Полёт в никуда превратился всё-таки в определённое падение: его развернуло вниз головой – если бы у души была голова – и потащило вниз. Свечение вокруг затихало, сверкающие частицы стали мелькать реже, затем и вовсе исчезли. Антон падал, как это делают метеориты, оставляя за собой светящийся след, по касательной, неуклонно приближая точку касания с землёй. Внизу простиралась угольно-чёрная равнина, будто поле вулканической лавы где-нибудь на Гавайях, застывшее в древности изгибами, разломами, впадинами и холмами. Посреди равнины тянулись сверкающие на невидимом отсюда солнце рельсы, по которым мерно двигался поезд – ослепительно белый, как фата юной невесты, бесконечный, целеустремлённый, необходимый. На крышах вагонов ослепительно красным были начертаны буквы, по одной на каждой, сливающиеся при взгляде сверху в надпись САНСАРА.
Тот же поезд? Другой? Ответа не находилось.
Красный блеск букв переливался, будто нанесённый только что, прямо перед отправлением. Цветом крови. Цветом жизни. Ощущением, что не всё ещё потеряно, что бы ни случилось. Ныне, присно и во веки веков.
Тик-так.
Эпилог
Какое огромное помещение! И сколько вокруг людей!..
Мякишу стало тесно, он понял, что туго стянут то ли одеялом, то ли специально сшитым для его маленького тельца мешком. Попытался пошевелить ногами: никак. С руками та же история, смирительная рубашка какая-то!
– Что за чёрт… – пробормотал он. Слова никуда не выходили, рот заткнут непонятной штукой, мягкой и упругой, мешающей сказать что бы то ни было. – Эй!
– Кушать хочешь? – наклонилась к нему женщина, её огромное лицо было смутно знакомым, но кто это? – Потерпи, моя маленькая, часто есть вредно! Давай, лучше покачаю, хорошо?
Она говорила мягко и тихо, едва шептала, с любовью и давно забытыми Антоном интонациями безбрежной заботы. Как мама. Как в детстве. Он едва не заплакал: глаза щипало, во рту так и перекатывалась эта непонятная штуковина. Мякиш пососал её и почти успокоился. Было дремотно и спокойно, но раздражали грубые чужие голоса совсем рядом.
– Проснулся? – спросил кто-то. – Дело хорошее… У нас ещё и водка осталась. Играть будешь?
На это что-то недовольно буркнула непонятная женщина, не мама. В воздухе висело позвякивание металла и тихий мерный стук колёс далеко-далеко внизу, под полом.
– Не шуми, не шуми, красавица! – успокоительно откликнулся всё тот же мужчина и хихикнул. – Игра мужицкая, сложная. Не для тебя.
Антона не отпускало ощущение, что где-то он всё это слышал. Вообще, всё, слово в слово. Но сытая дремота, сопровождаемая покачиванием на руках и этой скользкой штуковиной во рту, уносила его дальше, дальше… Остальное звучало сквозь сон; фразы звенели и падали, как с трудом прорывающиеся из окружения бойцы в изнеможении на землю.
– А ты, профессор, хлебнёшь? – не унимался мужчина, но голос его даже успокаивал, заставляя заснуть крепче.
«Только почему – маленькая?!».
Мысль мелькнула и задремала вместе с остальными.
– Восьмой раз повторяю, Вадим, я не профессор. Мало ли, что вид умный, а так я пылесосы продаю. – Ответил некто вежливый.
– Ваддик, – подчеркнул грубый. – Будь добр не коверкать! Хорошо берут? – Раздался плеск жидкости и постукивание стаканов. – А то я этот… временно неработающий. А с напиточком мог бы и подмогнуть, не брезговать.
– Плохо, – отрезал вежливый и после паузы добавил. – И пить не буду!
«Странные люди, молоко не хотят. Тёплое, вкусное…» – подумал сквозь сон Мякиш.
– Ну… За дорогу! – произнёс ещё один голос. От его звучания стало не по себе, но и просыпаться лень. Говорит и пусть говорит, и пусть говорит, и пусть…
– Так, тебе, мадонна, и не предлагаю, – сказал грубый. Мама чуть вздрогнула и начала качать Антона немного быстрее. Но ничего не ответила.
– Где едем-то? – вдруг спросила женщина, но не мама, звякнув спицами.
– Иди пойми – где… – протянул грубый. – По маршруту идём.
Внезапно, словно спохватившись, включились сразу радио и вентиляция. «По-о-олюшко, по-оле!..» – немузыкально завизжала незнакомая девушка. Мякиш вздрогнул, но не проснулся окончательно, хотя и приоткрыл один глаз. Его лицо обдували смешанные потоки воздуха: и горячего, и холодного сразу.
– Едем мы, едем, едем – а кругом колхозы, наши, девушки, колхозы, – с лёгкой хрипотцой подпел радио вежливый. – Эх, да молодые наши села!
«Какая дурацкая песня! Век бы не слышать».
Дальше сон захватил его полностью, пленил и унёс с собой в страну ярких бессмысленных образов. Что-то прыгало вокруг, качалось на ветках, пахло мамой и чем-то вкусным. Ещё, ещё, ещё…
– Сам ты петушок. Давай, сдавай.
– Ты кого петухом назвал, гнида? Отвечаешь за слова-то, козёл?
– Молодые люди, не надо… Я вас умоляю.
Слова во сне казались разноцветными пятнами: чёрными и угловатыми, серыми, растерянно-коричневыми. Хотелось, чтобы все замолчали, не надо так. Нельзя!
– Чего чешешься? – сказал грубый. – Играть-то будем?
– Будем, – это знакомый голос. Но чей?
Мякиш недовольно поворочался, мотнул головой, пошевелил губами, хмурясь. Не просыпаться же из-за такой малости!
– Билет на аттракционы. Цена двадцать копеек.
– Раритет. Продаёшь?
– Позвольте взглянуть? У меня один мнэ-э-э… знакомый собирает. Могу предложить.
– Нет. Нет-нет! Не позволю.
«Да что за бестолковые люди… Сколько можно говорить ни о чём!».
– Граждане, – сказала противно женщина, но не мама. И не старая со спицами. Другая. – Кто до Насыпного? Не проспите. Стоянка две минуты.
– Да, да! Я туда. Не успеем поиграть, Ваддик, выходить мне пора.
– Всяко бывает. Может, позже встретимся, сыграем.
Мякиш не выдержал и открыл глаза. Потолок высоко-высоко, люди огромные, словно он попал в царство великанов. И старые – он видел морщины, видел седые волосы той женщины, что не мама. Грубый оказался лысым, в полосатой майке с длинными, закатанными по локоть рукавами. В его поросших рыжей шерстью руках так и мелькали карты.
А потом Антон перевёл взгляд и вздрогнул. На него смотрел он сам: как в зеркале, невозможно ошибиться. Мякиш выплюнул соску – ну да, это была именно она, с красной ручкой бантиком – и закричал:
– Не ходи туда, не ходи! Тебя убьют!
Вместо этой несложной, но вполне осмысленной фразы, послышался истошный рёв младенца. Они часто так кричат, без видимых причин, просто от ужаса попадания в этот мир – несправедливый и жестокий.
Сам он, взрослый, некрасивый, в кожаной коричневой куртке мешком и с сумкой на плече, пожал плечами, глядя в глаза. Ну да, он тоже слышал только детский визг, ничего более.
Он не поймёт.
Люди часто не понимают детей, а потом уже – поздно.
Мама, оказывается, поймала соску в воздухе и сунула её обратно в рот Мякишу. Он невольно зачмокал, занятый полным ртом гладкой резины. Он-взрослый кивнул всем и никому в отдельности, отодвинул дверь купе и протиснулся в коридор. Захлопнул за собой.
Через пару минут поднялся грубый. Бросил карты на столик у окна, сцепил пальцы и похрустел ими, словно готовясь к физической работе. Так же, не садясь, долил в стакан остатки водки, никому уже не предлагая, и опрокинул в рот. Чуть скривился, шумно вздохнул раз, другой, а потом решительно направился к двери.
Никто не обращал на него внимания. Никто, кроме Мякиша: он лежал, шевеля во рту соской, и смотрел в полосатую спину. Бездумно, просто впитывая некие впечатления: взрослые люди так ездят по природным заповедникам и всяким там паркам. Кроме «охренеть!» сформированных в разумное мыслей мало, а вот общее впечатление красоты и гармонии с собой они увозят, не без этого.
– Пойду отолью! – буркнул грубый и ушёл вслед за Мякишем-взрослым.
Мама снова качала его, маленького, на руках, что-то успокаивающе шептала, опасаясь нового вопля ни о чём, но он, конечно, помалкивал. Мысли были короткими и простыми, они тянулись цепочкой, снова убегая в сон, сталкиваясь там с разноцветными пятнами чужих слов: на этот раз жёлтыми и красными, оранжевыми и голубыми. Не так тревожно. Гораздо лучше.
Внезапно, старая женщина, которая не мама, отложила вязанье, тут же нелепо растопырившееся ёжиком спиц. Поднялась, одёрнула зачем-то кофту и поправила очки. Потом наклонилась и очень аккуратно взяла его, Мякиша, из маминых рук – прямо в одеяле, отчего со стороны бы показалось, что молодая женщина передаёт пожилой свёрток тряпок.
Но казаться было некому: вежливый читал, закрывшись от всего мира зелёной обложкой книги, остальные спали.
Мама не возражала. От пожилой училки исходили тепло и любовь, хотя она не сказала ни слова. Просто это ощущалось кожей, как солнечные лучи.
– Спи, моя маленькая, спи! – тихо проворковала она, прижав свёрток к груди. Мякиш посапывал, глядя на неё сквозь щёлки прикрытых век. – Теперь ты будешь девочкой, так уж получилось. Симпатичной девчонкой, сперва куклой, потом сорванцом, затем юной красавицей – всё это у тебя впереди. У души, знаешь ли, нет пола. И для неё нет смерти, любая дорога за край заканчивается возвращением.
Каждое слово словно стирало часть памяти, проводило мягким как кошачий хвост ластиком по воспоминаниям Антона, который уже… Да, уже не осознавал себя. Не помнил. Теперь он был – не он. А кто? Неизвестность, сплошная неизвестность.
– В твоей жизни будет любовь, девочка, как же без неё? И страдания – так уж положено. Все вы, души, частицы одной большой вселенной, одной единой души мира. Так же всесильны, хотя и редко даже подозреваете об этом, и так же беспомощны, потому что катитесь в одних и тех же вагонах по одним и тем же рельсам. Ты будешь обманывать, тебя будут предавать. Это тоже закон, тоже правило, вне зависимости от времени и страны воплощения. Такова жизнь, в которую ты снова вернулась, забыв прошлое. В родной стране, откуда не вырваться, даже если уехать, ты начинаешь новый круг. Мне не помочь тебе, таковы правила. Никому не помочь.