Звуки больше не различались, сливаясь в одно бессмысленное бормотание, как из телевизора за стеной. Антон сделал под потолком кувырок, наслаждаясь совершенно новыми для себя ощущениями. Умер? Да не может такого быть! Он же всё помнил, даже как сбил на трамвае своего двойника, как тот растворился в нём, утягивая куда-то в темноту, в пустоту, под лёд небытия. Но ведь вынырнул, хотя и в скорбной больнице… простите, онкодиспансере! Значит, смерти действительно нет.
А что есть? Что-то. Нечто. Как-то.
Вот только с билетом на аттракцион получается нескладно: он-то, Антон, здесь, а мятая бумажка, цель его долгого существования, там – в правом кармане мятых спортивных штанов с вытянутыми коленками, старых и убогих, но таких привычных, как продавленное кресло на веранде старой дачи, куда хочется вернуться из любых странствий, сесть и посмотреть на закат через сплетение веток низкорослых яблонь.
Тело на каталке выгнулось, страшно захрипело, выпустив струйку слюны из угла искажённого судорогой рта, ударилось головой и обмякло. Теперь Мякиш вернулся в него, но толку уже не было: он не дышал, не мог двигаться, почувствовал, что уставший от работы насос – два предсердия и два желудочка – сжался последний раз и остановился, расслабляясь навсегда.
– Маринка, всё, кажись… – Чьи-то пальцы оттянули ему вверх закрытое веко. – Пульс поищи, но вряд ли. Готов дядя.
Он всё помнил, всё понимал и всё чувствовал, хотя и не так, как раньше, по-другому, но сейчас не готов был спорить с медициной. Пульс у Антона, разумеется, не отыскали, как ни старались.
Вызванные недовольным – ну, смерть есть смерть, да ещё в его дежурство – санитары привычно подхватили тело вдвоём: лифта не было, не каталку же по ступеням тащить в подвал, в морг, а потом ещё и волочь обратно. Понесли: впереди мордатый, с глазами навыкате и редкими сальными волосами, а за ним длинный и тощий. Дежурная медсестра суетилась вокруг, открывая им двери на лестницу, разгоняя редких посетителей на ступеньках в стороны, чтобы не мешали.
– Надо бы позвонить дочери его, где-то телефон записан, – бормотала она. Мякиш вспомнил, что да: Виола! Взрослая уже, замужем, ничего, переживёт без особого стресса. Отец старый, да и все нервы остались там, на моменте постановки диагноза, дальше только ожидание.
Месяцем раньше, месяцем позже.
Возможно, он ошибался, но особых слёз не будет. Своих забот хватает, важнее, чтобы муж не пил столько, опять же ОГЭ у младшего на носу, и ЕГЭ у старшего. Пара лет разницы, внуки.
Они-то сюда и не приходили ни разу. Или страшно, или всё равно.
Дверь в подвал пахнула на санитаров морозом с гнильцой, тем неповторимым запахом временного пребывания мёртвых тел, что не уничтожить ничем. Напалмом, если только. Короткая лестница, поворот, двери непосредственно в морг. Медсестра уже пошла обратно, поэтому двое неразговорчивых мужичков не церемонились с покойником: уронили на бетон, пока первый ковырялся с замком, а второй с наслаждением потянулся, наклонился и на всякий случай проверил карманы Мякиша.
Билет он даже не нащупал, настолько непохож тот был на нечто ценное, что почти невидим для посторонних.
– Вскрывать будут? – буркнул тот, что с ключом.
– Да хрен его знает, – откликнулся жадный. – Наше дело принести, Боня.
Антон вдруг понял, что знает обоих. Видел. И не раз видел. Но сейчас это открытие – ну да, тот, что шарил по карманам, это же Олежек, длинный, усатый, весь потёртый жизнью – не огорчило и не порадовало его, оставив полностью равнодушным.
– И то верно.
Его подняли с бетона, заволокли внутрь, привычно морщась, и бросили на первый попавшийся свободный стол. Там их было три, из них чьим-то телом, укутанным с головой простынёй, занят только один.
– Накрыть бы… – сказал Олежек.
– В жопу. Он нам не заплатил за такой сервис.
– Возражений не имею.
Дверь громко бухнула за ними, скрежетнул ключ в замке, и Мякиш остался в царстве мёртвых. Равноправным, надо сказать, подданным. И в этот момент к нему вернулись силы: по крайней мере, сесть, неловко поворочавшись на столе и опустить ноги получилось. Холода он не чувствовал, запястье больше не болело, так, саднило слегка. Вонь… Ну так, возможно, чем-то и пахло, но чувства словно притупились, между ним и миром возникла некая перегородка.
Ещё бы выйти отсюда.
Антон сполз на пол, постоял, прислушиваясь к себе и равновесию окружающего подвала. Ничего не качалось, можно смело идти – только вот дверь закрыта. Он подошёл к ней, потолкал безнадёжно: взяться-то не за что, ручки изнутри не предусмотрено. Клиентам она обычно ни к чему. Потом встал, как забытый постовой, прикинув, чтобы не снесло, когда – и если – дверь всё же откроют. И стоял так долгие часы, бездумно и ровно, покрываясь почти незаметной изморозью. Ему это не мешало.
– Аккуратнее же, аккуратнее, черти! – раздалось через неопределённое время за железом преграды. – Это племянница префекта, поимейте уважение.
Замок ржаво щёлкнул, потом появился Боня, сжимая ручки носилок. Мякиш стоял за дверью так, чтобы его не заметили входящие: удалось. Санитар и не оглядывался. Тело на носилках было накрыто измазанной полосами крови простынёй, видимо, из хирургии. Операция, понимаете, прошла удачно, но потом…
Олежек, посапывая, держал вторую пару ручек, а за ним степенно вышагивала незнакомая медсестра, постарше дежурной по химиотерапии, голосистая, властная. Все трое не обратили ни малейшего внимания, что в приоткрытую дверь вышмыгнул постоялец. Мякиш не стал медлить, использовал свой шанс на всю катушку. Поднялся по лестнице, удивляясь тишине, зашёл на родной этаж и добрёл до ординаторской. Дежурной за столом не было. Телевизор из его палаты вещал еле слышно, соседи, наверное, пребывали в равнодушном оцепенении.
Мякиш зашёл в ординаторскую: никого. Вот и славно, меньше удивления и расспросов.
Открыл шкаф и выдернул с плечиков одну из двух курток, показавшуюся ему больше размером. Продел руки в рукава: здоровенная, но не до примерки. Потом так же спокойно вытащил зимние ботинки – видимо, дежурного врача, ну что ж, за всё нужно платить – из-под стола, обулся.
И ушёл, так никем и не замеченный. Не хватало шапки, но её с успехом заменил капюшон «аляски», по крайней мере, поднимающиеся по лестнице санитары его не узнали, равнодушно посторонившись от спешащего вниз человека.
На улице стояла зима. Самая настоящая, без нынешних поблажек на «всемирное потепление» и прочую чепуху. Мороз градусов десять, лёгкий снежок. Ботинки Мякишу были великоваты, пришлось остановиться и туже затянуть шнурки.
Непонятно только одно, а сколько, собственно, времени? Не то, чтобы это сильно его волновало, но робкое любопытство пробежало стороной как бродячая собака, остановилось на мгновение, задрав нос и принюхиваясь. Сумерки. Или утренние, или вечерние, или просто такая погода, что весь день пасмурно и темно.
В кармане куртки – спасибо, доктор, хоть ты и равнодушная гнида! – нашёлся кошелёк с пачкой банковских карточек (Мякиш их немедленно выкинул в сугроб вместе с портмоне) и некоторым количеством бумажных денег. Вот это пригодится.
– Остановка… Где-то здесь рядом – остановка.
Район был ему смутно знаком, на уровне «центр там, река за спиной, все дороги куда-нибудь ведут». Это, несомненно, Руздаль, но опять непонятная его версия. Ни юношеская и ни взрослая. Третья.
Остановка и правда обнаружилась примерно там, где он её искал. Метрах в пятидесяти. Сунув бумажку в пять вакционов водителю, скривившемуся от вони, шедшей от Мякиша, он дождался сдачи: ничего, ничего, потерпишь! Ссыпал горсть монеток в карман «аляски» и поехал, поглядывая в замёрзшее окно с пятачком чистого стекла – кто-то недавно согрел дыханием – на заснеженный город. Тянулись ряды пятиэтажек, показался и проплыл мимо памятник кому-то важному, с задранной вертикально рукой. Руздаль был и узнаваем, и нет, словно пришлось вернуться на родину лет после двадцати отлучки.
– Вагоноремонтный! – буркнул в микрофон водитель. – Вонючий, тебе не пора?
– Не пора, – откликнулся Антон. – А будешь хамить – жалобу накатаю.
Вышел он через три остановки, постоял, ориентируясь между утопающими в снежном мареве рядами домов, и побрёл, оставляя на снегу неровную цепочку шагов. Одну из сотен подобных, шедших во всех направлениях. Он даже обернулся, зачем-то стараясь рассмотреть именно свой путь: ну да, вот они, слишком большого размера, будто ребёнок, шаля, напялил отцовские ботинки и попытался убежать куда-то.
Дочка открыла дверь, даже не спрашивая, кто. Они смотрели друг на друга через порог, Мякиш внимательно, но равнодушно, а Виола – испуганно, вглядываясь под надвинутый капюшон и поводя носом. Она была мучительно похожа на Машу, если бы та дожила до такого возраста: крепкая, с короткими ногами, практичным взглядом и выжженным в желтизну ёжиком белых волос. Антон сказал:
– Привет! А я вот из диспансера сбежал. – И отбросил капюшон, сверкая лысиной.
Дочь отшатнулась, толкнула дверь, закрывая, и уже оттуда, в узкую щель, крикнула:
– Какой – сбежал?! Мне звонили! Ты мёртвый, папа! И… Ты воняешь покойником!
Мякиш пожал плечами. Дверь захлопнулась окончательно, ключ изнутри повернули раз, потом, словно отсекая любые попытки продолжения, второй. Сухо прогремел засов.
Он повернулся и пошёл обратно к лифту, шаркая ногами.
2
Антон уходил всё дальше от дома дочери и понимал, что не вернётся. Некуда ему возвращаться. А своего дома в этом варианте Руздаля у него и не было никогда, это он знал точно. Да даже и если бы… Его гнало вперёд чувство, что он опаздывает. Почти опоздал. И тогда судьба станет ещё страшнее, хотя, казалось бы, куда уж хуже.
Теперь мир вокруг перестал быть забавной галлюцинацией, он перешёл в разряд тяжёлого бреда. Самое удивительное, что Мякиш понимал: не дожил он в своём нормальном бытии до больной старости, вот это сейчас – вообще не его, а он сам – просто версия, логичное продолжение настоящего, конструкт.