— Да, чуть не забыл, — сказал прораб, когда рабочие демонтировали плиту. — Дело в том, что ванну, которая у вас, мы одолжили в корпусе номер один. Надо вернуть. Но не волнуйтесь, как ванны поступят, вам выделим.
Целую неделю Баковы готовили обед на электроплитке. Потом опять пришел прораб.
— Видите ли, — смущенно сказал он, — нам очень срочно нужны раковины. Раз уж мы взяли у вас ванну…
Через неделю принесли плиту, но разобрали часть паркета в прихожей.
— Совсем ненадолго, — заверил прораб.
Вскоре вернули раковину, но сняли электросчетчик. Потом прораб со слезами на глазах умолял одолжить хоть на денек входные двери.
— Нет! — отрезал осмелевший наконец Баков. — И, кроме того, если в трехдневный срок все не вернете, письмо напишу куда следует!
Через две недели при тусклом свете керосиновой лампы Баковы написали куда следует.
— Пойду опущу, — сказал Баков. — Они у меня попляшут!
Он вышел из квартиры, но тут же вернулся.
— Машенька, — растерянно пробормотал Баков, — ты знаешь, куда-то девался лестничный пролет!
Чермагин и четверо
Чермагин стоял у ларька и пил пиво, когда к нему подошли четверо. У одного в руках был портфель, у другого — чемодан, у третьего — рюкзак, а у четвертого — бидон.
— Простите, вы не скажете, как пройти на кладбище? — спросил тот, что был с портфелем.
— А вам какое надо? — уточнил Чермагин, ставя кружку на прилавок.
— А нам все равно. Какое поближе.
— Если поближе, то вам подойдет Ново-Лучезарское. По монорельсовой дороге одна остановка.
— А вы не знаете — место там есть свободное?
— Место? — переспросил Чермагин. — Я, знаете, сам только что случайно оттуда, так что точно скажу. Есть там место, даже могила вырыта, так что вы, если поторопитесь, успеете ее занять.
— Вот спасибо, — закивали все четверо. — Это очень ценная информация. — И они направились к монорельсу.
— Погодите! — остановил их Чермагин. — Если вы только место едете смотреть, так вы не успеете. Вы и покойника сразу с собой захватите.
— Не беспокойтесь, — ответил тот, что был с портфелем. — Покойник у нас с собой.
— Как с собой? — не понял Чермагин. — Я ничего такого не вижу.
— Если вы ничего не видите, это еще ничего не значит. В портфеле — голова, в рюкзаке — руки-ноги, в чемодане — все остальное.
— Да? — ошарашенно проговорил Чермагин. — А почему же кровь не капает?
— А мы ее вот сюда сцедили, — ответил тот, что был с бидончиком. — Еще тепленькая, — уточнил он, проведя по бидончику рукой.
— За что же вы так беднягу? — вырвалось у Чермагина.
— Бедняга? — грозно переспросил тот, кто был с портфелем. — Вы еще называете его беднягой? Да вы знаете, что он натворил?!
— Что?
— Ужас! Представляете, сегодня на работу на целый час опоздал! Я начальник цеха, а это, — показал он на остальных, — бригадир, профорг и страхделегат. Так что все законно.
И четверо торопливо направились к монорельсу.
Чермагин тоже торопливо допил пиво и чуть не бегом помчался на работу. Кто знает, — может, и у них всерьез за дисциплину взялись.
Поторопились
Иван Петрович Сидоркин обнаружил в своем почтовом ящике послание следующего содержания:
«Уважаемый товарищ Сидоркин!
На Вашу жалобу сообщаем, что с водопроводчиком Черпаковым проведена беседа. Он обещал впредь подобных просчетов в работе не допускать. Приносим Вам свои извинения.
Послание было отпечатано типографским способом, и только фамилия Сидоркина была вписана от руки. В самом низу значилось: «Тираж 5000 экз.».
Недоумевая, Сидоркин пошел в ЖЭК.
— В чем дело? Ведь водопроводчик должен быть у меня только завтра.
Сидевшая за столом женщина стала просматривать какой-то журнал.
— Сидоркин… Да, действительно, на завтра. Значит, мы поторопились. Работы, знаете, много, что-нибудь да напутаешь… Давайте письмо сюда. Мы вышлем вам его, — женщина что-то подсчитала на счетах, — через пять дней, будет как раз вовремя…
Гоша
Никакой труд у нас не зазорен. Не зазорен и тот, которым занимается Гоша. Целыми днями он подхватывает ящики с вином и спускает по обитому железом желобу вниз, в кладовую.
На вид Гоше можно дать от тридцати пяти до семидесяти. Одет он в неизменную серую фуфайку, мятые брюки, видавшие виды ботинки и замызганный галстук. Гошин подбородок всегда покрыт щетиной. Тут какая-то загадка: бороду он не отпускает, и в то же время побритым его ни разу не видели.
Как его отчество и фамилия, никто не знает. Никому не ведомо, была ли у него семья и другая профессия. Кажется, он работал здесь всегда, и представить магазин без Гоши невозможно, как и Гошу без магазина.
Гошу нельзя назвать алкоголиком. Он давно прошел уже эту стадию. Если Гоша в течение двух дней подряд не примет живительной влаги, он умрет. Об этом он говорит всем желающим в минуты отдыха, когда присаживается на пустой ящик и смолит «беломорину». Умрет, его похоронят за казенный счет в этом же самом фартуке и на могилке напишут: «Гоша». Потому что никто не помнит, как его фамилия.
Как-то Гоша не вышел на работу. Два дня в магазине выжидали, а на третий решили послать делегацию — завмага Николая Христофоровича и продавщицу Любу, полную, крашеную, с хриплым прокуренным голосом. Они узнали в отделе кадров райпищеторга адрес и, прихватив сто пятьдесят граммов конфет «Старт», плавленый сырок и шесть бутылок недорогого портвейна, пошли навещать больного.
Дверь открыли соседи. Гоша лежал на раскладушке, глаза его были закрыты, а щеки ввалились сильнее обычного.
— Хорошо, что сегодня пришли, — сказал Николай Христофорович и поднес к Гошиным губам бутылку. Даже не раскрыв глаз, тот обхватил бутылку губами и стал жадно втягивать в себя портвейн. Когда бутылка опустела, Гоша приободрился и присел на раскладушке. На щеках появился румянец.
— А, это вы… — пробормотал он. — Пришли, значит. Благодарю…
Сесть он не предложил, да и некуда было. Мебели в комнате, кроме раскладушки и гвоздя в стене, не было. Кругом громоздились окурки, пачки из-под папирос, мутное стекло было заклеено оберточной бумагой.
Вдруг завмаг и Люба разом посмотрели на фотографию, висевшую высоко под потолком. С нее на делегацию глядели бравый молодой летчик и женщина, склонившая голову ему на плечо.
— Это кто, Гоша? — спросил завмаг.
— Это? — поморщился Гоша. — Неужели не узнаете? Я. С женой. Ушла она из-за этого дела.
— Летчик?! — воскликнул Николай Христофорович. — А почему работаешь не по специальности?
— Так не берут почему-то… — вздохнул Гоша.
— М-да… Ну ладно, лечись пока…
Делегация ушла.
— Летчик, надо же, летчик! — говорил по дороге Николай Христофорович. — Надо его как-то встряхнуть. Но как?
Они поравнялись с мебельным магазином. У входа стоял мужчина, а рядом с ним — большой темно-коричневый шкаф с искусанными собакой ножками и потускневшим зеркалом посередине.
— Не купите? — предложил мужчина. — В магазин не приняли, а на свалку нести жалко. Да и далеко. Берите — три рубля.
— А подарим Гоше шкаф! — вдруг сказал Николай Христофорович. — В воспитательных целях.
— Так ему туда и класть нечего, — возразила Люба.
— Вот именно! Увидит, что класть нечего, и, глядишь, остепенится. И в зеркало хоть поглядит. И занавесочки б ему на окно…
Через полчаса шкаф стоял в Гошиной комнате. Люба развешивала собственноручно сшитые из списанного синего халата занавески. Гоша плакал и поглаживал скрипучую дверцу шкафа.
— Вот я какой стал, оказывается, — говорил он, глядя в зеркало. На портрет, выходит, совсем уже и не похож…
— Да ты еще не так плохо выглядишь, — пожалел его завмаг. — Просто зеркало старое.
За двумя бутылками «Пепси-колы» завмаг и Гоша договорились, что теперь Гоша будет пить меньше, купит безопасную бритву, а потом, быть может, и электрическую. Потом сдаст ботинки в починку, купит светло-серый в полоску костюм и повесит в этот шкаф. Потом разыщет жену, они будут здесь жить, купят еще какой-нибудь мебели. Потом Гоша пойдет в аэропорт и попросит работу по специальности. Механиком-то ему уж доверят быть.
— Спасибо, Николай Христофорович, вы меня всего этим шкафом перевернули. И занавесками. — Гоша утирал слезы о рукав шефа, забыв о полагающейся все-таки дистанции.
Наутро Николай Христофорович опять проходил мимо мебельного. Вдруг он остолбенел: на тротуаре стоял тот же самый шкаф, а рядом с ним — Гоша. В зеркале смутно отражался зеленый троллейбус.
— Купите за трешку! — предложил Гоша и вдруг осекся: — Ой, это вы!..
Гоша замигал и стал разглядывать асфальт и свои стоптанные ботинки, зашнурованные бельевой веревкой.
— Гоша! — сказал завмаг. — Ты что, забыл?! Мы же вчера говорили с тобой о костюме! Светло-сером! В полоску! А ты?
— Так это, — замигал Гоша. — Не купить мне костюм-то. Расходы большие.
— Премию выпишем. Тебе, поди, ни разу и не выписывали.
Гоша еще ниже склонил седеющую голову.
— Так расходы…
Завмаг скрипнул зубами и пошел прочь. Поравнявшись с Гошиным домом, он взглянул на окно третьего этажа. Синих занавесок тоже уже не было.
— Ты извини, Гоша, — сказал назавтра завмаг. — Мы не то тебе подарили…
Через несколько дней он принес Гоше направление на лечение от алкоголизма.
— Вот, Гоша. Уж это не пропьешь…
Гоша уехал лечиться. В его бывшую комнату вселилась супружеская пара. Новоселы выгребли все окурки и бутылки, а на освободившемся месте расставили мебель. А Гошина фотография так и осталась висеть высоко под потолком.
Нельзя сказать, что супруг-новосел часто пьет. Но нет-нет да и приходит домой навеселе. Тогда супруга указывает на молодого Гошу и строго говорит: