— Кто?.. — мне ответил наконец на звонки сонный-сонный голос.
— Я. Андрюша, — сказал я бодрым молодым баритоном. — Открой, Танечка.
— Какой Андрюша? Не сюда! Отваливай! — и зашлепали от двери ее длинные, босые, дивные ее ножки.
Ну, что ж, надо было начинать активно — только опять-таки не спеша! — кое-что предпринимать.
В нашем дворе укромный был закуток в высоких кустах, и еще прикрывали это место деревья. Здесь я встал и закрыл глаза, тренируясь.
Пальцем правой руки было необходимо ни за что не дотронуться до носа. То же самое с указательным пальцем левой руки. Почему-то это было не просто, пальцы сами собой тянулись к носу.
Кроме того, вытянув обе руки, надо было растопырить дрожащие — но только обязательно дрожащие! — все свои десять пальцев. За восемнадцать лет после института и военной кафедры от любых лейтенантских сборов я — или на бюллетене у невропатолога, или в командировке дальней, естественно.
Когда я приоткрыл глаза, две бабули, одна простоволосая, другая в берете, замершие перед моими кустами, сразу дернулись в стороны, отворачиваясь, словно никогда они не подглядывали!.. Почему я не потренировался дома, самому непонятно.
Я шел по проспекту, сдерживая шаг. Солнце так светило, и все было ярко. Шли люди, одетые ярко, и пестрые-пестрые витринки палаток, и блестели зеркальные стекла нового банка. А мне очень хотелось бежать. Скорей. Я сдерживал шаг, даже на секунду прижмурил глаза. И наткнулся.
Перегораживая тротуар наискосок, как змея, тянулась толпа. Они стояли в затылок друг другу, но как-то не везде, растрепанно. И еще: толпа была серая, разве что с прокладками цветными, то куртка была оранжевая или шаровары китайские с лампасами. Вся змея дергалась, переступая, влево, только очень медленно.
Вообще-то у каждого, ну пусть не у самых молодых, сохранилось, не важно сколько лет прошло: коли дают, стань в затылок. Но я ведь не мог, я очень спешил, надо было обойти. А прямо передо мной был большой затылок крепкого старика. Он стоял к толпе лицом, ко мне затылком. Руководил или следил?.. Соблюдал порядок?
Прямые седоватые волосы его были как подрублены топором. Явно, дочка или, скорее, внучка ровняли сзади садовыми, что ли, ножницами, и это было похоже на короткую стрижку ударниц с фотографий тридцатых годов.
Я шарахнулся от него левее, чуть не сбив очень радостных пацанов, они шныряли, меняя что-то в толпе. Что — я не понял.
— Ух ты да ух ты! — навстречу мне вдоль толпы, ликуя, плясала бабка, хлопая в ладоши и притопывая, и даже пыталась кружиться, кружиться.
— Ну, чокнутая. — Я попятился.
— Нет, — ответил мне сзади голос. — Если верблюда качает буря, козла ищи уже в воздухе.
— Что?.. — я обернулся.
Какой-то человек с рыжеватенькими щетинками-усами мне улыбался.
— Это пословица, — кивнул он. — Только казахская.
Может быть, оттого, что нацелился я в поликлинику и так боялся растренироваться, соображал я туго. Как будто всерьез я нервный.
А толпа передо мной уже разбредалась с досадой, и танцорка прекратила, остановилась и плюнула.
— Народу много, — объяснил мне рыжеусый, — не хватило. Сигареты двадцать коп, водка три шестьдесят две.
— А-а-а, — понял я наконец, — пробуете, да?! На старые деньги, значит! И вы спон-сор-р.
— Нет, — ответил он. — Подкуйко.
— Это что «подкуйко»?
— Фамилия такая моя. Подкуйко. А вас?..
— Василь Васильевич, — сказал я не очень приветливо, не называя на всякий случай своей фамилии.
— А я Федор Викторович, — улыбнулся он, и рыжеватые его усики шевельнулись. — Подкуйко.
Потом заявил, что сам нездешний, из Кустаная, что идет как раз в мою сторону, и, ни на шаг не отставая, рыжеусый почему-то пошел со мной.
Я шел быстрей, чтобы оторваться, а он не отставал. Зачем пристроился ко мне, было непонятно. Я поглядывал искоса на него. Он был пониже ростом, но коренастый, плечи такие широкие, темный пиджак, и кепка надвинута на лоб. Сколько ему лет, тоже было непонятно.
— Что, безработный? — спросил вдруг на ходу Подкуйко.
— Я? Допустим…
— Тогда свернем сюда, — сказал Подкуйко, — незачем никуда бежать. Вот и скамеечка, присядьте.
Сквер был маленький, деревья редкие, пыльная трава и пустая скамейка.
— Вы понравились мне, — сказал Подкуйко, ладонью тяжело надавливая на мое плечо, чтобы я сел. Я сел. — Не козел явно. А мы таких именно и приглашаем пожить.
— Куда?.. — Я напрягся.
— Да это недалеко отсюда, — успокоил меня Подкуйко, — девяносто три километра. Поля там, речка рядом, лес. Хорошо жить.
— А зачем?.. — Я глядел в него насквозь, подозрительно.
— Экспедиция, поиск разума земли, — усмехнулся Подкуйко. — Я шучу.
— Глупо, — резко объяснил я и встал.
— Глупо, — согласился охотно Подкуйко, задержав меня за руку. — Но самый непобедимый-то человек — это усвой, — кто не боится быть глупым. Сядь.
Лицо у него было точно азиатское, усики, и скулы как каменные, узенькие глаза под кепочным козырьком.
— Ну ты и грозный какой, ну я прямо испугался, — сказал я независимо, раз он на «ты», и я на «ты». — Даже усы у тебя грозные… — И спохватился: — Извини.
— Тоже глупость, — кивнул Подкуйко. — Но принципиально! А ты садись. Са-дись. — И я сел опять. — Пацанва — помнишь? — дразнилась когда-то: папа рыжий, мама рыжий, рыжий и я сам? Вся семья моя покрыта рыжим волосам? Помнишь ты? А я-то, каких цветов мама с папой, — ни сном ни духом! Я сирота.
— Да я тоже, знаешь, — сказал я примирительно, — уже сирота. Да. Уже сирота.
И тут мысль шальная мелькнула.
— Куда ты предлагаешь уехать? — спросил я. — На сколько?
— А сам увидишь, — кивнул он загадочно. — В помощь страдающим. — И не то улыбнулся, не то усмехнулся.
«Темнит, темнит. Ну да ладно. Ох и рискованно… — опять я подумал. — А что не рискованно для меня?.. А?»
Я смотрел на него, соображал.
— А могу я, к примеру, ну… как бы с дочкой? — спросил я.
— Это конечно, — подтвердил он. — К нам можешь и с дочкой. Маленькой, большой, какая есть.
Когда я распростился с ним, обговорив, когда тут встретимся завтра, я направился медленно к дому. По дороге у первого лотка с фруктами задержался, выбрал и купил килограмм апельсинов.
Я шел домой, прижимая к животу целлофан с апельсинами и тощую брошюрку ксерокопийную, которую всучил мне — «это обязательно!» — Подкуйко: «Лао-цзы. Изречения, избранные Львом Николаевичем Толстым».
Лифт не работал; наверное, опять чинили. Я шел, шел и шел вверх по лестнице. Ее площадка. Но почему-то дверь в квартиру была не прихлопнута. Я взялся за ручку, толкнул осторожно, вошел в коридорчик. В кухне на полу, прислоненная спиной к холодильнику, как кукла, — Таня, лицо у нее было мертвое.
И прыгнули, покатились вперед апельсины из целлофана, я кинулся, я нагнулся к ней, потом к окну, распахнул. Запах! Потом нос, рот зажав ладонью, рванул к плите. Закрыл газ, опять к Тане, ее голова, неживая, качалась вперед, назад, я тряс ее за плечи. Зачем?! Почему я сразу не позвонил в «Скорую», почему не позвал?..
Это почти как во сне. То в одном ты, то вообще совсем уже в другом месте, и перед тобою все другое… Кухня, комната. Что я делал?.. Таня… Водой в лицо — из чего, не знаю. Еще, еще. Может, ее рвало до этого. Как растирал, зачем тащил…
Наконец я понял, что чищу апельсин. Но к чему… Я стал разлипать его на дольки. Пальцы у меня уже были липкими, желтыми.
— Съешь, — сказал я. — А?..
Она не отвечала, полулежала неподвижно в кресле, куда втащил, в комнате.
— Слушай, — позвал я, — съешь, а…
— Что… — показалось, расслышал это. — Я… Не нужно жить.
— Ну неужто ты, — я нагнулся, — разве ты полюбила его?
— Его?.. — Она пошевельнулась. — Нет, не знаю. Девочка. Маленькая, черненькая. Девочка…
— Черненькая? У голландца?!
— Он темноволосый. И у ней волосики видны уже. Черные.
— Послушай, — сказал я, — у тебя ж будут еще дети, дура ты молодая! Зачем?.. Дура ты!
Она как сглотнула непонятно что, и тогда я опять ей протянул апельсин.
— Не знаю, я, нет, не знаю… — Попыталась сесть прямей, отвела в сторону мою руку. — Я назад хотела. Может, забрать, украсть ее…
— Украсть?! Дурость! — Я постучал пальцем себя по лбу. — Ду-рость! Это как же ты себе представляла?
— Не знаю я ничего. — И замотала головой. — Хотела… Или, думала, у нас кого-нибудь. С коляской.
Я положил разъятый апельсин свой на журнальный столик и, пододвинув стул, сел напротив нее.
— Татьяна, — сказал я, — вот ты послушай. Только внимательно слушай меня. — Она действительно годилась мне в дочки. «Малявка». Но… и не только в дочки. Я спас ее и имел, что ли, право!.. Право?
Не буду пересказывать, что говорил. Вообще-то, только то, что узнал от Подкуйки о сообществе, где жить хорошо на 93-м километре. И даже хотел ей прочесть изречения, избранные Львом Николаевичем Толстым. Но брошюрка валялась где-то в кухне на полу, и я не прочел. Однако вспомнил главное — Дом ангела, так называл его Подкуйко, где у них были маленькие дети. Ангелы…
И мне стало вдруг тошно. От самого себя. Но ей же вправду некуда было податься. Как, впрочем, и мне. Хотя, конечно, по-другому, «господин офицер»…
Я циник, да?.. «Рожа»? А ты прими меня каков я есть! И положил ладонь ей на колено да еще похлопал там, где прорезь в джинсах.
— Договорились? — Она кивнула. — Значит, утром едем. Татьяна, едем!
Из-под намокших ее, размазанных ресниц на меня глянули синие и тоже, мне показалось, крашеные глаза. Жалобные?.. Какие-то непонятные. Вроде изучающие. А вроде бы и влекущие. Странный у «малявки» взгляд.
— Ну пока. — Я похлопал опять ее по колену. — Танюша, все будет хорошо!
Дома я достал рюкзак с полатей, раскрыл и вытрусил его на балконе, выветривая нафталин. Зачем в него нафталин (это Ксения), неизвестно. А рюкзак хорош, объемистый, оранжевого веселого цвета. Я складывал рубашки и подумал, решил плавки брать, потому что река, а места не занимают.