Читать сами стихи Антон не стал. Не любитель.
Капитан и его бессменный помощник появились позже, когда он уже устал осматривать камеру и прилёг на кровать, с тоской вспоминая мёртвую Машу. Как ни гнал он от себя это видение, оно возвращалось. И… Что он скажет Виолетте, дочери, как они станут жить дальше?
При этом Мякиш почему-то понимал, что реальность вокруг весьма условна. Она есть, несомненно, в ней живут и умирают люди, болеют, выздоравливают, слушают радио и разбивают ненадёжные китайские машины об автобусы, бегут и падают, но…
Всё равно всё очень зыбко.
Один билет на аттракционы – основательный и доподлинный. Или стоило его отдать?
И куда потом? И как?
– Лежишь? Ну-ну, – усмехнулся капитан. Прошёл к секретеру, развернул стоящий рядом с ним стул с вычурной спинкой и уселся, глядя на Антона. – Думал, допросить, а потом перевести тебя, дружок, в камеру с невесёлым народцем, чтобы ты стал разговорчивее.
Камаев шмыгнул носом. Арестант вдруг понял, что и этот персонаж – тоже лишь отыгрывает свою роль в дурно написанной пьесе. Хороший полицейский, плохой полицейский… Какая всё это чушь! Маски для нетребовательной публики. Внутри капитана чувствовалась неуверенность в том, что он говорит и делает.
– А потом Дрожкин поднял записи в системе дорожной полиции, – продолжил он. – Посмотрели, время отметили, связались с лейтенант-инспектором Франкони. Мужик он надёжный, врать не будет. Двухполосный генерал его матом крыл, но тот не отступается: видел. Тебя – видел. Так что свезло тебе, парень.
– Типа алиби?
– Типа того. – Камаев покачался на стуле, заставляя его скрипеть. – Но вокруг тебя второй день очень уж много непонятного. Следить будем, сразу скажу.
Он растопырил указательный и средний пальцы, почти ткнул себя в глаза, потом перевёл эту «козу» на Мякиша:
– Вот так следить, ясно?
Да куда уж яснее.
– Скажите, капитан, а почему вы зовёте меня парнем? Я же старше вас лет на десять.
– Это всё условности. И часть обработки клиента, так в учебнике написано, – ничуть не смутился тот. – Нужно морально раздавить преступника, чтоб ему тошно стало.
– А если он невиноват?
– Все в чём-то да виноваты, парень. Запомни это.
Дрожкин высыпал прямо на постель изъятые у Антона вещи.
– Давай, короче, галстук на шею, шмотки по карманам. И дуй отсюда. Пока свободен, а там поглядим по обстановке.
– А поэта в чём обвиняют?
– Поэта? – переглянулись полиционеры. – Ты о ком вообще?
– Ну тут же был… – заглядывая в кошелёк: деньги на месте, стопка кредитных карточек – тоже, вяло откликнулся бывший арестант.
– Сдурел совсем, – уверенно ответил капитан.
– Нервный срыв, – согласился с ним Дрожкин. – На почве безвременной кончины супруги, последовавшей вследствие удара неустановленным тупым предметом в верхнюю часть головы.
Мякиш пожал плечами и криво повязал галстук: без зеркала непривычно, а того не было даже в ватерклозете. С горячим водоснабжением.
– Не было здесь никого, один ты полдня просидел. Часовой в коридоре подтвердит.
– И Ерцля не было? А хотя да, вы ж не признаетесь.
Антон моргнул. Ему показалось, что оба оперативника на долю мгновения превратились в похожих на бесов незримых санитаров оттуда, из-за реки: рогатых, поросших бурой шерстью и с пятачками рыл вместо вполне человеческих обычно лиц.
Потом морок прошёл, как и ни бывало.
– Инспектор, проводи его к выходу. Такси поймает, не маленький, – приказал Камаев.
Мякиш прошёлся по улице Сидящих Губернаторов, ещё раз обернулся на неонового полиционера, рывками сменяющихся картинок методично избивающего дубинкой задержанного возле крупной надписи «УПРАВЛЕНИЕ ПОЛИЦИИ РУЗДАЛЯ», потом развернулся лицом к потоку машин и поднял руку. Дома делать было нечего, а вот вернуться в офис – самое бы время.
– К небоскрёбу «Профанация». И можно не очень спешить.
А потом пришло сообщение.
«Эй, Антон!
Ну да, так и придётся к тебе обратиться, что ж поделать. Немного странно сказать в начале «Уважаемый Антон Сергеевич!» или там, например, «Вниманию подданного Мякиша, до востребования». Получается, что по имени – самое то.
Хорошо, что человечество изобрело голосовые сообщения. Столько текста набить пальцами я бы, вероятно, не смог. А если бы смог, то не захотел. Но теперь-то красота! Идёшь по улице, глядя стеклянными глазами в никуда, держишь эдак по-купечески, блюдечком с чаем, перед собой трубку параллельно плоской земле, и говоришь, говоришь… Кому какое дело, чем ты вообще занят? Пусть это будет набросок мемуаров начинающего гопника, любовное письмо или – как вариант – заготовка для гениального рэпа, который порвёт все эти чарты. Я знаю, как ты ненавидишь жанр, знаю, но извини – марков нопфлеров у меня тут не заготовлено.
Не хочу давать тебе советы. Могу, но именно что не хочу. Было бы излишеством провести тебя за руку мимо всех тех вещей, о которые мне бы хотелось, чтобы ты разбил лоб. Я и на свет появился именно с последней целью.
Точнее, не появился.
Меня создали.
Но как ты не помнишь прошлое и не чувствуешь будущее, так же, увы, и я считаю себя полноценным живым человеком, наделённым только некоторыми особыми свойствами. Ты слушай, слушай… Сообщение будет длинным, но одноразовым, поэтому придётся всё усвоить сразу и прочно.
Итак, меня зовут Антон Мякиш. Да, да: я – всего лишь лучшая версия тебя. Спасибо господину Ерцлю за сам факт творения, я способен оценить его важность. В отличие от достаточно традиционного способа, которым ты сам появился здесь, мои пути гораздо более неисповедимы. К тому же, временами я способен не просто быть тебе идентичен, но и принимать облик иных существ, тебе не равных. Твой двойник, Антон, весьма сложная и хитроумная структура, поздравляю! И всё, что уже два дня сводит тебя с ума, подвергает подозрениям полиционеров и служит причиной ухода невинных, в сущности, людей – всё это я.
Ты должен застрять здесь навсегда. Обязан. Это сверхцель моего бытия. Просто потому, что ты останешься, а я пойду дальше, в иной круг. Разумеется, мне нет нужды добираться в посёлок Насыпной, искать там тётю Марту и отдавать ей билет. Это твои и только твои проблемы, братец мой, зеркальный близнец, поэтому оставляю тебе невыполнимую задачу, берясь за куда более важные для меня выживание и замещение.
Смерти действительно нет, вот уж в чём тебе не врали раньше. Нет и не будет, но и каждая жизнь, и переходы между имеют особое значение.
Я стремлюсь убирать с доски лишние фишки, чтобы жить.
Ты делаешь всё, чтобы отпустить птиц на волю.
Мои действия – показатель силы, твои – слабости. Ложного воспитания, придуманной совести, всего того механизма внутри души, в котором наблюдается излишек деталей и неэффективная компоновка.
Кармически, твои действия более полезны, мои – менее, но смысла нет ни в тех, ни в других. Разреши себе это признать и, возможно, поступать по-своему, и я буду обезоружен. Но у тебя же ничего не выйдет! Рыбы обречены на воду, а птицы – на полёт. Можно только бить рекорды в своей среде обитания, не замахиваясь на чужую.
Итак, я – двойник.
Ничего не стоило забрать ключи от сейфа драгоценного Анатолия Анатольевича, притворившись сперва секретаршей, а затем тобой. Ничего не стоило немного опередить полицию и обеспечить уход в никуда Маши. Марии… Знаешь, а ведь ты не любил её даже в юности! Среди череды твоих влюблённостей самой важной была совсем-совсем другая. Ты отказался от любви, её взяли другие. Тебе сейчас больно? Это хорошо. Это очень хорошо! Я бы вообще предпочёл, чтобы ты самостоятельно убрался с моего пути, пропустив вперёд. Чтобы ты поехал к господину Ерцлю и отдал билет. Навсегда. В обмен на «Дыхание Бога», мешок с вакционами, особняк в квартале миллионеров, на чёрта лысого! Это не имеет значения: главное, чтобы тебе было больше некуда двигаться дальше.
Мы попробуем обмануть систему. Баш на баш, я вместо тебя. В любом случае, ты понятия не имеешь, где цель твоего пути, тебя легче сбить с толку, да и в целом – ты гораздо слабее. Слабые должны проигрывать, это закон природы.
Отправной точкой моей речи, моего magnum opus в качестве оратора логичнее всего назвать желание избавить тебя от иллюзий.
Тебе же всегда хотелось понять – сначала людей вообще, потом только женщин, а затем – себя самого, правда? И ничего не вышло. С каждой прожитой надеждой на понимание, сгоревшей, как и предыдущие, в пустоте завершивших круг часовых стрелок, ты все больше и больше приходил в уныние. В некоторых религиозных традициях уныние – смертный грех, в некоторых – лишь допустимое заблуждение ума. Наиболее хорошо организованные, внутренне цельные способы веры вообще не обращают внимания на такие мелочи. Их адепты следуют путем отрицания реальности как факта, следовательно, нет возможности быть опустошенным в мире, где нет эмоций, а сам ум является только отражением в зеркале событий самого себя.
Причём в тёмной комнате после поисков там чёрной кошки.
Если думать нелинейно, человеку, никогда не видевшему игру в шахматы, не предугадать всей ее невообразимой сложности по паре валяющихся на полу фигур. А тебе никто не показывал даже фигуры – только ворсинки фланели, приклеенной снизу на черной пешке, чтобы она не скользила по никогда не виданным клеткам. Всё вместе могло бы привести к разгадке, но это никому не нужно. Никаких тайн нет, просто сама правда слишком вторична по отношению к твоему стремлению познать ее.
Согласись, я немного сумбурно выражаюсь?
Это тоже часть стратегии и отголосок тактики.
Ты обязан остановиться, а в этом вопросе все средства хороши. Твоё собственное детство было изначально лишено смысла, как ты потом понял. Единственная, кому ты был нужен, твоя мать, ушла слишком рано. Рано и глупо: тогда от осложнений гриппа люди почти не умирали. Её убила какая-то сотая доля процента равнодушной статистики.
И ведь ты же помнишь: не только «скорые», даже не считающие нужным забрать её в больницу, не только равнодушную родственницу, у которой ты сидел в гостиной, играясь ненужными вещами и спрашивая: «Как там мама?».