— Моё имя, — едва карета тронулась, нэйя забилась в угол, за спину Аны, — произносится Ле-эй-гаа, и означает «летящая утром, с набором высоты». Я помню имя того, кто уже никогда не посмеет лететь рядом, он… предал. Помню, а сказать вслух не могу. Больно. Смертельно больно… Ул был рядом с ней, но она легко выговаривает его имя. Никогда, никогда мы не понимали людей и не умели спуститься в их города. Города людей — ловушки… они вяжут нас и душат.
Тишина уплотнилась и будто выдавила из кареты воздух, и цепко сжала горло. Ана не могла даже кашлянуть. Ночь сделалась дегтярной, а рассвет недосягаемым. Подковы бряцали, глухо грохотали — словно карета с каждым шагом коней погружалась глубже в вязкую жуть.
Хотелось возразить: ведь можно жить в этом мире, и в городах не так плохо… Но Ана молчала, слова сделались шелухой. Остро, невыносимо ярко пронзила сердце вернувшаяся из прошлого боль давнего дня, когда умер дедушка Яса. Тогда казалось — больнее не бывает! Но сейчас Ана с отстраненным, ледяным спокойствием созерцала картину, явившуюся в сознание и разрушившую всё и вся: вот стоит Бара, родной до последней складочки прищура век — и смотрит мимо! Он живой и здоровый, он улыбается… а только ты сама хуже, чем мертвая. Мир рухнул! Бара стал чужой. Бара — безразличный, его глаза пусты, а мысли обращены не к тебе… Но ты хотя бы стоишь на земле, ты можешь сесть, можешь упасть и обнять эту землю, и выть… Сделать что угодно, любые глупости, какие вытворяют, когда всё бесполезно и безнадежно… А нэйя — они ведь летают в свете, и ничего кроме света у них — нет. Каково им утратить свет? Им нет иной опоры! Вовсе нет, пустота кругом, пустота, которая хуже смерти!
Ана шмыгнула носом, осторожно прильнула спиной к легкому телу нэйя и понадеялась, что так она дает хоть ничтожную, но опору. Хоть крошечное, но тепло.
— Недавно мне снилось золотое лето, то самое лето Ула, — Лия отвернулась к окну. — А после наступила зима. Во сне я замерзла, до смерти заледенела. Но Сэн разбудил и отогрел. Во сне и в яви. Мы — люди. Мы не умеем понять, с кем нас сводит судьба и для чего. Мы слепые и грубые к тем, кто рядом. Мы ломаем самых дорогих, и себя ломаем… и никак иначе. Мне больно думать, что тогда я не решилась даже найти Ула. Но если бы я нашла его, если бы привязывала к себе, я уничтожила бы его. Мы… не пара. Сэн — клинок, я — рука. А вот Ул не клинок и не кошель, тем более не ключ к дворцовым дверям. В то лето он устроил место для птицы… Я думала, клетку. Я так видела. На самом же деле он создал сцену для пения. Он выломал прутья, убрал дверцу… И все равно до самой осени я думала, что это клетка. Я не посмела искать Ула, поняв свою ошибку. Стало больно и стыдно. Он был мой цветочный человек, а я не поверила в его сказку безоглядно. Сэн никогда не обещал сказок. Но в него я верю именно безоглядно. И так стало сразу. И я не намерена извиняться за то, что счастлива, что нашла свою пару!
— Но это я извиняюсь, — нэйя обеими руками сжала руку Аны. — Я извиняюсь… Не знаю, приходилось ли кому-то из нэйя так неловко. Мы не роднимся с бескрылыми, это не спесь, мы просто очень редко спускаемся оттуда, — легкая рука вспорхнула и указала вверх. — Люди, они слишком… тяжелые, они смотрят вниз и топчут мир… Но цветочный человек совсем не тяжелый и не бескрылый. Он назвал имя Лэй-йаа — содержащая свет, так я разобрала. Он назвал это имя, и я опять смогла дышать. Хотя я неверно услышала, он сказал иначе — Лия, но я уже поверила ему… безоговорочно.
— Значит, теперь у него есть причина вернуться, — голос Лионэлы окреп. — Лучшая новость этого темного сезона! Ана, я поняла, что тебя бесполезно переодевать в нобу. Я поняла это, когда увидела смеющуюся Чиа. Ты не знаешь, но я-то знаю: она не смеялась громко и беззаботно ни разу в этом мире. Ни разу! Значит, ты совсем похожа на Ула: внутри сокрыто много больше, чем можно увидеть и угадать. Живи, как хочешь. Хоть весь город поставить с ног на голову. Твое право, — Лия повела руками, словно извиняясь. — Я загоняю людей на выбранные и огороженные мною дороги, помогаю двигаться… организованно. А вы птицы. Вы смотрите сверху. Оттуда мои ограды и дороги — сплошная глупость!
Карета остановилась, Лия распахнула дверцу и спрыгнула, не дожидаясь помощи слуг. Вздернула подбородок, сощурилась и пошла прямо на ворота «Алого льва», по обыкновению запертые после заката. Намерение Лии войти заметили сквозь ворота — и ей открыли, потому что нобам золотой крови, пребывающим в особенном состоянии духа, нельзя отказать.
От крыльца уже спешил сам Лофр — сонный, в колпаке с кисточкой и просторной рубахе навыпуск. Лофр всех осмотрел и от избытка чувств хлопнул себя ладонью по плоскому животу, он сохранил это движение со времен, когда был болезненно-тучным… Ана не видела Лофра толстым, но знала его историю. И смотрела мимо хозяина «Алого льва», и ждала, когда откроется дверь. Она сто раз собиралась сбежать из Эйнэ, где слишком много нобов, спеси и правил. Где нельзя сломать нос случайному ухажеру: это повредит репутации брата. И нельзя бить под дых любого, кто заслужил: это создаст проблемы канцлеру Дорну. И еще сто тысяч нельзя и невозможно, и все они — хуже цепей и тяжелее камня на шее… Ана бы сбежала, если бы до того не повидала матушку Улу и не согрелась её улыбкой.
Матушка приоткрыла дверь, скользнула на крыльцо, сразу выделила среди гостей нэйю, вздохнула, прижимая к груди сложенные ладони.
— Вы — матушка Ула, — осторожно предположила нэйя и улыбнулась. — Он был прав. Прав, когда сказал, что надо увидеть вас. Что тогда я смогу жить на земле людей.
— Мой Ул прислал тебя! И ведь вроде… не в гости? — Ула смахнула слезинку. Улыбка зародилась на дне её глаз, блеснула первым лучиком солнышка, взошла, делаясь полуденно-яркой и озаряя лицо. — Иди сюда, девонька.
Нэйя встрепенулась — и вытянула вперед руки, и повернула легкие ладони так, словно грелась в свете улыбки, как люди греются у костра… Ана хмыкнула, вдруг остро возжелав спустить окружающих с небес на землю. И проделала это, всего лишь откинув полы плаща: при виде бальных штаников Лофр заржал в голос.
— Пора переодеться, — поморгав и недостоверно изобразив смущение, громко сообщила Ана. — Хэш, я достаточно плохо веду себя, чтобы получить взбучку? Хэш, вы сто раз обещали выпороть меня. Что, опять нет повода? А если со спины?
Ана покрутилась на месте, скинув плащ. Лофр хрюкнул и кивнул, принимая вызов. Даже пообещал вызвать парочку бывших любимых учеников с алой кровью и полноценным опытом боев. Может, и самого Сэна стащить с крыши за шкирку? От сказанного стало — хорошо… Ана жмурилась, подставляла лицо легкой метелице. Слуги дома Лофра уже приготовили смену одежды и ждали, старший держал наготове тулупчик — ведь зима, а непутевое дитятко почти голышом бегает! Ана юркнула в дверь и рассмеялась. Ей — не холодно! Когда люди радуются от души, ей не бывает холодно… А когда они заключают сердце в ледяной ком, никакие очаги и дрова уже не помогут!
— Сбегаю в «Ландыш», — на переодевание у Аны ушло несколько мгновений.
— Не поубивай никого лишнего, там Сэн фонари жжет, — прогудел вслед Лофр.
Ана взвилась на ограду и оттуда упала в ночной город… Помчалась дальше и дальше от «Алого льва» где теперь и без неё, и среди ночи — солнечно от первых робких улыбок согревшейся нэйи.
Белоручку Ана впервые увидела еще осенью. Побежала передать травы от матушки Улы Шелю, искала его, и вот — нашла… Рядом с его родной мамой, которая после ранения вроде бы и выздоровела, а только осталась немой и безучастной к окружающему. С первого взгляда Ана узнала «тетю-гыбу», завизжала от восторга и выкрикнула это имя. Белоручка вздрогнула… будто проснулась.
— Абикос! Кусно! — верещала Ана, прыгая на одной ноге и корча младенчески-нелепые рожицы. — Это же я! Гу! Кусно-касиво! Это я! Тя-тя-тя!
Воровская слобода попритихла. Ранним утром, да на главной улице — так шуметь? И хохотать, и прыгать, и ходить на руках? Шель, и тот насторожился, собрался что-то сказать…
— Фот ше ш, — шевельнулись губы Белоручки. Лицо страшно сморщилось, словно его норовили содрать! Снова дрогнули губы, шепелявя и глотая звонкие звуки: — Фот ше-ш смертушка хотячая… старый пес. Старый п-пес… П-пес!
Ана кивнула — она одна, наверное, поняла, что речь шла не о собаках — о бесах. Шель бы тоже догадался, но ему было не до того. Травник рылся в своем неразлучном коробе, смешивал дрожащими руками капли и боялся поверить: мама очнулась! По-настоящему очнулась и говорит, радуется. Кожу морщит так, что глянуть жутко. Но это, ему ли не знать, — улыбка!
— Ана! — представилась тогда Ана, от избытка чувств с разгона взбежала по ближнему фонарному столбу и упала с верхушки, исполнив двойной кувырок назад. Столб дрогнул, но устоял.
— А пх… прих-хти к ночи, — шамкая и едва справляясь с речью, выдавила Белоручка. — Ф… ф-лантыш. Кусно…
Белоручка дернула ладонью, пробуя стереть с лица слезинку, удивляясь своей радости и себя же с размаху хлопая по щеке. Снова лицо сморщилось в кошмарную улыбку… Так у Аны появилось новое место для выступлений. В «Ландыше» готовили восхитительно, и Ана там иной раз засиживалась до рассвета: наедалась от пуза, орала самые мерзкие песенки Гэла, на спор обирала гостей, хотя им-то, ворам с опытом, казалось, что их карманы в безопасности. А еще жонглировала тарелками, прицельно пускала через весь зал кружки, и не абы как, а чтобы встали на нужное место и только пену стряхнули… С гостями «Ландыша» Ана не водила ни дружбы, ни тесного знакомства, а вот с хозяйкой — другое дело. Отчего-то одолженная Белоручкой тогда, в раннем детстве, шуба до сих пор грела взаимную приязнь.
Когда нэйя отвернулась и излила всю синеву взора на матушку Улу, душа Аны словно осиротела… Сделалось необходимо куда-то бежать, шуметь — заполнять внутреннюю пустоту. Зимняя ночь колола лицо редкими снежинками, рисовала узоры поземки по светлому фону ледяных мостовых и по темному — оград и стен. Ана мчалась через город, ставший за четыре месяца знакомым и даже привычным. Первый в её жизни город, где она обживалась без отца, где выступала так долго и научилась придумывать сложные номера… И еще поняла, что хочет, выходя на площадь, не просто праздника и восторга толпы — а гораздо большего! Она хочет, чтобы люди смеялись. Чтобы воздух мелко дрожал и звенел дыханием беззаботной, детской радости…