что погас свет. В темноте милиционер сказал:
— Вам еще повезло, что топор упал обухом и на ногу, потому что один товарищ попал острием по совершенно другому месту.
Сосед перестал стонать и, счастливый, заковылял к себе.
Милиционеры в темноте отловили лишнюю собаку и потащили за собой. Хлопнула дверь. Окуньки попадали на кровати. Сын тут же засопел, а родители тихо переговариваются. Жена сказала:
— Может, отдать серебряные ложки, они ведь не наши?
— Раз милиция принесла, значит, наши! — ответил Окунько-муж, соображая, сейчас сказать жене, что исчезла ее шубка из каракуля, или пусть выспится перед истерикой?
У двери, свернувшись калачиком, блаженствует дворняга. В темноте милиционеры увели из дома пуделя. На улице пудель упирается, хрипит: «За что в отделение? Что я такого сделал?»
В кустах сидит кот. Видит, как милиционеры волокут пуделя. Кот радостно потирает лапки, мурлычет: «Наконец милиция занялась настоящим делом!»
Дворняга прокралась на кухню и видит открытый холодильник, из которого чем только вкусно не пахнет! Она вытаскивает и жрет все подряд, с ужасом понимая, что утром ее, наверное, убьют. «Но до утра еще далеко!» — рассуждает дворняга, лакая бодрящую влагу рядом с разбитой бутылкой портвейна. Выпив и закусив, дворняга чувствует, если она сейчас не споет, то тут кончится. Набрав воздуха, зажмурившись, она завывает дурным голосом. Жильцы разом просыпаются и одновременно кидаются на стену. Дом падает на бок. Дворняга куда-то летит, успевая подумать: «Хорошо, сосиски успела съесть перед смертью. Пудель вернется, — а сосисок нету! Удавится!»
От смеха из глаз дворняги текут слезы…
Длина цепи
Лохматый пес неопределенной национальности шагал не спеша. От зеленого забора до синего. От синего до зеленого. Лениво брякала железная цепь, на которой сидел пес.
Неподалеку остановились две вкусно пахнущие женщины. Одна держала на поводке собачку, каких пес в жизни не видел. Откуда ему, серому, было знать, что голубая изящная овечка называется «бедлингтон»?!
Скосив на барбоса черные с поволокой глаза, бедлингтон сказал:
— Хеллоу! Эй, псина! Как тебя там?!
— Тузик, сэр!
— О, Тьюзик! А меня Лорд! Ну что, всю жизнь так и сидим на цепи, май фрэнд?!
Пес, однако, за словом в карман не полез:
— А вы все за хозяйкой на поводке бегаете, френд… май… июнь!
Бедлингтон переступил с ноги на ногу:
— Знал бы ты, куда я бегаю! На приемы, на выставки, вот видишь, медаль золотая! За экстерьер получили!
— Это за форму морды, что ли?
— Да, за овал лица! Знал бы ты, где мы бываем! А что едим! Тебе и не снилось! Я лично предпочитаю жульены с грибами. Это о’кей!
— Врать не буду, окея не ел, — сказал пес. — Но хорошая кость — это полный бульен с мясом!
— А я тут в сауне побывал! — гордо сказал бедлингтон.
— Это что такое?
— Собираются приличные люди и часами потеют!
— А кроме как в сауне, у нас уже и попотеть негде? — удивился пес. — Ну дела!
— Видео тут смотрели у знакомых! Фильмы ужасов! Вот это да! Три ночи потом лаял во сне! — Бедлингтона передернуло.
— Видео не видал, — признался пес. — Но тут вчера сосед возвращался… Полчаса ключом забор открывал! Вот это было кино!
— А меня на той неделе везут в Москву в свадебное путешествие. Причем девочка специально приезжает из Швеции! Нас в мире всего семь осталось! Нам с кем попало нельзя! Представляешь, девочку везут из Швеции ко мне замуж!
— Постой! — изумился пес. — Постой! Так ты только, если твоя приезжает из Швеции!? Ну, дела! А я любую могу! Какая тут пробежала, какую к забору прижал, — моя! Бывает, по две в день! Кстати, могу познакомить!
— Да нет, нельзя мне! — вздохнул бедлингтон. — Породу надо беречь. Будь она проклята! Но я зато гуляю по миру! На той неделе у нас круиз вокруг Европы! А ты сидишь тут зато на цепи! Извини, искьюз ми!
— Нет, это вы меня искьюз, — ответил пес. — Вы же на поводке! Веселенький круиз! Вокруг целой Европы на поводке тащат.
— А ты-то, ты-то?! — завизжал бедлингтон. — Что ты тут видишь? Круиз от зеленого забора до синего! Годами сидишь на цепи!
— Кто вам сказал, что я сижу на цепи? Искьюз меня! Могу встать на цепи! Могу лечь на цепи! Что хочу, то и делаю! Меня никто не дергает! Сам себе хозяин!
— Здорово! — вздохнул бедлингтон, попробовал лечь, но повис на поводке, захрипел.
— Се ля ви, — сказал пес, — что в переводе значит: свобода определяется длиной цепи.
Очки
У меня семь пар очков. На каждый день недели. В понедельник надеваю с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Целый день меня никто не видит. Правда, и я ни черта не вижу.
Во вторник, обалдев от вчерашнего мрака, так хочется чего-то чистого, яркого — синего неба хочется! Надеваю синие очки. И в любую погоду — синее небо! Все синее. Трава синяя. Огурцы свежие синющие! Не ели синие огурцы? Бр-р! Гадость!
Естественно, в среду хочется настоящих зеленых огурцов с весенним запахом и без очереди! Зеленые очки! И все такое зеленое, молодое, что скулы сводит! Какие огурцы, когда вокруг зелененькие женщины и, честное слово, каждой семнадцать лет! «Простите, вас как зовут, зеленоволосая?» И они не краснеют, а зеленеют, причем не от злости — от радости. Еще бы! В этих очках сам зеленоглазый, кудрявый и кажется, все зубы во рту свои, а морщины чужие или оправа бросает ненужную тень. Кажется, можешь перевернуть весь мир позеленевший.
В ночь с зеленого на четверг жутко чешутся руки. Утром бегу, не позавтракав, цепляя очки с дальнозоркими стеклами, чтобы определить фронт работ!.. Через увеличительные стекла видишь всю линию фронта! Волосы встают дыбом, руки перестают чесаться. Оказывается, многое сделано до тебя и ты видишь — как… Но почему никак не увидеть все таким, как хочется?!
Чтобы совпало, надеваю розовые очки. Надеваю в пятницу. Пятница — жизнь в розовом цвете. Ах, эта розовая действительность! Надеваю носки с розовой дырочкой. Жена орет, а глаза у самой добрые, розовые. Лезу в карман, а там розовые, как червонцы, рубли! Вечером на симпатичных розовых обоях давишь розовых тараканов и плывешь в розовый сон на розовых новеньких простынях.
И суббота! Летишь по лестнице в очках с простыми стеклами, надеясь, что дело вовсе не в стеклах! И спотыкаешься обо все нерозовое, столько его кругом! Одна небритая рожа в зеркале чего стоит! Глаза жены накрашены — точь-в-точь тараканы. В углу таракану затаились, как глаза жены.
Зажмурившись, жду воскресного вечера. Надеваю выходную оправу без стекол, чтобы не выбили. Иду в ресторан. Там смело мешаю цвета, и вроде все приобретает желанный цвет, правда, затрудняюсь сказать, какой именно… Кто дал по голове, не разглядел. Хорошо, что в оправе не было стекол. Опять повезло…
В понедельник надеваю очки с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Мрак полный.
Но я знаю: дома лежат синие очки!
Ля-мин!
Старый приемник неизвестной марки работал прекрасно. На черт знает каких волнах он ловил бог знает что.
Приемник занимал треть старого дубового стола и сразу бросался в глаза среди скромной обстановки бухгалтера Лямина.
Константин Юрьевич был вечно пятидесятилетним мужчиной с незапоминающимся лицом, единственной достопримечательностью которого была бородавка налево от носа, если смотреть на Лямина в фас. Но смотреть на него в фас никому не хотелось, поэтому ни Константина Юрьевича, ни его бородавку никто не запоминал. Однако именно этот дефект лица угнетал Лямина, мешал его продвижению по службе, сводил на нет его успех среди женщин. Да и что, скажите, можно ждать от жизни, если сначала в зеркале отражалась бородавка, а потом лицо?
Но в последнее время Константин Юрьевич смирился со своим лицом, с продвижением, которого не было, и с тем успехом, который он не имел у женщин. Другими словами, Лямин плюнул на себя, а значит, начал стареть окончательно. И осталась одна радость в жизни: посидеть вечером у приемника с кружечкой молока, покрутить ручки, послушать разнообразную музыку, тревожные точки, тире и волнующую непонятную речь. В тот вечер Константин Юрьевич поймал свою любимую станцию в диапазоне между двумя царапинами на шкале. Здесь непрерывно передавали чужие, но приятные мелодии. Лямин отхлебывал кипяченое молоко, отщипывал батон за тридцать копеек и ловко отбивал ногой в стоптанном шлепанце незамысловатый ритм.
Что-то в приемнике затрещало. Константин Юрьевич поморщился, покрутил ручку чуть влево, потом чуть вправо и вдруг услышал женский голос: «Лямин! Лямин! Я — ласточка! Как слышите? Перехожу на прием».
Лямин вытаращил глаза на светящуюся шкалу. Минуту было тихо, потом та же женщина спросила: «Лямин? Лямин? Я — ласточка! Как слышите? Перехожу на прием». Причем «перехожу на прием» было сказано так, что Константин Юрьевич покраснел. Женщина еще трижды выкликала Лямина нежным голоском, а на четвертый раз Лямин вскочил, забегал по комнате, натыкаясь на немногочисленную мебель. Споткнувшись о стул, упал, а в спину, проникая до сердца, ударил голосок: «Лямин! Лямин…»
— Да здесь я! Здесь! Господи! Я и есть Лямин! Константин Юрьевич! 1925-го года рождения! Холост! Образование высшее, окончательное! Лямин! Ласточка моя, слышу отлично! Прием!! — рычал Константин Юрьевич, дубася кулаками по полу.
Ровно четверть девятого женщина исчезла.
— Прием! Ну, прием же!! — завопил Лямин, бешено вращая ручки приемника, причем уши у него встали торчком, как у собаки.
«…Вода, вода! Кругом вода!» — восторженно пропел Эдуард Хиль, зарычал какой-то англичанин, — женщины, искавшей Лямина, не было. «Куда ж ты запропастилась?» — нервничал Константин Юрьевич, мучаясь странным ощущением, похожим на ревность.
Ночью он не спал и на следующий день впервые в жизни допустил ошибку в размере нуля рублей семи копеек.
Вечером он прибрал комнату, повесил свежие занавески, поставил в бутылку из-под кефира три красных гвоздики и в выходном старом костюме сел к приемнику.