– Жи-мо-лость, – по слогу на каждый шаг бормотал он. Это оттуда же, из детских привычек: очень уж не любил он маршевые песни, но признавал – под нечто размеренное идти-то легче, в армии не дураки сидят. Он не любил марши, не любил ходить строем; призрачные свобода и одиночество когда-то казались важнее общества себе подобных.
– Жив, молодость! – отвечал скрип снега на его бормотание. – Жир и гордость. Жим, мерзость.
Звуки немного менялись, но ведь и в скрипе можно услышать музыку.
Город узнавался и нет: знакомые, как думал Мякиш, улицы заканчивались вовсе неожиданными перекрёстками, вместо скверов – вот здесь, точно здесь! – вдруг торчали дома или вовсе уж безликие ограды с заводского вида корпусами за ними, проходными, нечитаемыми из-за снега вывесками. И вот опять: изученная хождением когда-то туда и обратно привокзальная улочка внезапно упиралась в мост через реку, которых здесь и быть-то не могло.
– Жив, молодость, – хмуро повторил Мякиш вслед за снегом. Ни того, ни другого не ощущалось совершенно. Идти стало тяжело не только из-за завалившей дороги вязкой белой пакости, но и по причине самочувствия. Опять разболелось запястье: он задрал рукав куртки, мельком глянул на него и снова спрятал от себя – так себе зрелище. Потом начало тянуть живот, зашевелилась та самая забрюшинная опухоль, ласково обнимающая вену глубоко внутри, из-за которой он и попал в диспансер. Ноги устали от чужих ботинок, спина – держаться более-менее прямо.
Он весь уже устал, но альтернативой оставалось только лечь в снег. К вечеру заметёт наглухо, если выбрать место удобнее, найдут не раньше весны.
– Посёлок Насыпной. На-сып-ной. Тё-тя Мар-та.
Снег скрипел что-то в ответ, ветер бил в лицо и норовил забраться под капюшон, задувая холодом, неприятно морозя лысую голову острыми иголками.
Мякиш вдруг испугался, что не знает адреса тёти. И совершенно не представляет, как она выглядит. Впрочем, посёлок… Не столица, не губернского значения Руздаль – посёлок. Ну, тысяча населения, две. Чепуха. Добраться бы до него, а там спросит. Язык до Киева доведёт, но туда ему даром не надо.
Улица – он задрал голову, чтобы прочитать табличку – «Казней египетских» упиралась в большую площадку, сплошь заставленную машинами. Здесь хватало и легковушек на любой вкус, и грузовичков, даже тёрлась пара автобусов с табличками под лобовыми стёклами «Дети» и «В гараж». На другом конце площадки шла высокая ограда из стальных листов, посередине которой красовалась ровная арка с надписью сверху полукругом.
– Снежная ярмарка Руздаля, – прочитал он уже ставшую привычной латиницу, выписанную славянской вязью. – Вход 1 вакцион.
Поскольку нужна была информация, в какой хотя бы стороне этот самый посёлок, можно начать и с ярмарки. Чем чёрт не шутит: ещё и машину туда найдёт. По опыту, ярмарка притягивала массу людей изо всех окрестностей. Сомнительных, конечно, но и нормальных должно хватать. Вход платный? Так и это не новость.
Хитроглазый паренёк на входе взял пару монет и махнул рукой, отстраняясь от густого духа мертвечины: проходи, мол, дядя. Мякиш устало миновал арку и остановился. Вот здесь, в отличие от пустоватых улиц города, было людно. Из спрятанных на столбах скворечников динамиков разлетающимися заклёпками била по ушам музыка: нечто невнятно-современное, с вытянутыми автотюнсом до похмельного мяуканья одинаковыми голосами, по которым не угадать – мальчик или девочка. Да и Бог с ним, с гендером, хотя бы на каком это языке?
Антон хотел плюнуть, но не смог. Рот пересох, распухший язык с трудом ворочался внутри, задевая неприятно гладкие зубы.
– Надо бы спрашивать поскорее, а то потом и не смогу, – сказал он сам себе и попёрся дальше. Слова унесла музыка, раздёргал на буквы ветер и окончательно прибил к земле снег.
В стоящие плотным строем павильоны, магазины и просто ларьки-переростки заходили немногие, в основном, всё движение происходило прямо на улице. И ведь знакомо всё: привычные ещё по юности торговцы джинсами со стопками штанов и непременной картоночкой под ноги, и разносчики горячего чая с термосами-переростками за спиной, и суетливая женщина восточной наружности и – стало быть – неопределённого возраста, время от времени выкрикивающая как заклинание в толпу:
– Булочки, пожалуйста!
Два обычных слова её акцент превращал в вызов пустынного ифрита из родных мест, который когда-нибудь да ответит, придёт и выжжет напалмом этот чужой холодный город.
– Конфеты, сигареты, паке-е-еты для мусорного ведра, – на одной ноте мычала другая женщина уставшей до смерти бурёнкой, которую и на мясокомбинат уже никак, но и жить особо незачем.
Мякишу почему-то стало ужасно жалко их обеих. Он тормознул продавщицу булочек и купил пару пирожков, уже холодных, жёстких, с неведомой начинкой. С трудом прожевал, глотая кусками, поискал, чем бы запить, потом наклонился и подхватил горсть снега, сунул его в рот.
– Замена масла! Свечи парафин! Рояльные струны! – поразил его неожиданным богатством ассортимента пожилой мужик в засаленном тулупчике. – Куплю! Продам!
И куда, позвольте спросить, делись мегамоллы с брендовыми вещами и ухоженными как пекинесы продавщицами?! Где «Лошаны» и «Выкусьбурги», ставшие привычной частью пейзажа? Откуда вообще выпали в эту «снежную ярмарку» посконно-домотканые девяностые?
Ответов не было. Воняло дымом из мангалов, стоявших тут же, несвежим мясом и специями. Носатые шашлычники гортанно переговаривались друг с другом, обсуждая неведомое остальным.
Антон шёл дальше, уворачиваясь от продавцов сигарет с развёрнутыми крыльями переносных стеллажей, от бабушек с веерами паршивых дешёвых носков, от идущих, бегущих, плюющих, пьющих на морозе из пластиковых стаканчиков и сморкающихся по родной привычке: зажав одну ноздрю и выдувая из оставшейся содержимое мозга.
А идти было всё тяжелее. Он заметил, что начал подволакивать левую ногу, еле заметно, но всё-таки. Она словно онемела, боли не чувствовалось, но наступать всё сложнее.
Попалось несколько прилавков, с которых – стоя в небольших, но очередях! – люди сметали и начинали есть сразу, не отходя и на шаг, нечто, похожее на мороженое. Криво написанные от руки ценники гласили: «Вкусный снег», «Вкусный лёд». Разницы между товарами сам Мякиш не заметил. Разве что счастливые приобретатели льда хрустели им, словно леденцами, подпрыгивая от неведомого восторга, а поедатели снега были более вдумчивы и степенны.
– Купи часы, дядя! Шикарные часы, «Командирские»!
– Заупокойные мессы, реквием на заказ от лучших диджеев!
– Свежие яйца! У меня только самые свежие яйца!
– От поноса и для потенции! Чай «Танцующий дятел» – создай свою атмосферу.
– Куплю! Продам!
Антон понял, что если не присядет хотя бы минут на пять и не отдохнёт, то упадёт от усталости. Голова трещала от вони мангалов, криков и музыки. Он устал от людей в таком количестве и с таким качеством, что предоставила ему ярмарка.
«Предсказание будущего на любой срок. Целительница Мисомахерия. Пятнадцать вакционов». Ниже, совсем уж крошечными печатными буквами, «Одобрено ротным Большого Номинала по Черехайскому околотку».
Палатка впечатления не производила, очереди к ней не было, но Мякиш потопал именно туда. Пятнашка – не деньги, а предсказания, как ему показалось, вещь обстоятельная и небыстрая. По крайней мере, посидеть точно можно, а то нога скоро отнимется, подлая.
– Жив! Молодость! – сообщил он себе и нырнул под тяжелый занавес, прикрывавший вход к гадалке. Внутри оказалось куда теплее, чем на улице, снега и ветра не было, а возле стола, с одной стороны которого восседала сущая ведьма – бесформенно-толстая, с клочьями чёрных волос, крючковатым носом и пронзительным взглядом – о! там был стул. На него-то Мякиш и уселся первым делом. Стоящие на столе свечи разной длины отражались в полированном символе Большого Номинала – здоровенной букве Р с перечёркнутой двумя поперечными перекладинами ножкой, висящем на шее владелицы. При любом движении владелицы он задевал о крупное монисто из рядов золотых кругляшков и нежно позвякивал.
– Деньги давай, шустрый! – прогундосила одобренная Мисомахерия. – Сперва деньги, потом будущее. У меня такие правила.
На столе перед ней поблёскивал непременный стеклянный шар, лежали пара колод непривычно большого размера, сложенный веер и нечто меховое, с равными шансами оказаться зимней шапкой или спящим котом средних размеров.
– При капитализме у всех такие правила, – заметил Антон, протягивая три пятёрки из денег дежурного врача. Купюры исчезли со стола с совершенно волшебной скоростью, в этом вопросе гадалка оказалась на высоте. – Мне бы даже не будущее…
Но договорить ему не дали. Целительница вскочила, звеня украшениями, оттолкнула задом массивное кресло, чтобы не мешало, упёрлась кулаками в бока и утробно забасила:
– Да какое у тебя будущее, мертвечина?! Припёрся тут повонять, падаль ходячая! Ну-ка сгинь, изыди, говорю, не рассиживайся!
Мякиш настолько устал, что трубная речь не произвела на него должного результата. Да никакого не произвела: он не вскочил, не извинился и не унёсся за порог палатки. Сидел себе и сидел, вытянув онемевшую ногу, даже капюшон с головы откинул – жарко здесь.
– Раз заплатил – побуду пока тут, – ровно заметил он. – Кстати, а Мисомахерия – это что? Я в греческом не силён.
– Заплатил?.. – вдруг задумалась гадалка. Потом махнула рукой и села на место. Даже улыбнулась, хоть и кривовато. – Ну, вообще-то, да. Побудь. Мисомахерия – это полужопица, меня мама так называла в детстве. Ласково. А ты вообще зачем припёрся?
– Отдохнуть.
– Ага… Ну это да, это я про таких, как ты, слышала. Неупокоенный называется. Только ты смотри, тебе срок маленький дан, потом развалишься – и всё.
– А я долгих планов и не строю, – ответил Мякиш. – Мне бы дорогу узнать. И постараться дойти в Насыпной.
– Дорогу куда? Не-а, тут я тебе не помощница, не справочное бюро. Был бы живой – нагадала, у меня хорошо получается, а там и сам бы понял, что к чему. А так – нет.