великодушно, а порой снисходительно…
А если бы он был слаб и каждая палка оставляла синяки и ссадины? А если бы боль донимала, не успевала уняться до попадания новой палки? А если бы он не умел уворачиваться? Ул знал и такой ответ: он бы прощал тихо и терпеливо, совсем как мама Ула. Ей причиняли боль куда худшую, чем названому сыну. Ей норовили досадить грубыми словами и многозначительным молчанием, фальшивым сочувствием и неподдельной радостью сытого и сильного — рядом со слабым и голодным… Но мама прощала. Потому что у неё огромное сердце. Это — слабость? Хранительница тайн Осэа вслух сказала то, что следов