Мякиш плюхнулся в сено и неумело, без привычки, перекрестился, почему-то по-католически, двумя сложенными пальцами и слева направо. Ну, да Бог простит, ему-то всё едино.
А солнце и правда вставало за спиной. Проявились краски, лошади оказались не чёрными, а скорее тёмно-серыми с неожиданным фиолетовым отливом шкур. Харин и его вытертая джинсовая спина не изменились, только что седины обнаружилось больше, чем было видно сначала, зато трава по обе стороны телеги стала не зелёной, а серовато-коричневой, будто тронутой пожаром.
Сено осталось сеном, такие вещи неизменны.
Над полем висела гнетущая тишина. Мякиш только сейчас понял, что выглядит неестественным – до этого хватало и открытий, касающихся его самого. Не было ни птиц, ни насекомых, ни какого иного зверья. Ни-че-го.
– А тут это…
– Всё там! – оборвал его Харин, вновь махнув рукой в приближающуюся тёмную стену. Теперь было ясно, что это не стена как таковая: огромное, едва заметно выдающееся полукругом вперёд здание явно старинной постройки, с плоской крышей и действительно бесчисленными высокими окнами. Этажей было всего пять, но каждый смело шёл бы за пару современных, в человейниках. Стал просматриваться и вход, прямо в который упиралась дорога, единственный на всё обозримое пространство. Высоченная, как в соборах, дверь в три-четыре человеческих роста, приподнятая слегка над землёй. К ней вели массивные ступени полукругом с полосой невысоких перил посередине. И по-прежнему никого рядом, ни единой живой души.
Над дверью в стене виднелась массивная табличка, скорее, даже вывеска, но как ни всматривался Мякиш неожиданно зоркими, словно чужими, глазами, он не мог разобрать, что там начертано.
– Интернат, – сказал Харин.
– Что? – пискнул парень.
– Я говорю, «интернат» там написано. А то все глаза сломаешь, пока подъедем. Вот и упрощаю тебе жизнь по мере сил.
– Почему – интернат?
Возница хмыкнул. Потом шумно почесался, поскрёб затылок и смачно сплюнул в сторону.
– А почему бы и нет? Надо что-то было написать. Не тюрьма же. Тебе сейчас лет тринадцать-четырнадцать, самое место для таких. А ну пошли, пошли, пра-а-аститутки!
Мякиш поёжился. Нет, он и сам понимал, что внезапно опрокинулся в детство… Ну ладно, в раннюю юность. Но зачем и почему?! Да ещё и интернат…
– Затем и потому. – Сейчас голос Харина звучал торжественно и мрачно, вдруг поменяв интонацию с задушевной беседы на почти что проповедь. – Я тебе могу годами рассказывать, а ты ничего не поймёшь. Или вообще не говорить, не обязан, вообще-то. Работы у меня и так завались. Так что поверь на слово: затем и потому. Сам разберёшься, коли не дурак.
– А если дурак? – спросил парень. Беседа начала его злить. Вообще всё вокруг начало выводить из себя и приводить… Ну, не в ярость, но почти.
– А дураков не жалко, – подытожил Харин и замолчал. Почему-то стало ясно, что больше он ничего не скажет. Ни по теме, ни вообще.
Массивное здание приближалось. Теперь стали видны намытые до блеска окна, тяжёлые деревянные рамы без единой трещины, монолит стены. Без особых усилий Мякиш разобрал и – не соврал возница! – слово ИНТЕРНАТ на табличке над входом. Именно так, заглавными строгими буквами без малейших украшений, вензелей, символов и прочих красивостей. Ну да, «Министерство культуры РСФСР», например, там бы не лепилось ни с какого боку. Да и нет уже сколько лет ни страны такой, ни учреждения. Ни культуры, если вдуматься.
Буквы были латинские, что добавляло неразберихи и некоего странного, тянущего в животе как застарелый голод, уныния. Снова захотелось спрыгнуть и убежать в бескрайнее поле, но Мякишу что-то подсказывало безнадёжность этого трюка.
– Мы заграницей, что ли? – тонким противным голосом спросил он.
Харин молча пожал плечами. Телега, поскрипывая, приближалась к входу в здание. Интернат производил странное впечатление. С одной стороны, казалось, что он стоял здесь всегда – настолько старым, словно вросшим в это место, казалось здание. С другой… Очень уж неестественный вид, слишком целый, как внезапно увеличенная до гигантских размеров модель кукольного домика, вылизанного счастливым владельцем до последней перекладины в окне, намытого и отчищенного даже от намёка на грязь.
– Полюшко-поле… – тоненько запел Мякиш, стараясь стравить хоть во что-то распиравшие его странные чувства. – Как уже достало, что ли…
Харин обернулся и обдал его совершенно свирепым взглядом, в котором не было теперь ни усталости, ни давешнего лёгкого сочувствия. Одна только злость. Левый глаз гиганта оказался пронзительно зелёным, как потерявшаяся под бровью капля изумруда, а правый тусклым, почти чёрным. Рот исказился в зловещей ухмылке, стали видны торчащие неровные зубы, словно вставленные неумелым дантистом в розовую десну наугад, от разных людей.
Парень поперхнулся и замолчал. Не время для песен, так следовало понимать. Или просто возница – законченный псих, от которого требовалось отделаться как можно быстрее. А то схватит гигантской ручищей с сосисками пальцев за горло – и всё.
Прощай, Антон Мякиш, земля пухом, душе спокойствия.
– Приехали. Слазь, – неожиданно спокойно сказал Харин, несмотря на взгляд и ухмылку, и остановил лошадей у самых дверей интерната. Вон оно крыльцо, и пяти шагов не будет. – Встретимся ещё. Ты взвешен и найден очень лёгким.
Пассажир неловко слез, едва не порвав слишком большие, норовящие соскочить штаны о торчащие по краю телеги деревяшки. Шлёпнул босыми ногами в приятно тёплую пыль, поправил футболку – почти по колено, подлая. Подтянул одной рукой пояс.
– Ну, бывай, – ровно сказал возница. Потом неожиданно громко гикнул, отчего лошади нервно отпрянули назад, едва не снеся Харина с облучка, потом резко рванули, заходя полукругом. Пустая телега подпрыгнула и почти на месте крутанулась, будто участвуя в неожиданном соревновании на полицейский разворот. И унеслась обратно, по той же дороге, оставив Мякиша в непрошенном одиночестве. В интернат идти откровенно не хотелось, но и стоять здесь, на припекающем солнце…
А, ладно! Везде люди, как говорится.
Он ещё раз подтянул спадающие штаны и решительно пошагал ко входу, глядя под ноги. Наступить босиком на что-нибудь острое никак не хотелось.
Высоченная дверь, смотревшаяся вблизи не меньше поставленного на попа крыла небольшого самолёта, беззвучно приоткрылась, словно приглашая войти. Камень ступеней обжёг ноги неожиданным холодом, как и поручень перил, за который он зачем-то взялся, так что внутрь интерната Мякиш влетел как идущий на рекорд спортсмен.
Без особого страха – некогда было предаваться таким чувствам, когда ступни оледенели.
2
Несмотря на внешний вид интерната, больше похожего на компьютерную симуляцию, Мякишу казалось, что уж внутри-то всё будет гораздо привычнее. Как в детских лагерях, куда его родители загоняли практически силой: неистребимый запах варёной капусты, ряды сиротских железных кроватей, скрипучие полы и чувство безысходности.
Присутствовало только последнее.
Дверь за спиной мягко затворилась без видимого постороннего участия. Пол, слава Богу, был довольно тёплым, но при этом каменным. Да, судя по ощущениям, растерянный парень стоял на уходящем вдаль мраморном монолите, блестящем и довольно скользком.
– Ни хрена себе… – только и сказал Мякиш, едва не по скользнувшись на первых же шагах. Обстановка отдавала мрачной роскошью. И сам пол, и такие же гладкие ровные стены, уходящие вверх, были зеленовато-серыми, того самого призрачного оттенка, что любят создатели фантастических фильмов и подобных же игрушек для ПК и консолей. Довольно далеко виднелась лестница, широкая, тоже каменная, приглашающая на второй этаж. На ней лежала ярко-красная ковровая дорожка, прикрепленная старомодными бронзовыми перекладинами, чтобы облегчить подъём. По обе стороны лестницы стояли сложные конструкции, укрытые за массивными зеркалами.
Какой же это интернат?! Скорее, музей. Или театр.
Возможно, кому-то из олигархов ещё пришло бы в голову украсить так вход в свой дворец. Хотя, нет. Вряд ли – у них в почёте золото и лепнина, пошлое наследие сто лет назад канувшей в серость шинелей империи.
Мякиш очень осторожно, чтобы не упасть, просеменил к лестнице. Подумал и свернул к левому зеркалу. Да, отражение честно показало то, о чём уже говорили Харин и собственные ощущения: невысокий подросток лет четырнадцати, с круглой лобастой головой, довольно худой и наряженный в поношенные тряпки совершенно не по размеру. На футболке, кроме разреза от ножа, обнаружились ещё и прорехи подмышками.
– Вот это я попал, конечно.
Зеркало в ответ предсказуемо промолчало, но откликнулся подошедший откуда-то сзади плечистый парень, немного старше и заметно выше самого Мякиша, одетый в костюм неприятного мышиного цвета. Судя по фотографиям и кинохронике, один в один с оттенком нацисткой военной формы.
– Да брось! Всё здесь хорошо. Почти.
Парень остановился рядом, тоже глядя в зеркало, пригладил непослушные жесткие волосы и продолжил:
– Ты на Наполеона похож. Молодого.
Мякиш кивнул. В детстве ему так и говорили, он даже гордился когда-то. А потом вырос и перестал: и быть похожим, и гордиться тоже.
– Меня Филат зовут, – сказал парень в сером. – Командир шестого отряда. Тебе к нам, только сперва переоденешься. Пойдём-ка со мной.
Он легко зацепил Мякиша за локоть и мягко потащил в сторону, обходя огромное зеркало, но не в сторону лестницы, а левее. За перекрестием труб и решёток, почему-то ржавых и не очень сочетающихся с каменной роскошью обстановки, обнаружилась стена, вдоль которой шли простенькие фанерные двери с железными ручками. Вот это уже вполне отвечало первоначальным ожиданиям.
– Здесь раздевалка, шкафы с одеждой и обувью, дальше вход в душевую. Я тут подожду. – Филат распахнул одну из дверей, почти силой запихнул в неё замешкавшегося подростка и только потом зашёл сам, плюхнувшись на диван.