Он вдруг замер, повернулся, перегнувшись через стойку, и выудил банку краски. «Белила цинковые гуашевые» – прочитал в тусклом свечном мерцании Мякиш.
– Этим можно написать на пьедестале коронарху «Свобода, равенство, братство», – заявил Женя. – Если времени не хватит, напишите просто «Хуй». Это тоже послужит делу нашей общей борьбы против ига карантинной монархии.
Антон был убеждён, что подобные выходки послужат только причиной старательной работы дворников по очистке постамента и поискам олухов, испортивших городскую собственность, но вслух возражать не стал.
Толик с благоговением взял банку белил и прижал к себе, как давно потерянного брата. Лерка даже посмотрела на него с подозрительной ревностью.
– Вам, Геннадий, я бы посоветовал клей. Можно намазать стул вашей бабушки, можно попробовать приклеить друг к другу пару санитаров. Но это сложнее, конечно, и потребует большей твёрдости духа и силы самопожертвования. Справитесь?
Генка кивнул и получил несколько пузырьков канцелярского клея с длинными носиками.
– Для девочек… хм, а вот для вас толком ничего нет. Впрочем… Вы же пост-феминистки?
Лерка закивала уверенно, словно изображающий минет дятел, а вот Маша мотнула головой в сомнении.
– Есть помада, тени и тушь для ресниц. Всё производства подпольных мастерских Неславии, нашего, хе-хе, давнего политического противника. Используя это всё, вы подорвёте идеологию бабушек на корню. Пока они устанавливают строгий надзор за моральным обликом, вы ворвётесь с фланга, обольщая их внуков на корню. Триста вакционов за всё.
Девушки переглянулись. В здешней денежной системе Мякиш не разбирался, хотя рисовал портреты коронарха лично, но сумма была, судя по всему, запредельная.
– Мы лучше потом зайдём, – твёрдо ответила Маша. – Талоны на мыло продадим, тогда, возможно…
Антон сунул руку в карман джинсов, достал пару купюр. Десять и пятьдесят. При всём желании помочь в политической борьбе – особенно, Марии – денег явно не хватало. Впрочем, она и без макияжа лично ему казалась прекрасной.
– А вам, юноша? – повернулся к нему Женя. – Денежки у вас, я смотрю, есть. Так и отдайте их на дело сопротивления.
Мякиш решительно сунул купюры обратно и промолчал.
– Тогда идите, ребята, идите! Я пока вас перепишу для отчётности, а вы ступайте.
На улице Антон решительно взял Машу за руку, против чего она нисколько не возражала, и сказал всем сразу:
– У нас тут это… Небольшие дела вдвоём.
Лерка хихикнула. Геннадий с пузырьками клея в руках был похож на потерявшегося школьника, если бы не габариты и снова покрасневшее лицо при одном взгляде на свою недоступную любовь.
– Какие-то вы аполитичные, – с сомнением откликнулся Толик. – Подобралась парочка… Денег на борьбу им, видите ли, жалко. Краску брать не стал, а ведь мог бы!
– Я потом, – ответил Мякиш. – Вот освежу в памяти город, чтобы придумать, на чём написать про свободу и равенство – и тогда уже с дорогой душой. А приклеивать Десиму Павловну не стану, увольте. Люблю старушку.
Так и расстались: не в ссоре, но некотором напряжении. Впрочем, Антону было решительно плевать – жизнь прекрасна, погода отличная, а ликёр…
– Маш, сколько сейчас хороший ликёр стоит?
– Двадцать. Ну, если в парикмахерской, то двадцать пять.
…вот, на пару полноценных бутылок хватит. Хотя он бы и предпочёл сухое, но слово женщины – закон. В этом он был согласен с феминистками всех мастей и окрасов.
3
Центр Руздаля был совершенно не похож на родной город Мякиша. Улицы ещё более-менее угадывались на своих местах, хотя и не все, а вот здания… Он вертел головой, разглядывая дома, причудливые вывески на латинице – все до единой понятные, но всё же. Маша уверенно вела его сперва по центральному проспекту.
– Имени трёхсотлетия Коронарха? – удивился Антон. – Он что, вечный?!
– Тише, тише… Не шуми. Это просто дань традиции, так-то переименовали лет пять назад. По сто третьему указу.
– Слушай, Маша, а как ты всё это помнишь? Ну, номера указов, что и когда…
Девушка расцвела, словно услышала небывалый комплимент, провела рукой по ёжику крашеных волос, улыбнулась.
– Так я же студентка. Учусь на стряпчего, вот нас и заставляют наизусть учить всё это дело. А память у меня прекрасная.
Мякиш аж поперхнулся.
– На… стряпчего? Повара, что ли?
– Сам ты повар! – немедленно нахмурилась Маша. – Это… законник. Если запрещёнными словами говорить, – она оглянулась и перешла на шёпот, но рядом никого не было, – юрист это. По восемьсот третьему указу после обнуления велено перейти на исконные наименования профессий. Лерка вон – тупейный художник будущий.
– О, Господи! А это ещё что за зверь?
– Ну, людей стрижет. Парикмахер.
Антон кивнул. В каждой избушке свои погремушки, но здесь их было с избытком. Стряпчий, стряпчий… А, так «Три мушкетёра» же! Только там и видел такое словечко.
– А ты сам кем работаешь?
Это вот хороший вопрос. Вопрос на… как их бишь черт, местные фантики? на миллион вакционов. Он пытался вспомнить, кем работал, ещё со встречи с Хариным, но от мыслей только ломило голову, а в обрывках смутных озарений крутилось что-то… Нет, больно.
– Понятия не имею. Я же с груши упал, теперь всё придётся восстанавливать.
Не то, чтобы Машу устроил ответ, но другого – не было. Святая правда. С груши.
С проспекта неумирающего коронарха они свернули во дворы, где время от времени попадались вовсе уж неожиданные вывески на крошечных, занимавших одну-две бывшие квартиры на первых этажах, заведения.
– Гей-бар «Голубок»?! – поразился Антон. – Ничего себе у вас нравы.
– Там сейчас книжный, я иногда захожу за учебниками и сборниками указов. А так мало кто ходит, отпугивает название.
После квартала плотно стоящих пятиэтажек начался сквер, уступами спускающийся к реке. Мякиш помнил, что в его городе там, внизу, находилось водохранилище, но уточнять ничего не стал. Река так река.
Извилистая бетонная дорожка привела их на набережную: основательную, гранитную, надёжную как автомат Калашникова на вид. С неё временами к узкой полоске берега вдоль воды спускались ступени. Прошли немного правее, любуясь видом на небоскрёбы в мареве, как стало заметно темнее – солнце ушло из небесного окошка, оставив на своём месте чистое голубое небо. Зато стало не так жарко.
– Ух ты, а там что, пристань? – пригляделся Мякиш. Впереди и правда маячил небольшой кораблик, пришвартованный к берегу, на него от крошечного пятачка пристани вели перекинутые трапы. Цепочка людей медленно и – как ему показалось – довольно скованно поднималась на борт, сразу исчезая в скошенной назад огромной рубке, занимавшей почти весь верх судна. – Класс! Это же прогулочный катер, наверное? Поехали?
Маша резко остановилась, так что одним движением вырвала свои пальцы из руки Антона, беспечно шагавшего дальше, и с каким-то испугом сказала:
– Ты чего несёшь? Какой прогулочный катер?! Это же – Те, Кто. К ним даже подходить запрещено под страхом немедленной изоляции.
– По тыща двести стопятьсотому указу? – рассмеялся парень, но посерьёзнел. – Эй, ну ты чего так напряглась? Какие те, почему кто?
– Вот дурачок ты у меня. Это – уходящие. Чья жизнь здесь закончилась. Все там будем, но не по своей же воле!
– Погоди, погоди! То есть там, за рекой, Ворота?
– Не понимаю, о чём ты. Туда уходят, больше я не знаю.
– И в интернате ты тоже не была?
Маша надулась:
– Во-первых, интернат – запрещённое слово, надо говорить приютный дом. И вообще, я домашняя девочка, здесь родилась, здесь выросла. Ну ладно, не здесь, а в деревне, но ты ж не будешь называть «понаехавшей»?
– Нет, не буду. Всё нормально, это у меня… от потери памяти. Спрашиваю всякую чепуху.
Интересная получается история: то ли они все ничего не понимают, то ли он сам. Мякиш решил и дальше помалкивать, пока не разберётся. Хорошо, что Мария более-менее нормально относится к его вопросам, а спроси он нечто запретное у постороннего человека – так и в немедленную изоляцию угодить можно. Чем бы она ни была, звучит весьма стрёмно.
По набережной гуляли и ещё парочки, кроме них самих, но никто действительно не подходил ни к пристани, ни к угрюмой колонне пассажиров кораблика. Впрочем, последние почти все уже были на борту. Спорые матросы с грохотом убрали трап, судёнышко развернулось и отчалило. Мякиш увидел название, полустёртое, нанесённое когда-то через трафарет. «Скорлупа». Тоже ничего себе, могли бы и хлеще обозвать.
Звука двигателя не слышалось, но за кормой вспенился бурун, и «Скорлупа» шустро помчалась в сторону другого берега. Антон вдруг подумал: возможно, это и есть путь, дорога на следующий… как оно здесь называется? Этап, уровень – не суть важно.
– А что, если спуститься к реке? Что будет?
Маша покачала головой, в глазах застыло осуждение.
– Когда придёт пора, тебе скажут. Мне. Любому из нас. А пока ничего не получится.
– Да? Подожди меня, пожалуйста. – Мякиш сбежал вниз по ступенькам рядом с пятачком пристани. Гранит кончился, он ступил на мягкую песчаную полоску берега вдоль воды. Смело зашагал прямо к волнам, мягко и неторопливо лизавшим край земли. Прошёл с десяток шагов: ничего его не держало, не останавливало. Не было здесь башен у Ворот и хмурых пулемётчиков, даже собаки отсутствовали как класс – он мельком подумал, что не видел в городе ни единой собаки. Кошки были: и чудная, как у Десимы Павловны, и самые обычные мурлыки на улицах в центре, а вот лаять некому.
Ещё десяток шагов. До воды как было пару метров, так и оставалось. Он побежал. Сперва лёгкой трусцой, потом сжал зубы и резко прибавил скорости, выдёргивая ноги из песка, поднимая на бегу небольшие фонтанчики.
Пара метров до воды. Можно камень бросить, да что там! Если постараться – даже доплюнуть получится. А вот дойти никак. Он вспотел, словно промчался с километр, но вода всё так же оставалась недостижима. Мякиш остановился и оглянулся: Маша смотрела ему в затылок, лицо её оставалось серьёзным, а взгляд немного печальным, словно она разглядывала хорошего, но безнадёжно больного человека.