Повернулся и пошёл, минуя часть галереи, потом словно охраняемый статуями поворот в коридор, дошёл до витых спиралью ступеней, уходящих вверх. Рюмку он нёс всё так же перед собой, будто готовый в любую секунду чокнуться с любым встречным. Никого, правда, не попадалось, но Антон был счастлив. Люди ему откровенно надоели ещё в зале.
Даже здесь, в пустоте уходящего высоко вверх витого колодца, напоминающего нарезной канал ствола оружия, чудились отголоски тостов, криков, разговора, эхо удара топором.
Не хотелось ничего, кроме открытого пространства. Свежего воздуха. Ночи и дождя. Всё это он получил в избытке, кроме ливня: просто висящая вокруг сырость с успехом заменяла льющуюся с небес воду.
Лестница была длинной, как жизнь с нелюбимой женщиной, но всё-таки закончилась тесным тамбуром где-то очень высоко: металлическим пятачком, дальше которого была дверь. Антон толкнул её свободной рукой, вышел на кольцевую площадку, обнесённую массивным ограждением – удобно облокотиться, да и поставить рюмку. Ровный каменный круг высотой ему почти по грудь иногда перемежался торчащими вверх зубцами, скорее всего, со стороны эта площадка была похожа на корону, чёрную, освещённую только мерцанием луны далеко в стороне.
Вокруг была ночь. Он прошёл по кругу, глядя то на оставшуюся в пелене последних дней часть Руздаля под контролем бабушек, тёмную, совершенно нежилую на вид, то на пригороды, усыпанные огоньками домов, то на центр и его величественные небоскрёбы. Время от времени тёмной полосой картину разрезала река.
– А красиво! – сказал он вслух. Остановился перед той часть ограждения, за которой виднелась далеко-далеко впереди неясная белёсая пелена и вдохнул сырой воздух. – Красиво! Что там дальше, интересно?
Он мог бы поклясться, что там лежит снег, обнявший землю, невысокие дома, уснувшие на зиму сады и парки, но было довольно тепло и сыро, поэтому не верилось.
– Там – окончание пути, Антон, – мягко, чтобы не напугать, сказала за спиной Десима Павловна: он узнал её по голосу, не оборачиваясь. – И начало пути тоже там.
Он смотрел на заснеженную даль, покачивая в пальцах рюмку. Потом решительно выплеснул её вниз, за ограждение, словно выронил из хрусталя внезапно ставший тягучим драгоценный камень, растворил его в ночи. Потом выкинул и саму рюмку, как потерявшую нужность пустую оправу. Вероятно, она разбилась где-то далеко внизу, но не было слышно ни звука. Только слабый ветер приглаживал мокрой расчёской волосы и шевелил галстук на шее.
– Мне не нужны здешние чудеса, бабушка. – Он всё так же не оборачивался. На башне всё равно довольно темно, да и на что там смотреть.
– Она никому не нужны, – вздохнула та. – Очень мало кто сам хочет попасть сюда, ещё меньше тех, кто горит желанием остаться. Однако, судьба у всех едина, поэтому остаётся терпеть. Или не терпеть, а драться, но ты удивишься, насколько мала разница в последствиях. Я тебе так скажу: иди той дорогой, что подсказывает тебе совесть. Если вдуматься, у человека ничего нет, кроме любви, совести и опыта. Но последний быстро устаревает, а любовь… Она вечна, но изменчива. С ней сложнее всего.
Антон промолчал. Он понял, что перед ним карта очередного этапа пути – сколько их ещё будет? Куда они приведут в конце? Да и… есть ли он вообще, конец, не обречён ли человек блуждать вечно…
– Как мне поступить сейчас, бабушка? Нужно уходить.
– Ерцль ещё не готов отпустить тебя. Он и не будет готов, но чуть позже у тебя появится такая возможность, не пропусти её. Будет больно, но в муках мы рождаемся, в них же живём и умираем – нам кажется, что умираем.
– А на самом деле? – он резко обернулся, но увидел только темнеющее навершие башни с дверью, откуда пришёл сюда, и ровную полосу ограждения с зубцами короны. Никого за спиной не было.
– Смерти нет… – выдохнул ему в лицо ветер, словно поцеловал влажными от страсти губами, не заботясь, нравятся ли такие ласки, нужны ли они ему здесь и сейчас. – И каждый раз меняет нас.
Почему-то этот порыв пах мятой и снежным утром в начале зимы, когда всё ещё нежно-белое, когда кажется, что никакая грязь не в силах испачкать будущее.
Антон отвернулся, облокотился на ограду и смотрел на белёсую даль, пока там, далеко впереди не вспыхнул всё тот же лазоревый луч. Теперь он, столб света, казался чуть ближе, немного ярче. Как и раньше, он встретил вверху непонятное препятствие и расплылся грибовидным пятном на чём-то, что рассмотреть отсюда было невозможно. Свет бил и бил, будто стараясь прорваться через непреодолимое препятствие, но так и не мог.
– Тётя Марта. Посёлок Насыпной, – сам себе напомнил Мякиш. – Или ты ставишь цель и достигаешь её, или цель ставят тебе – и тут уж не жалуйся, что она чужая.
Он дождался, пока луч погаснет, вытер мокрое от ветра лицо, промокнул ладонью волосы, пригладил их, и отправился назад. Без рюмки идти было значительно проще, можно держаться за перила, гладкие подошвы туфель уже не норовили соскользнуть с металла ступенек, как по дороге наверх.
Охранники без малейшего удивления открыли перед ним двери. Антон вошёл в зал, собираясь попрощаться с хозяином и уйти, что бы там ни думали себе господин Ерцль и его свита, но не успел: прямо на входе в него словно выстрелила струя тягучего липкого нечто, врезавшись в лицо. Он ослеп и оглох, перестал дышать, нелепо размахивая руками, пытаясь вытереть хотя бы глаза. Невольно облизнулся и почувствовал на губах солёное и густое.
– Ну вот, кровь слабого уже в тебе! – довольно сказал невидимый сейчас хозяин особняка. – Мог бы и сам выпить, понимаэш-ш-ш, без этих всяких заморочек. Первая часть инициации состоялась.
Мякиш вытер лицо рукавом смокинга, прочистил глаза. Посмотрел. Бенарес Никодимович по-прежнему сидел во главе стола, обернувшись к нему и укоризненно качая головой. Остальные гости тоже были на месте, даже Алина вернулась со сцены, где не было уже ни плахи, ни топора, ни даже обезглавленного тела Анатолия Анатольевича. В лучах прожекторов и исходящем невесть откуда лёгком дыме качались тени людей с гитарами, тощий, весь какой-то изломанный певец сжимал стойку с микрофоном наподобие оружия – так он защищался от всего мира, и орал что-то неразборчивое. За спинами музыкантов готовил на своей адской кухне барабанщик, будто обросший десятком рук, каждая из которых приподнимала крышку своей кастрюли, или закрывала её, или сыпала чёртов перец в кипяток.
Ритм рокотал над залом, гнал куда-то, торопил, выбивал из груди воздух дробными порциями. Концерт явно был в разгаре.
– За одно можешь быть спокоен. Рэпа – не будет! – закончил господин Ерцль. – Садись.
Антон вернулся на своё место. Руки и лицо были в крови, на шёлке лацканов и ткани самого смокинга застывали мерзкие бурые пятна. Обманули, бесы, всё-таки обманули.
Он взял со стола бутылку и, не размениваясь на бокалы, приложился к ней из горлышка, шумно глотая жгучую струю чего-то крепкого. Дыхание перехватило, Мякиш на секунду прервался, фыркнул и припал к спасительной бутыли снова.
Вокалист проорал непонятную длинную фразу, в которой не то, что отдельные слова понять было невозможно – даже язык, на котором это исполнили. Бросил стойку с микрофоном на площадку, отчего в невидимых динамика раздались хруст и звук удара, сел прямо на эстраде, стащил сперва один ботинок, потом второй, затем по очереди запустил ими в слушателей.
– Урод! – невнятно сказал Мякиш, допивая бутылку. Ему всегда казалось, что такая доза будет для него смертельной, но нет – мир вокруг продолжал существование, правда, покачивался и немного пестрил в глазах. – Вы все уроды.
Несчастный певец вскочил, подхватывая стойку, и на глазах начал меняться, превращаясь из довольно неопрятного и слегка безумного на вид, но человека в бугристое оплывшее нечто, стоящее теперь на кривых коротких лапах, сующее микрофон в кривую щель пасти, откуда торчали длинные, блестящие в свете прожекторов клыки.
– Новый повелитель крут! – рявкнул Бенарес Никодимович, заглушая грохот музыки. – За это надо выпить! За друзей жениха!
– За господина Ерцля!
– Чтоб хер стоял и деньги были!
– За «Дыхание Бога»!
– За победу над дизентерией!
– За глупое голосование!
– За нас с вами и за хрен с ними!
То ли всё это выкрикивали на самом деле, то ли Антона уже уносила в небытие сверхдоза выпитого. Крики сливались с откровенно звериным рычанием вокалиста, ритм ещё ускорился, голова кружилась и болела. С трудом, но он всё же посмотрел на эстраду. Все музыканты превратились именно в то, что он и сказал: в уродов. От такого зрелища человека нервного мог бы посетить приступ ужаса, но самому Мякишу было наплевать.
Покачиваясь, он встал, обошёл стол, наслаждаясь испуганными взглядами гостей, потом выдернул со стула Алину Евгеньевну, потащил ей в центр подковы, где шутовски поклонился и возвестил:
– Чёрный танец! Кавалеры приглашают дам.
Он был пьян. В стельку, в дым, в слюни – сейчас годилось любое определение. Ноги заплетались, он едва не падал на заметно нервничающую Алину, натыкался на стол в особенно рискованных фигурах танца, отчего под ногами уже через пару минут хрустели осколки фужеров, звенели вилки и сладко чавкали остатки раздавленных фруктов. Несмотря на безумный ритм музыки, сам танец представлял собой странного гибрида из вальса и танго, сплетающего в узел и раскидывающего в стороны две фигуры, перепачканные одной и той же кровью.
Сами стены зала начали покачиваться, сжиматься, по ним пробегали рябь и спазмы, словно изнутри голодного желудка, почуявшего, что скоро наполнится, что вот-вот будет набит сырой ароматной плотью.
Антон при этом чувствовал себя танкистом за рычагами боевой машины: совершенно трезвым, невидимым для врага и собирающимся нанести непоправимый урон одним выстрелом.
Второго могло уже не быть.
– Сгинь! – приказал он, отпуская руку Алины. Та вспыхнула свечкой, вся превратилась в пламя, уходящее бесследно куда-то в потолок, сиренево-белое, яркое как солнце. И исчезла.